Ханна снова залилась румянцем и перед уходом принялась убирать чердак. Наслаждаясь тем, что появилась законная причина побыть рядом с Йозефом, даже если он болен и едва мог осознать ее присутствие.
Открыв дверь в его спальню, она увидела, какой он был изможденный и разбитый. Болезнь ослабила его, тело исхудало, лицо осунулось. Он медленно открыл глаза, когда она вошла.
– Я принесла вам суп, – прошептала она. – И немного свежей воды, чтобы запить таблетки.
Он кивнул, выползая из-под простыни. Ханна дала ему лекарство.
Йозеф удивился:
– Как вам удалось уговорить дать еще таблеток?
– Я вернулась туда и сообщила, что мы старые друзья, – объяснила она. – Потом я сказала, что вы боитесь больниц и отныне я беру на себя заботу о вашем здоровье.
Двигаясь вокруг его кровати, заправляя непослушные простыни, она подглядела, как он внимательно наблюдает за ней, словно чувствует себя беззащитным. Может, для него ее присутствие рядом с его личными вещами в спальне оказалось слишком интимным.
– Мефрау Пендер, Ханна.
Она остановилась, и их взгляды встретились. Похоже он боролся со словами, которые собирался произнести, будто упражнялся в устной речи. В итоге он остановился на фразе:
– Вы очень деятельная.
Она улыбнулась и, слегка разочарованная этими словами, кивнула ему. То, как намеренно он произнес ее имя, дало ей надежду на что-то более личное. Не признание в любви или что-то подобное, но, хотя бы намек на большее, чем восхищение.
Но, когда она заглянула в его глаза, то уловила в них нечто теплое, нечто тянущееся к ней, точно он хотел сказать больше, но не смог озвучить.
Когда он сделал глоток супа, его обычная неловкая отчужденность на мгновение будто отступила, и, казалось, ему и в самом деле интересно было с ней поговорить.
– Сегодня вы выглядите лучше.
– Я чувствую себя лучше, – заявил он, взяв в руки большую ложку для супа.
– Мне жаль, что в супе только капуста, – извинилась она. – Достать еду все труднее. Боюсь, что скоро в Голландии совсем не останется никакой еды.
– Для меня это уже пир.
Когда он поел, она поднялась и собралась уходить. В дверях она остановилась и, обернувшись, вновь поймала на себе его пристальный взгляд.
Пользуясь случаем, она призналась в том, о чем давно думала:
– Знаете, профессор, вы очень храбрый, – он выглядел потрясенным. – То, что вы сделали для Майкла. И что продолжаете делать. Это героический поступок.
Йозеф возразил на ее слова:
– Другие делают гораздо больше. Рискуя и отдавая свои жизни за нашу свободу. Любой поступил бы так же, как я.
– Не любой, – ответила Ханна. – Многие люди не понимают происходящего, не говоря уже о том, чтобы добровольно рискнуть всем ради спасения еврея.
Он замолчал на мгновение, похоже, погрузившись в эту мысль. А потом, почти шепотом, ответил:
– Майкл во многом и сам спас меня.
Глава 40
Ханна не пришла на следующий день, как обычно, и Йозеф поймал себя на мысли, что разочарован. Он тренировался произносить нужные слова о своих переживаниях, повторяя их в уме. Без сентиментальностей, только чтобы завязать беседу и посмотреть, разделяет ли она его чувства. И поэтому, когда она не пришла, он задался вопросом, не отпугнули ли ее те немногие слова, которые ему удалось сказать в этом направлении. Если бы она заботилась о нем только из-за своей доброты, то взять ее за руку – уже дерзкий жест. Он тосковал, без нее, день тянулся без света и ее озаряющего присутствия. Он привык радоваться, видя ее каждый день, и с нетерпением ждал ее прихода. Но, когда она не пришла к трем часам, он напомнил себе, что у нее есть своя собственная жизнь с мамой.
Не желая валяться в кровати, проведав Майкла, Йозеф решил, что сегодня ему пора подышать свежим воздухом, немного пройтись по улице и обратно. Он так долго сидел взаперти. Поэтому с большим усилием надев одежду, пальто, шляпу и шарф, он неторопливо вышел на дневной послеполуденный свет.
Зимний день был замечательный, не слишком морозный, но свежий, с ясным голубым небом. Ковыляя по улице, он в смятении остановился у дома мефрау Эпштейн. Ее красивое красно-коричневое пианино стояло на дорожке.
Проведя пальцами по крышке, он заметил, что, хотя оно и покрылось пылью, выглядело ухоженным. Он мог только вообразить, как прилежная маленькая женщина, напевая себе под нос, полирует его до блеска не жалея пчелиного воска.
Его удивило, что после смерти хозяйки инструмент не забрали из опустевшего дома. Наверное, немцам тяжело было его сдвинуть. По всей видимости, сейчас они использовали дом как склад, и пианино определенно мешало.
Он закрыл глаза и на секунду представил всю ту музыку, что играли на этом пианино, и всю радость, которую она принесла.
Он проходил по улице мимо инструмента, и его охватила грусть. Грусть из-за долгой войны, из-за многих лет амстердамского плена и горечи от утраты мефрау Эпштейн, все еще остро ощущавшейся после стольких лет. Медленно шагая по дороге, он мечтал о том дне, когда все они будут свободны.
