даже не услышала кота. Воспользовавшись ключом, что все еще хранился у нее, она нерешительно вошла в холодный и пустой дом.
Она переходила из комнаты в комнату, окликая его, и заметила, как вокруг нее стоит оголенная тишина. Скупо обставленный, сейчас он был совершенно пуст. То немногое, что было в нем, что не было сломано или уничтожено нацистами, Йозеф, очевидно, зимой выменял на еду.
Она спешно поднялась наверх и тихонько постучала в дверь его спальни. Дверь распахнулась. Проскочив внутрь, она с удивлением обнаружила, что его кровать была разобрана, а шкаф открыт и пуст. Что это означало? Может быть, вернулся Майкл и он отвез его в безопасное место? Но теперь в Амстердаме спокойно. И зачем ему собирать чемодан? Не говоря уже о том, что стало с котом?
Она спустилась на кухню и немного посидела за столом, ощущая как оглушительная тишина окутывает ее. Йозеф исчез. Она не знала, где он был, почему уехал, но она предчувствовала, что может больше никогда его не увидеть.
Закрыв и заперев за собой входную дверь, возвращаясь вечером домой, она упрекала себя за то, что не поговорила с ним о своих чувствах раньше. Она замечала что-то в его глазах, но тогда не задавалась вопросом. А теперь, мрачно подумала она, следующей возможности может уже и не быть.
Глава 58
Шесть недель спустя
Дни после войны походили на американские горки, то радость, то горе, и сопровождались тяжелой работой, пока нация пыталась встать на ноги. Однажды тихим пятничным вечером Ханна услышала стук в дверь. Она составляла школьные задания для соседских детей, которых обучала, помогая им в учебе, пока школьная система восстанавливалась.
Предполагая, что стучится ученик, Ханна открыла дверь. Но на пороге ее дома стояла девушка, и она была ей незнакома. Даже по голландским меркам, где люди так сильно исхудали, эта девушка выглядела ужасающе тощей. Через тонкие руки просвечивали кости, а через блузку проступали ключицы. Ее темные, коротко остриженные волосы, казалось, не соответствовали ее телу, впалые скулы обрамляли темные глаза, которые смотрели на нее недоуменно и боязливо.
Девушка бросилась в ее объятия и что-то знакомое зашевелилось внутри Ханны, то, о чем она не осмеливалась думать. Но когда тоненький голосок просочился сквозь слои ее одежды, предположение подтвердилось.
– Ханна, это я, Ева.
Девушка крепко вцепилась в Ханну. Но как эта крошечная хрупкая запуганная девушка, кожа да кости, могла оказаться тем ребенком, которого она знала много лет назад?
В ответ она крепко прижала к себе Еву, надеясь, что это не сон, и что она и в самом деле к ней вернулась. Они так и стояли на пороге, как долго, Ханна не знала. Когда Ева наконец отстранилась, и Ханна впервые хорошенько посмотрела на нее, ее охватил восторг: ну хоть кто-то, кто-то, кого она любила, вернулся живым из концентрационных лагерей. Как Еве удалось пережить войну, когда они стольких потеряли? В газетах публиковали жуткие цифры, убитых было так много, что менее четверти голландских евреев, отправленных в немецкие лагеря смерти, смогли вернуться. Ханна окончательно потеряла надежду когда-нибудь снова увидеть Герценбергов. И вот прямо рядом с ней произошло чудо.
Она провела Еву в гостиную и усадила в то самое кресло, в котором она сидела раньше. Затем разожгла камин, хотя было не холодно: ей хотелось опекать и баловать эту девушку.
– Я согрею чайник, Ева, и мы выпьем чаю! – пропела она, тут же осознав, как это нелепо прозвучало, но, не зная, что еще сделать, и стараясь создать обстановку обыденности, ощущения того, на чем они остановились.
Ева кивнула, и уже на кухне Ханна дала волю слезам, снова и снова повторяя вслух:
– Благодарю тебя, Господи. Боже, благодарю тебя за это чудо!
Как только чайник вскипел, и она взяла себя в руки, Ханна вернулась в комнату, ее юная подруга отрешенно смотрела на огонь. Когда их глаза встретились, нижняя губа Евы задрожала, она вновь заговорила:
– Их всех больше нет, Ханна. Их нет. Виллем, малыш, мальчики, папа, мама. Сначала я вернулась домой и стала ждать. Я прождала несколько дней. Я не знала, куда еще пойти.
Ее голос надломился, Ханна тяжело опустилась в кресло и покачала головой, отрицая происходящее, когда эта новая боль тисками сжала ее грудь. Она даже не знала, как реагировать на такое переполняющее ее горе; она ощущала себя беспомощной, не способной утешить ее. С внезапной, невыносимой болью и безмерной сожалением она осознала, что Греты и ее семьи больше нет. Никого, кроме Евы.
Наклонившись вперед, она нежно взяла свою юную подругу за обе руки:
– Ты правильно сделала, что пришла сюда. Я счастлива видеть тебя, Ева. Это чудо, что ты жива.
