ридорах Кремля - думаю, она и сейчас там. Развертывается грандиозное перемещение служб, основанное, разумеется, на безупречной логике: обитателей третьего этажа перевести на первый, первого на второй, второго на третий. Производится капитальный ремонт и без того достаточно чистых и уютных комнат, причем для себя заведующий Общим отделом, впоследствии руководитель аппарата президента, отделывает два кабинета*.
Вся эта псевдоделовая суета сопровождается чудовищной организационной неразберихой. В приемной президента то и дело разыскивают неизвестно куда запропастившиеся документы. Сам он названивает помощникам, выясняя, кому из них поручил подготовить материал. Контроль за исполнением решений подменяется составлением толстенных гроссбухов с перечнем заданий и указанием ответственных лиц, папки с этими шедеврами бюрократического творчества пылятся потом в одном из бесконечных помещений общего отдела. Президентские указы не прорабатываются достаточно тщательно, на другой день после опубликования приходится вносить в них коррективы и краснеть, выслушивая упреки коллег-юристов.
Два-три раза мне на глаза случайно попали указы, которые должны были быть обнародованы назавтра и содержали серьезные огрехи. Я вызвал к себе заведующего юридическим отделом, и, посовещавшись, мы внесли нужные поправки. Одновременно предложил ему показывать для страховки указы перед их публикацией. Он был благодарен, но на следующий день со смущенным видом сообщил, что руководитель аппарата президента не дал согласия, сославшись на то, что и помощникам не все знать положено. Думаю, здесь сыграло роль другое соображение: чего ради отдавать кому-то на откуп занятие, которое дает основание многократно входить в кабинет президента, лишний раз подчеркнуть свою полезность и необходимость.
В конце концов мы с Примаковым решили проявить инициативу: засели на несколько дней со своими консультантами и разработали оптимальную, как нам казалось, схему президентского аппарата. Михаилу Сергеевичу она вроде бы понравилась, но шла неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Президента явно переубедили.
Присматриваясь к методам работы Горбачева, я все больше убеждался в том, что импровизации он отдает предпочтение перед системой, и, будучи выдающимся политиком, наш президент неважный организатор. Это может показаться странным. Возможно ли, чтобы человек, прошедший все ступени партийной иерархии, отличался таким недостатком? Ведь от секретаря райкома, горкома, обкома требовалось в первую очередь именно умение организовать дело. По этому критерию оценивались качества партийного работника, определялось его продвижение по ступеням карьеры.
Все так. Но за многие десятилетия пребывания у власти партия отшлифовала свой управленческий механизм до такой степени, что он как бы работал в автоматическом режиме. Секретарствуя на Ставрополье, Горбачев мог посвятить свои недюжинные способности тому, к чему имел наибольшую склонность, - общению с людьми, испытанию новых форм хозяйствования, политике, насколько это было возможно в масштабе края. Он и там был в определенном смысле перестройщиком, реформатором, во всяком случае устремлялся мысленно к высокой материи, сознательно или интуитивно готовился к будущей своей роли. И не было необходимости тратить слишком много времени на нужную, но нудную оргработу, любимую разве только лишенными воображения исполнителями. Для того и существовал весь аппарат обкома, чтобы организовывать исполнение решений, поднимать на это коммунистов, передавать властные токи из обкома в Советы, ведомства, общественные организации, коллективы, печать.
И уж если мог не обременять себя "канцелярщиной" секретарь обкома, генсеку сам бог велел заниматься большой политикой и генерировать идеи, претворять которые в жизнь полагалось двухтысячному аппарату ЦК, 40 тысячам партийных работников на местах. Но вот беда. Как раз главная из этих идей состоит в том, что власть следует передать народу в лице избранных им депутатов. И чем дальше продвигаются реформы, тем слабее становится некогда мощный организационный механизм партии, тем хуже и неохотней воплощает он революционные замыслы генсека. А нового, президентского механизма ему на смену не создается. Невнимание Горбачева к этой стороне дела, отсутствие у него вкуса к организации, которые раньше мало что значили, становятся едва ли не самым уязвимым звеном его политики. Если добавить к этой "ахиллесовой пяте" другую, позволю себе сильное выражение - бездарный подбор кадров, реформатор хромает уже на обе ноги, и это в конечном счете становится причиной неудач и бед, выпавших на его долю.
В бестолковой суете проходят "сто дней" президента. К этой ритуальной дате, когда принято подводить первые итоги, похвалиться, скажем прямо, нечем. Напротив, отовсюду подступают заботы, дела идут все хуже, а тут еще добавляется противостояние президента с парламентом. Занятые работой на будущее, сочинением законов, уже начинающие обживаться в столице и привыкать к учтивому вниманию репортеров народные депутаты, тем не менее, почувствовали, что избиратели скоро возьмут их за шиворот и скажут: "Мы вас посылали в Верховный Совет не для того, чтобы получать московскую прописку и выторговывать другие привилегии. Законы, конечно, вещь хорошая, но надо прежде всего думать о сегодняшней жизни..." Подгоняемые кто совестью, кто раздражением своего электората, народные избранники стали требовать президента и правительство к ответу. А иные горячие головы уже поговаривали об импичменте.