С вновь обретенными силами, Йозеф поднялся на чердак и с радостью увидел расхаживающего по комнате Майкла. Он все еще был болезненно худ, его тело напоминало мешок с костями, кожа стала нездорового желтого оттенка. Майклу было всего за двадцать, но из-за ранней седины на висках он выглядел намного старше. Эта война состарила их всех. Он смотрел, как Майкл шаркающей походкой двигался по комнате к коробке в углу, куда перед уходом положил все свои вещи. Очевидно он медленно распаковывал свои книги и стихи, спрятанные среди старой одежды Йозефа.
– Не думал, что вернусь сюда снова, – прошептал он.
Йозеф подошел к нему, сел за стол и стал следить за тем, как тот распаковывает вещи.
– Я рад, что ты вернулся и тебе ничего не угрожает. Хотя я знаю, как сильно жаждешь свободы.
Балансируя стопкой книг, Майкл поднялся на ноги и подошел к столу и принялся раскладывать их в точно такой же последовательности, в какой они лежали до его ухода.
– Свобода оказалась не такой, какой я ожидал, – сказал он, пролистывая одно из изданий.
– Ты отыскал Эльке?
Ее имени было достаточно, чтобы вызвать болезненную реакцию, и по ней Йозеф догадался, что воссоединение, на которое так надеялся Майкл, оказалось не таким.
– Она из тех женщин, кто выполняет свои обещания. Я просил ее найти новую любовь, и она нашла. Мне казалось, что самая глубокая потеря – это разлука, но все это – пустяк, по сравнению с тем, что я почувствовал, когда я узнал, что она больше не любит меня.
– Ты говорил с ней?
Майкл жестом головы ответил нет и вернулся к коробке, чтобы достать другие свои стихотворения.
– А этого и не потребовалось. Я наблюдал за ней издалека, и все видел ясно.
– Значит, она все еще не знает, что ты жив? Может быть, если бы она узнала, все было по-другому.
Майкл занимался вещами, и с сомнением качая головой, произнес:
– Я больше не жив. Внутри не живой. И пусть мое сердце бьется, но внутри ничего не осталось. Амстердам, там, снаружи – пустая оболочка былого города, и я пробыл здесь так долго, что это сильно ранило меня. Я проходил мимо Йоденбурта, похожего на город-призрак, и я вспомнил знакомых мне людей. Но там никого не осталось, ни одного человека. И тогда я задался вопросом: как может любящий Бог допустить такое? Иногда я думаю, что, если бы не доброта, которую я вижу в вас, я бы не нашел в этой жизни ничего хорошего, что меня бы задержало. Мир – холодное, суровое место, особенно сейчас, когда даже не стоит надеяться на любовь единственно важной для меня женщины.
Йозеф понимал эту боль. Мысли вернули его в то время, когда он потерял Сару; тогда он тоже не хотел жить. Он ощущал эту пустоту, ноющую пустоту бытия. Он не хотел говорить Майклу, что такое чувство может длиться долго.
– Пожалуй, я принесу нам чаю, – сказал он, вставая. – Почему-то мефрау Пендер сегодня не пришла. Наверное, в ее жизни есть другие пожары, которые приходится тушить.
Майкл согласился:
– Чай был бы очень кстати. Жду-не дождусь, чтобы увидеть из чего вы его заварите.
– А я тебя удивлю, – ответил Йозеф, ковыляя к двери. – По крайней мере, сделаю его горячим.
Йозеф закрыл за собой дверь. Он постоял минуту, слушая, как Майкл ходит по чердаку, ощущая его боль и желая хоть чем-то помочь ему. Может, он и спас ему жизнь, но спасти от душевной боли не в его власти.
Глава 41
В тот день Ханна возвращалась домой от Йозефа в приподнятом настроении. Ей было хорошо не только из-за растущей привязанности к Йозефу, но и из-за его храбрости, которую он так скромно проявил. Впрочем, спустя месяцы оглядываясь на этот день, она вспоминала его как последний, когда она за долгие годы почувствовала по-настоящему себя счастливой.
Оказавшись дома, Ханна почувствовала что-то неладное. Клара не сидела в привычном кресле у камина, и в доме было слишком тихо и спокойно. Сняв шляпку и пальто, она прошла в гостиную и позвала маму. Она звала ее снова и снова, но ответа не дождалась. Она посмотрела во всех комнатах, пока не обнаружила лежащую в постели Клару. В комнате было темно, и, казалось, тяжелая скорбь исходила от самих стен.
Подбежав к матери, она взяла ее за руку:
– Мама, как ты? – спросила она, с нескрываемым страхом в голосе.
Глаза Клары открылись, и Ханна поняла, что она серьезно заболела. Какое-то время Клара страдала от сухого кашля, но теперь при каждом вдохе и выдохе в груди хрипело. Ханна дотронулась до лба – у матери температура.
Дрожа всем телом, Ханна побежала за доктором. Он пришел быстро.
– Мне не нравятся хрипы в ее груди, – стоя в маленькой гостиной, тихо сообщил он Ханне. – У нее тяжелая инфекция в легких, и ей нужно долго восстанавливаться. В ее возрасте, с учетом депрессии, сил на борьбу с болезнью осталось мало, если мы не примем меры, все закончится пневмонией.
Ханна кивнула, она настроена решительно. Она сделает все, чтобы Клара выжила.