Он вспомнил, что нужно объехать кружным путем и попасть на Валгаллу с северной стороны, чтобы избежать этой киношной катавасии. За квартал до своего дома он наконец увидел то, что ожидал увидеть слишком уж много месяцев, всех и не сочтешь, и в миг восприятия сообразил то, что понимал всегда — но не в сознании своем, а в какой-то более истинной глубине крови, потому что телесное знание было старым, старше ума, оно знало болото и бревно, и смысл бревна, и крокодила, дремавшего на этом бревне: на дорожке рядом с БМВ Тии стояла чужая машина, чужой синий «Следопыт». Уилл немедленно отъехал задним ходом и поставил машину настолько дальше по улице, что Тиа его, быть может, не заметит. После этого сидел и ждал. Ум его заспешил вновь, и Уилл пытался не обращать на него внимания, слова лепились и перелепливались, и возвращались к нему, сколь часто б он их ни разметывал, они кружили и зудели у него в голове черными хищными птицами с упорством правды, от которой было никак не отмахнуться. Он не желал позволять себе слышать в собственном ухе то, что́ в голове у него складывали буквы, чистейшую возмутительность мысли. Не переставая, ерзал на сиденье. Никак не мог устроиться поудобнее. Не мог усидеть спокойно. Между домов ему был виден океан, весь этот гомон и смута, громадный вздымающийся накат, собранный из безбрежно множащихся нервных черточек.
Час спустя он увидел, как из дома, его дома, выходит мужчина. Из портфеля на сиденье вытащил бинокль и навел. Тиа стояла в дверном проеме, хорошая хозяйка до конца. Мужчина, посторонний, постоял возле своего «следопыта», позвякивая ключами в руке. Был он, конечно, молод и подтянут, заурядный калифорнийский мальчик вообще без каких бы то ни было отличительных черт; казалось, он с сосредоточенной благодарностью впитывает каждый драгоценный слог, выпадающий у Тии изо рта. Уилл наблюдал: оживленные движения ее губ, незамедлительный отклик его, этот старый пинг-понг, в котором нет проигравших. Затем губы замерли, и рука Тии взметнулась, дружески маша, а посторонний влез в чужую синюю машину и отъехал.
Джонсон подождал, пока тот не проедет мимо, после чего завелся сам и двинулся следом. Он не злился. Он не был несчастен. Он был сосредоточен. Никаких иных транспортных средств не существовало, кроме угловатой синей коробки, что выписывала зигзаги у него перед глазами, как бы привязанная незримым тросом к переднему бамперу его собственной машины. Вверх и вниз, за и сквозь, извилистые бетонные лапшины шоссейной системы Большого Л.-А., аж до Лонг-Бича и к уединенному жилому комплексу для одиночек под названием «Дворы „Sol y Solmbra“»[147].
Джонсон довел «следопыт» до парковки и с благоразумного расстояния пронаблюдал, как посторонний выбрался из машины, запер ее и небрежно прошелся по дорожке в тени, сунув одну руку в карман, затем свернул к двери, похожей на любую другую дверь, повозился с ключами и наконец скрылся в квартире, подобной любой другой. Со своего сиденья в «бестрепетном» Уилл уставился на дверь. Дверь как дверь, похожая на любую другую. Поглядел налево, поглядел направо. Парковка была пуста. Он вновь перевел взгляд на дверь. На двери имелся латунный номер. В бинокль он мог прочесть цифры. Номер был 42. Он вышел из машины.
По пути домой он заехал в «Вонс» взять авокадо — хотелось гуакамоле — и пока переминался у стойки с овощами, заметил причудливую гибкую женщину в сером спортивном костюме: она одну за другой тискала пухлые маниоки. Бочком он придвинулся к ней. Улыбнулся.
— У вас руки, — начал он…
Когда же наконец вернулся в святилище своего дома, Тию он застал наверху — она купала Тодда.
— Где ты был? — спросила она. Лицо осунулось, голос плоский.
— Подарки к Рождеству покупал, — ответил Джонсон. — Не смотри в машину.
Тодд встал в ванне, розовый и скользкий, сучок пениса торчит из-под животика, словно пластмассовый клапан у надувной игрушки.
— Смотри, папа! — закричал он. — Посмотри на меня! — Сунув руки себе под мышки, он принялся хлопать локтями, как крыльями. Ртом при этом он издавал резкое кряканье, а затем намеренно плюхнулся спиной в ванну, обдав мыльной водой всю стену, пол и свою мать.
— Тодд! — крикнула она, слепо смахивая с глаз пену. — Тодд, сядь! — Мальчик не переставал хихикать, глядя, как на это отзовется Уилл. Тиа перевела взгляд. — Он весь день такой… — она повернулась, схватила сына и потрясла его, — …и он поранится.
— Слушайся мамочку, — велел Джонсон. — Она у тебя хорошая мамочка. — Он расточал улыбки, словно благословения просителям у своих ног.
— Он перевозбудился, — пояснила Тиа. — В садик к ним сегодня приходил Санта.
— Неужели?! — воскликнул Джонсон с притворным изумлением.
Тодд серьезно кивнул.
— А у него был красный костюм и большая седая борода?
Глаза у Тодда расширились от воспоминания.
— Да! — воскликнул он.
— А он говорил «хо-хо-хо»?
— Нет! — крикнул Тодд. — Он ПУКНУЛ! — Последнее слово он провопил, плюхнувшись обратно в мыльную пену, преувеличивая припадок своего веселья.
— Это случилось после обеда, — объяснила Тиа, полусдерживая улыбку. — У Санты случился небольшой непорядочек.
