<икого> князя, в каком положении вопрос о посылке эскадры. Князь ответил: «Слава Богу, только что, выходя из шлюпки на пристань, государь сказал мне, что он решил эскадры не посылать. По крайней мере мы теперь можем быть покойны, что это несчастье отстранено». – «Ну, слава Богу», – сказал Гирш.
Не помню, когда именно, но очень скоро после этого разговора, помнится мне, что чуть ли не на другой день, я узнал из газет о приказании Рождественскому выступить, и… эскадра ушла! Цусима была предопределена!..
В. С. Нарышкина-ВиттеВоспоминания русской девочкиПродолжение
Часть первая
Густой туман над городом медленно рассеивается. В матовом небе сочится неуверенный свет. И понемногу вырастает огромное красное здание, вытянувшееся вдоль канала. Это Министерство финансов… Серая уродливая Мойка и этот дом были для девочки неразрывно связаны со всей ее сознательной жизнью. Она знала каждый камень между Певческим мостом и Полицейским, и каждому обитателю этого квартала была знакома маленькая брюнетка, которая регулярно прогуливалась здесь в компании кубообразной англичанки и крупного сеттера. Годы летели быстро. Ребенок рос, как дикий тростник среди людей. Вид широкого квадратного двора, на который выходили окна ее комнаты, не слишком изменился. Те же костлявые и плохо ухоженные лошади были запряжены в дрожки швейцаров. Те же бородатые сторожа в просторных козлиных тулупах, с торчащими из-под шапки красными носами мели грязную мостовую. Тот же старый вахтер с наивным и сосредоточенным выражением лица, в меховом кафтане, надетом поверх русской рубахи, сновал с озабоченным видом. Огромная золотая медаль, висевшая у него на шее, блестела издалека. Мальчишки играли в бабки под грозные и бранные окрики кучеров, которые мыли министерскую карету. Проходя с мисс по этим знакомым местам, девочка часто видела под сводами ворот дочек дворников. Они тоже превратились в подростков. Некогда они стояли там в тулупах и клетчатых платках и кланялись маленькой барышне, которая дарила им подарки на Рождество. Они восхищались ею от всей своей детской души. Теперь они учились в училище, куда их приняли по протекции их господ. Модные шляпы сменили скромные платки, а место былой симпатии заняла ненависть. Они смотрели на девочку враждебно, потому что она была привилегированной и жила в роскоши, а они, обездоленные, – в состоянии, близком к нищете, потому что ее отец был министром, а их – дворником. Не подозревая об их враждебности, девочка весело и дружелюбно им улыбалась. Она любила здесь всех. Ее нежные чувства распространялись и на сурового чинного консьержа, снисходительно встречавшего посетителей, и на угрюмого ночного сторожа, с ворчанием обходившего двор. Недолюбливала она только агентов тайной полиции, которые ходили взад и вперед перед министерством. Они всегда были в мягких фетровых шляпах, галошах и с зонтиками. Где бы они ее ни встретили, они уважительно приветствовали ее. Эта явная почтительность приводила ее в отчаяние: каждый прохожий мог догадаться об их профессии.
По пятницам приемная ее отца была полна народа. В этой толпе можно было отличить тех, кто пришли с ходатайствами от официальных лиц. На их лицах выражалось глубокое самодовольство и презрение к теснившейся людской массе.
Им не удавалось держаться спокойно. Каждую секунду они нервно смотрели на часы и то и дело обращались к секретарю, чтобы узнать, когда же их очередь.
У дверей высились огромные фигуры швейцаров, один из них, старик со статью бывшего солдата, вся грудь в медалях, вечно жаловался девочке:
– Ах! Барышня, как тяжело в моем возрасте терпеть дерзость и неуважение моих сослуживцев! Если бы Крымская война продлилась еще немного, меня бы обязательно произвели в офицеры. Представляете, эти мужики считают, что могут ставить себя на одну доску со мной! Ну и времена! Не то, что в царствование покойного императора Николая Павловича, упокой Господи его душу.
И, качая головой, он снисходительно присоединялся к другим швейцарам.
С противоположной стороны лестничной площадки был вход в личные апартаменты министра. Они почти целиком состояли из приемных залов. Голубые, красные, зеленые гостиные, бильярдная, зимний сад следовали друг за другом анфиладой. Большие диваны и широкие кресла были покрыты полотном. Только старинные бронзовые статуэтки оживляли однообразие обстановки. Мать девочки разыскала их на чердаке среди всякого хлама. Этими произведениями мастера прошлого века она украсила огромные негостеприимные и холодные гостиные. В том, что касалось государственных денег, Витте был неумолим, добросовестный слуга своей страны свел до строжайшего минимума расходы на обустройство министерских помещений.