Горбачеву и в голову не пришло ополчиться на восставших, поступить так, как поступали в подобных случаях многие другие правители - разогнать парламент или, по крайней мере, попугать этим. Спустя полтора года именно так поведет себя Ельцин: пригрозит разгоном Съезду народных депутатов РСФСР, а еще через год расстреляет Верховный Совет.
Нет, жесткие, диктаторские меры не в характере Горбачева. Он не собирается "очищать зал от этой швали", как приказал Мюрат своим уланам в 1795 году; надо думать, аналогичным по смыслу, если не по словам, был и приказ матросу Железнякову прикрыть Учредительное собрание. Вместо этого президент решает предстать перед разгневанными депутатами и попытаться убедить их, что все идет не так уж плохо, сам он, во всяком случае, видит огрехи своей политики и намерен энергично поправить дело. Но при этом допускает серьезную ошибку, свидетельствующую о том, что он по-прежнему свято верит в свою способность убедить кого угодно в чем угодно. Не желает понять, что люди накалены до предела, терпение их иссякло. Им чертовски надоели пространные доклады, насыщенные революционной романтикой. Их воротит от одного слова "перестройка". Весь героический антураж, встречавшийся поначалу с таким восторгом, теперь, когда реальные жизненные условия покатились вниз, встречается не иначе как с озлоблением.
В условиях, когда общество ждет от президента не очередной порции обещаний "принять решительные меры", а самих этих мер, президент доверчиво принимает подсунутый ему экономистами отчет о положении дел - с данными о производстве продукции и понесенных потерях, с процентами по отношению к прошлому году и плану, с резкой по выражениям, но умеренной по смыслу критикой министерств и ведомств, чтобы не обидеть правительство и не сыграть на руку оппозиции, требующей его отставки. За этой размазней теряется политическая часть отчета. Вдобавок ее искусственно растягивают, ведя отсчет от "царя Гороха": почему нужна была перестройка, чем был плох застойный период, мы недооценили остроты накопившихся за десятилетия проблем и т. д. Словом, это был самый банальный, традиционный доклад, который мог сойти еще год назад, но не имел никаких шансов утихомирить разбушевавшуюся политическую стихию.
Так и произошло. Выступление президента впервые было выслушано не то что с молчанием, а просто без всякого интереса. Аудитория - депутаты, министры, журналисты - явно скучала, да и сам он, уже в преамбуле почувствовав отсутствие контакта с залом, прочитал текст вяло, почти не отвлекаясь на сторонние рассуждения, которые всегда составляли изюминку в его речах. Едва сойдя с трибуны, Горбачев не стал задерживаться, чтобы, как обычно, побеседовать с депутатами, а удалился к себе в кабинет, куда через некоторое время пригласил помощников. Кажется, были еще Медведев, Примаков. Настроение было подавленное, все понимали, что, грубо говоря, произошел провал, и оппозиция не преминет использовать его для фронтальной атаки на президента. Обсуждали, как поправить дело, и я, в частности, предложил воспользоваться заключительным словом и коротко перечислить конкретные меры, которые он намерен принять. Михаил Сергеевич кивнул, отказался от помощи и уехал.
На другой день с утра я пришел в Верховный Совет, забитый до отказа пришлось бы стоять, если бы не услужливые работники Секретариата, притащившие приставной стул. Слушать выступления было тягостно: почти все ораторы выражали неудовлетворение отчетом президента, кто вежливо намекал, а кто и откровенно говорил, что у него нет программы действий. Огорченный, я вышел из зала, здесь меня обступили журналисты, и на их назойливые просьбы прокомментировать ситуацию, я отвечал только одно: ждите заключительного слова.
Ко мне подошел сотрудник охраны и сказал: "Зовет". В кабинете никого, кроме меня, не было, у шефа вид был усталый. Заметив сочувственный взгляд, он сказал:
- Не спал всю ночь. Вот, посмотри. - И протянул мне несколько листков текста, отпечатанного на домашней машинке, испещренного поправками.
Принесли чай, и, пока он пролистывал срочную информацию, я прочитал его записки и с чистым сердцем сказал:
- Михаил Сергеевич, это именно то, что нужно, причем нужно было еще вчера.
- Верно, - улыбнулся он, - мы оказались задним умом крепки. А что в зале?
Я вкратце передал ему суть выступлений, он нахмурился.
- Боюсь, теперь и это не сработает.
Но опасения были напрасны. Скептически настроенный зал, ожидавший, что его опять начнут шпиговать нотациями о значении перестройки, быстро и благожелательно откликнулся на предложенный ему деловой текст, в котором не было ничего лишнего, а только конкретика: первое, второе, третье...