– Слышь, черт, а есть ли в этой синей радости бабы? – успокоившись и потеряв бдительность, заодно утрачиваю контроль над языком и тот немедленно начинает заплетаться. – Что за пьянка без пары сочных сисичек!
Алкоголь омолаживает меня, сейчас я чувствую себя подростком, гормональный пресс безжалостно плющит страдающее спермотоксикозом тело. Прыщавые пятнадцать – вот уж неожиданная встреча!
– Рефлексирующим интеллигентом ты мне нравишься больше, – мой персональный чертик хмурит кустистые, бесцветные брови. – А в рефлексию тебя обычно тянет с доброго коньяка. Трахнем по маленькой?
Обожаю двусмысленности, особенно пребывая в состоянии молодящегося задрота, потому мерзко хихикаю. Если взгляну на себя со стороны – наверняка стошнит, к счастью; подростки не обладают этим даром. Не рвотным – тут у них полный порядок… Взгляд со стороны – данный скилл доступен только высокоуровневым персонажам с раскачанным житейским экспириенсом!
– Мне не нравится вспоминать себя пидростком, – в исступлении мотаю глупой головой. – Это ужасный возраст!
– Прими таблетку взрослина, – адский бармен сует мне под нос шкалик с коричневатой микстурой. Она пахнет благородным деревом, терпкий, призывный аромат!
– Хороший коньяк! – Чувствую себя гораздо адекватнее. Мне снова тридцать. Любимый возраст. Лучше было только в утробе, в первые минус девять месяцев. – Набухиваться с воображаемым рогатым мутантом, к тому же галлюцинирующим – это…
Черт бесцеремонно перебивает меня:
– «Особенное эстетство». Знаю-знаю, ты каждую синхронную пьянку изрекаешь эту сомнительную сентенцию. – В исполнении черта фраза «сомнительная сентенция» звучит несколько… сомнительно. – Жаль, что стойка призрачна, иначе я бы давно увековечил на ее поверхности заcевшую в твоей башке херотень.
– И много такой херотени в моей башке?
– Хватает. Например, сейчас ты должен набычиться и две с половиной минуты не разговаривать со мной, – мутант смотрит на часы и, комично шевеля губами, отсчитывает время.
– Ты предсказуемый, – резюмирует он, отмерив положенные сто пятьдесят секунд.
– Это грустно, – я сочувственно вздыхаю. – Значит, галлюциногенный событильник из меня не ахти.
– Будь я трезв, с ума бы с тобой сошел от тоски, а по пьяни ничего, терпимо, – очень своеобразно, «по-чертячьи» утешает меня собрат по бутылке.
– Будь ты трезв, мы бы не сошлись в синхронной галлюциногенной аномалии, – парирую я, отмахиваясь от неуместной жалости. Не хватало еще, чтобы мелкий рогатый скот успокаивал Человека!
– Небольшой приступ мании величия? – черт опять насмехается. Неужели этот гнусный, генномодифицированный тип проник в мои мысли?! Ах, да, я ж предсказуемый…
– Не люблю мутантов и аномалии, – я вновь честен перед самим собой и странным собеседником.
– Не люблю людей… – со скукой в свинячьих глазках начинает черт и осекается. – Дружище, пора разорвать порочный круг! Придушим сурка вместе с его бесконечно повторяющимся днем!
– Придуши одноглазого змея, – идиомой на идиому хамлю я. Не знаю зачем, наверное, из чисто спортивного шовинизма – я ведь на самом деле не люблю мутантов. И аномалии тоже.
– Задолбал со змеем, – рогатый в возбуждении машет передними лапами и торопливо выговаривает озарившую его мысль. – Нам нужен третий! Третий синхронный собутыльник!
– Я здесь никого более не наблюдаю, только одного приличного человека и пьяную парнокопытную сволочь, страдающую от…
– «Переизбытка кальция», – черт энергично трясет рогами. – Меня тошнит от зацикленного тупого человеческого юмора, я хочу наслаждаться своим алкогольным опьянением в обществе… – он на миг задумывается. – В более разнообразном обществе. Нам срочно нужен третий!
– Я не откажусь, особенно если третий захватит с собой пару аппетитных сисичек!
– Спиритуозный спиритизм! – черт торжествующе воет. – Мы нарежемся в аномалии до поросячьего визга и вызовем пьяный дух нашего синхронного…
– Кого?!
– Кого-кого! Хоть Жана Ива Кусто! Кто вызовется, тот вызовется, какая, к едреням, разница?! Второго такого зануды, как ты, в обитаемой вселенной все равно не сыщешь – и это обнадеживает…
– Давай Токсичную Барби из Пустоши, – не могу не блеснуть познаниями в области модерновой постъядерной порнографии. – Хочу знойную, чуть фонящую самочку!
– Жри, мой бледнолицый бразер, – бармен вручает мне цельный графин с бесцветным, однозначно пахнущим напитком. Водяра-матушка. – Нас ждут великие дела!
Память хранит девственную чистоту, лишь странные, не до конца выветрившиеся образы вяло маршируют по измученному сознанию… Вот я в полный рост, на левом плече сидит и сучит копытцами миниатюрный чертик. Вот значительно увеличившийся в размерах здоровенный рогоносный мутант с шаловливым хвостом-помпончиком. Теперь я восседаю на его плече… С нами кто-то третий, пушистый и миловидный, в огромных передних зубах зажат крепкий на вид орех…
«А орешки непростые/Все скорлупки золотые/Я – дрочистый изумруд/Вот что чудом назовут», – звонким голосом вещает пушной зверек, не выпуская добычи из крошечных лапок.