– Они не убили меня, потому что у меня было занятие. Я думала над словами Клары, – Ева остановилась и огляделась, будто ожидая, что мать Ханны войдет в любой момент. – Где она? Она здесь? Я хочу сказать ей, что ее слова сохранили мне жизнь. Немцы оставили меня в живых, потому что я шила и вязала для их жен. Но я все равно никогда не верила, что выберусь оттуда живой. Но настал день моей свободы, и хочется обо всем рассказать Кларе.
Ханна тряхнула головой, мысль о том, что придется нанести девушке очередной удар, была непереносима. Она не могла произнести эти слова, но Ева почувствовала их автоматически. Похоже, она привыкла к подобным новостям.
– О, – только и смогла вымолвить Ева, и ее глаза наполнились новыми слезами.
Чайник засвистел, и Ханна была рада короткой паузе, которая даст им обоим возможность справиться с горем, которое саваном окутало комнату.
Пока Ева потягивала чай, они молчали, затем, допив свой напиток, она сказала:
– Я также обратилась в администрацию. Они говорят, что у них значительные проблемы с поиском… кого-то из моей семьи. Они не уверены, – и затем она перешла на шепот, – остался ли кто-нибудь.
Ханна снова обняла Еву и крепко прижала к себе, шепча на ухо:
– Мы теперь семья. Мы – семья. И моя мать позаботится о них всех в следующей жизни. Там с ними рядом будет Клара, а мы с тобой станем новой семьей.
Тело Евы обмякло в руках Ханны, она будто ждала этих слов, будто отчаянно искала мягкое место, чтобы припасть к нему и назвать своим домом, и, уткнувшись в плечо Ханны, она зарыдала. Ханна погладила сухую щетину ее волос, стараясь не думать о том, через что ей пришлось пройти.
На следующий день Ева окончательно перебралась в дом Ханны, в комнату Клары, и больше не покидала его. Она медленно распаковывала воспоминания последних дней со своей семьей. Затем спустя время, начала рассказывать о своем болезненном опыте, который повторял многое из того, что Ханна слышала о душераздирающих вещах, бесчеловечных зверствах, совершенных над столькими людьми. И хотя Ева испытывала облегчение от того, что оказалась в безопасности, страх, видимо, цеплялся за нее, и ее детский оптимизм никогда не проявлялся. Ее терзали жуткие кошмары, и Ханна часто заставала ее за тем, как та вглядывалась в окно, будто искала тех, кто больше никогда не вернется домой.
Одним из подарков, что Ханна смогла вручить, были коробки с вещами семьи Герценбергов, она их собрала после ареста, перед тем, как солдаты нагрянули в их дом. Ева была благодарна за все. Каждое крошечное воспоминание, каждый клочок ткани, каждая детская игрушка утешали ее. Особенно ей нравились письма матери и фотографии ее семьи, их она хранила в своем самом ценном сокровище – музыкальной шкатулке Клары.
И именно мелодия Клариной шкатулки стала той музыкой, которая каким-то образом символизировала их путь к исцелению. Ханна заводила ее и садилась рядом с Евой на кровать, и они вдвоем лежали, обняв друг друга, слушая снова и снова играет мелодия, и они с великой радостью и печалью вспоминали тех, кого любили и потеряли. И каждый вечер, укладывая Еву спать, Ханна дивилась чуду Евиного возвращения в ее жизнь. И в конце великой трагедии появился свет.
Глава 59
Сентябрь 1947 года
Ханна порылась в стопке почты, скопившейся на коврике перед дверью. Вместе с привычной пачкой счетов она заметила льняной конверт и повертела его в руке. Он был из университета. Открыв его, она вытащила гладкую белую карточку. Это было приглашение на музыкальный вечер в пользу еврейских беженцев. Ханна одобрительно кивнула: печально, что многие были травмированы своим опытом и все еще боялись репрессий со стороны собственных стран. Ради их безопасности многих разместили в лагерях беженцев по всей Европе, в том числе и недалеко от Амстердама.
Она поставила элегантную карточку-приглашение у каминных часов в гостиной, их размеренное тиканье убаюкивало ее, мысленно возвращая ее к началу войны, дням, проведенным в университете. Сквозь пелену воспоминаний она все еще видела аудитории, заполненные нетерпеливыми студентами, пышущими оптимизмом, юностью и весельем. В коридорах кипела жизнь, раздавались отголоски бурного смеха или серьезных споров. Год за годом она наблюдала, как они расцветали у нее на глазах, превращаясь из неуклюжих первокурсников в образованных старшекурсников, а теперь даже возвращались в качестве преподавателей. Она гордилась тем, что работала с преданными своему делу педагогами, многие из них были превосходными, посвятившими себя ремеслу и формированию молодых умов.
Как только университет вновь открылся, ей предложили занять свою должность, но она отказалась. Новая жизнь и свобода ежедневно подталкивали ее к большему. Она никогда не жалела о своем решении. Ханне нравилась ее нынешняя работа, она учила маленьких детей. После стольких бурных лет их пытливые юные умы были более чем готовы изучать математику и постигать искусство чистописания. Два раза в неделю она даже учила их вязать. Ей доставляло огромную радость передавать навыки своей матери, и в каком-то смысле это помогало ей чтить ее память.
Пока она слушала непрерывную лиричную трель часов, в ее мыслях всплыло лицо Йозефа, и его тихое, нежное присутствие обволокло ее словно теплой шалью.