— Именно дети, — произнес Уилл, — не дают нам врать.
Она подняла на него взгляд.
— Как у тебя дела?
— Хорошо. — ответил он. — У меня все хорошо.
Тиа принялась намыливать Тодду спину.
— Сегодня днем к нам один парень с работы заходил.
— Да? — мягко переспросил Джонсон. — Кто?
— Новенький. Ты его не знаешь. В общем, его заинтересовала та твоя старая развалюха, он готов ее купить.
— Правда? Но она же не на ходу.
— У него такое хобби. Любит чинить старые колымаги.
Уилл посмотрел на зеркала. Все они запотели.
— Но у меня эта машина много лет. В тех пружинных сиденьях и заржавелой хромировке — сентиментальная ценность.
Тиа улыбнулась.
— Я знаю. — Они с Уиллом занимались любовью в ее просторном салоне, словно парочка похотливых подростков вскоре после того, как познакомились на опустевшей во внеурочное время парковке «Садов». — Но я устала от того, что она просто сидит в гараже и занимает место. Чудесно же будет ставить обе машины внутри?
Он подумал мгновенье, затем резко повернулся к выходу.
— Обсудим.
— Я не желаю больше видеть это зеленое чудовище у себя в гараже, — произнесла она.
— Папа! — крикнул Тодд из слякоти своей ванны с теплой водой. — Я тебя люблю!
Джонсон спустился и вышел на пляж. В темноте прибой казался громче. Ветер откуда-то снаружи в соленой ночи мягко, настойчиво нажимал на очертания его лица, словно примерял маску. Приятно ощущать, как незримо на него в кои-то веки движется сила, и знать, более или менее, природу ее крепости и порядок ее интереса к нему. Каждая отдельная жизнь, казалось, служит всего лишь плодотворной средой для выведения таинства. И по мере того, как организм стареет, тайны множатся, целые колонии их — как пространства между звездами, и столь же многочисленны. Тьма, что тебя заглатывает.
Немного погодя он услышал, как из-за спины, шурша по песку, приближаются шаги, затем ощутил руку Тии у себя на спине.
— Красиво, — произнесла она, — правда?
Луна, низкая и сияющая, бросила на воду слиток серебра, шоссе света.
Джонсон уставился в ее громадный крапчатый глаз.
— Скажи «сыр», — объявил он. — Как будто апертура широко разошлась, и она сейчас нас щелкнет.
Она склонила голову ему на плечо.
— Какой романтик.
— Нас таких осталось немного.
Повисло молчание, затем она произнесла:
— Почему ты всегда ведешь себя так, будто под наблюдением? Никто за тобой не следит, Уилл. Ты волен делать, что твоей душеньке угодно.
— Кто-нибудь всегда следит.
— Ну, если это «кто-нибудь» должно относиться ко мне, может, у нас с тобой не все ладно.
Он погладил ее по руке.
— У нас все ладно.
— Потому что большинство людей сочло бы мои знаки внимания признаком любви.
Он презрительно фыркнул.
— Большинство людей.
— Прошу тебя, Уилл, не начинай.
— Я никогда не начинаю. Я лишь кончаю.
Она дождалась, когда бурность его слов сдует ветром. После чего спросила:
— Что-то не так?
— Все так.
— Ты в последнее время будто сам не свой.
— Правда? А чей же тогда?
Она не ответила. Без единого слова повернулась и направилась по пляжу назад к дому.
Он посмотрел, как далеко в море мерцающие огоньки сухогруза движутся так медленно, что кажется, будто и не движутся совсем, и ему стало интересно, что это за судно, откуда оно и где будет в это время завтра — и где будет он сам.
Возвратившись к себе в комнату, он устроился на кровати с бутылкой «Лосиной головы» и пультом. Порыскал по каналам. Изо всех сил пытался не думать, оставаться чистым, поливая себя из брандспойта струей ежедневных данных. В небесах мозга не терпелось родиться мыслям; удавалось засечь их гомон. На упругие границы этого трехмерного мира напирали некие очертания; удавалось ощутить их боль. В следующий миг, в любое мгновение все, что б ты ни сумел вообразить, могло бы воплотиться как факт.
На каком-то рубеже показалось, что он проснулся из-под савана одурманенности. Ладно, назовем это сном. Дошаркал до ванной. Пока он стоял там, брызгая мочой в унитаз, блуждающие глаза его отыскали себя в зеркале над раковиной, а ум увидел, что столкнулся с лицом, которое не мог припомнить. Чье это? Неужели возможно, что оно его, это явленное видение того «я», в жертву которому он сжег дотла жизнь, — или же это просто еще одна языческая образина? Где то зеркальце, что покажет ему правду? Он подобрал тюбик помады Тии — казалось, перед каждым зеркалом в доме лежит по одному, — и себе на лбу грубо написал буквами, что читались правильно в отражении, но на коже у него были вывернуты, одно слово — «БЛЕФ».
Из своей комнаты он ушел и босиком безмолвно прошлепал по ковру коридора до двери Тии. Пальцы его, настроенные до чувствительности профессионального вора, умело сомкнулись на ее латунной дверной ручке и беззвучно повернули цилиндр в остове замка, словно пронумерованный циферблат сейфа. Он протиснулся в комнату и остановился, недвижный, как манекен в прохладном голубом свете зияющей луны. В темном воздухе жило ее присутствие, жар и запах дышащего животного. Он не шевельнулся. Постепенно, пока глаза привыкали, в поле его зрения ясно проступил ее образ. Она спала на кровати, которую он так хорошо знал, тело поперек матраса под уг