Где-то глубоко в земле беспокойно ворочается великий русский поэт… Мне стыдно перед ним, и одновременно очень легко, до неприличия весело. Пусть Токсичная Барби из Радиоактивной Пустоши проигнорировала наше спиритическое воззвание, зато в компании с чертиком и белочкой забываешь обо всех печалях и тревогах.
Когда приходит время прощаться, два самых милых и любимых существа синхронно машут мне вслед своими хорошенькими, миниатюрными лапками – зелененькой и рыженькой! Идя по ухабистой дороге протрезвления, я плачу от исчезающе мимолетного ощущения счастья.
Тяжелые веки медленно, с великим трудом распахиваются. Первое, что вижу, – расширенные от удивления зрачки сексапильной лесбы. Она смотрит на меня в упор.
– Если я не пересплю с джентльменом, водящим дружбу с чертиком и белочкой, значит…
Я уже не слышу слов удивительной барышни, читающей чужие алкоголические сны, – наверное, она тоже слегка мутант! Ее отвердевшие соски, бесстыдно выглядывающие сквозь прозрачную блузку, лишают меня дара речи, дара слуха, да и многих иных даров…
«Ты лгунья, – думаю я из последних сил. – Говорила, что на мужиков у тебя не…»
«Какой сладостный бред, какой сладостный бред», – ее мысли бесцеремонно перебивают мой робкий ментальный шепот.
Когда я увожу ее из бара, бармен лукаво подмигивает мне на прощание; игривый хвост с бомбошкой рисует в воздухе похабные картинки. «Я – дрочистый изумруд», – вполголоса декламирует некто пушистый, нерешительно выглядывая из-за правого плеча.
Госпожа Фортуна, какая долгожданная встреча! Оказывается, ты любишь тернистые и непрямые пути… Воистину, женщины – странные создания!..
Майк ГелпринНаш дом
Дорога от Дома на Пост идет через Смрадный Туннель. Дом – так называем его мы. Все, кроме Иваныча, он говорит не Дом, а Убежище, но что такое Убежище, знает он один.
Нам по четырнадцать лет, счет ведет Иваныч, он каждый день делает на стене Дома зарубку. А сам Иваныч очень старый, ему уже почти двадцать пять. Он один помнит, как было, когда настал Здец, и Город над нами рухнул. Еще он знает, почему все люди разделяются на Карантин и Заразу, только это очень сложно. Иваныч нам объяснял, но поняла только Катька, она из нас самая умная. Зараза – это мы, а Карантин – те, кто за нами охотится.
Так вот, если выйти из Дома, то попадаешь в Смрадный Туннель. По нему надо идти, держась правой стены, и тогда там, где рельсы кончаются, будет Крысиный Лаз. Самые лучшие крысы в нем живут, большие, мясистые. Катька с Танькой варят из них такой суп – объедение.
Как через Крысиный Лаз проберешься, наверх пойдет лестница. Взбираешься по ней, в конце и будет Пост – дырка такая в земле, через которую все видно. С одной стороны – развалины Города, а с другой – пустырь и потом поле. В конце поля Карантин и стоит, сразу за ним лес начинается. Карантины, они даже на людей не похожи, все в тряпки замотаны, а на головах – шапки резиновые со стеклянными очками. Иваныч говорит, что Карантины это носят, чтобы не стать Заразой, как мы.
Зараз становится все меньше и меньше. Нас в Доме раньше много было, а осталось всего пятеро. Это если с Иванычем, а он не ходит, только ковылять, скрючившись, может. Так что бойцов, получается, только четверо. Остальные в Паучьей Шахте лежат, шесть моих братьев и три сестры. Их всех Карантины постреляли. Кроме Руслана, он единственный сам умер, Иваныч говорит – от цинги. Мало не только нас осталось, других Зараз тоже. Кротов, что дальше по Смрадному Туннелю живут, и Крысоловов, что еще дальше. А раньше Кротов было сорок Зараз, и Крысоловов не меньше.
Мы сидим с Танькой на Посту, сегодня наша очередь дежурить. Танька красивая, у нее длинные волосы, почти до плеч, и густые. А глаза большие и черные. Правая щека у нее красная от ожога. Танька этого стесняется, а мне она так еще красивей кажется. И потом, Танька добрая, почти такая же добрая, как Иваныч. Я ее очень люблю, может быть, даже больше, чем Катьку, несмотря на то что Катька – настоящий боец. Она, наверное, даже лучший боец, чем я или Генка.
Мы сидим на Посту и по очереди смотрим на Карантин через оптический прицел на винтаре. Винтарь у нас один на всех, и к нему есть двенадцать патронов. Винтарь – отличная штука, я сам его добыл, забрал у того Карантина, который убил Володьку. Карантины тогда спустили в шахту шланг, из него повалил газ, и мы все рванули из Дома в Смрадный Туннель. И ушли бы, да Володька за рельс зацепился, упал и закричал так, что мне по сей день снится. И тогда Иваныч на бегу хлопнул меня по спине – вертаемся, мол. Рванули мы обратно, и сразу за поворотом с тем Карантином столкнулись. Володька-то уже к тому времени мертвый был. И Карантин пальнул в Иваныча в упор, а дальше ничего не помню. Ни как Карантина убивал, ни как Иваныча на себе через Смрадный Туннель тащил, а газ за нами по пятам полз. Ни как получилось, что винтаря не бросил. Иваныч с того дня и не ходит, прострелил ему Карантин важное что-то.