В частных комнатах обстановка была другой. Здесь царили мир и спокойствие. Девочка часто останавливалась в столовой, пытаясь разобрать надписи на серебряных блюдах, развешанных на стенах. Дубовые стулья были расставлены на огромном персидском ковре. Она часто резвилась с Арапкой в соседнем бальном зале, казавшемся бесконечным. Чтобы обежать весь особняк, нужно было преодолеть расстояние почти в километр. Но дороже всего ее сердцу была ее собственная комната с мебелью карельской березы, обитой кретоном с крупными голубыми цветами, как на старом веджвудском фарфоре. Здесь она все выбирала сама – каждую безделушку, каждую гравюру, каждую книгу. <…>
<…> Комната в три окна смотрит на Мойку. Грязная вода канала покрыта сейчас толстым слоем льда, что несколько улучшает обычно неприглядную картину. На том берегу в тумане единообразные дома, отличающиеся друг от друга только цветом. Мужчина, чья исполинская фигура будто заполняет собой всю комнату, курит и ходит взад-вперед, погрузившись в глубокие размышления. Иногда он останавливается у окна и устремляет взгляд к куда более далеким горизонтам. Потом он садится за большой простой письменный стол красного дерева, заваленный множеством бумаг. Перед ним два или три скромных кресла. Остальные кресла стоят у стены, где над шкафами, заставленными книгами и папками, висят портреты императора и императрицы. На столбике бронзовый бюст царя Александра III. Это единственное украшение строгого безличного интерьера. Очевидно, внешний мир не играет никакой роли в жизни хозяина комнаты; он его просто не замечает.
Часы бьют девять. Чиновники, затянутые в мундиры с золотыми пуговицами, входят один за другим с докладами к министру финансов. Простой и приветливый в обращении с подчиненными, но исключительно требовательный во всем, что касается работы, он внимательно их выслушивает. Они знают, что он бережет время даже в разговорах. Каждая минута на счету, они должны быть точны. Внезапно открывается дверь, на пороге стоит девочка в морском костюмчике и с косичкой, рядом с ней сеттер почти с нее ростом. Она резко останавливается, с трудом узнав в этом строгом господине, говорящем категоричным тоном, отрывистыми фразами, своего отца, который при ней никогда не повышает голоса. Это незнакомая манера пугает ее, и она не сразу замечает, что он не один. Растерявшись, она не знает, что теперь делать. Легкий шум привлекает внимание государственного деятеля, он поворачивается к вошедшей. Заметив дочку, он смягчается и ласково спрашивает:
– Что ты хочешь, маленькая?
– Я пришла по поводу билетов в цирк, – шепчет она ему на ухо, – мама и мисс не хотят меня пускать.
– Иди, детка. Я сейчас занят, но потом я все устрою, – отвечает он с улыбкой и провожает, дружески потрепав по щеке. Один из чиновников, желая подольститься к начальнику, изображает на лице крайнее умиление. Девочка, стыдясь своего вторжения на запретную территорию, пылко обнимает отца и почтительно кланяется одетому с иголочки господину. Вглядываясь в его напряженное лицо, она размышляет, не тот ли это начальник департамента, который, по словам Дмитрия Алексеевича, всегда пьет валерьянку, чтобы набраться храбрости перед походом к министру. <…>
Хотя только что пробило полдень, в столовой уже горит электричество. За овальным столом сидит семья. Мать с полным грустного очарования взглядом, одетая очень просто, в строгое платье с белым воротничком, отец, крупный, с неправильными чертами лица, откинутыми назад волосами, открытым лбом мыслителя, худенькая девочка с огромными глазами, которые становятся еще больше, когда она слушает интересный рассказ, и, наконец, ее гувернантка англичанка, круглая, с наивно-романтическим выражением лица. Бесшумно ходят слуги, быстро подавая блюда. В окно виден тонущий в тумане серый двор. В окнах напротив горит свет, там виднеются силуэты служащих, склонившихся над работой.
Входит камердинер и с таинственным видом подает министру визитную карточку. Министр озадаченно смотрит на нее, но внезапно лицо его освещает улыбка, и он говорит жене:
– Это мой товарищ по университету, который приехал из провинции и хочет со мной поговорить. Нужно непременно пригласить его обедать с нами.
Через несколько секунд в комнату проскальзывает среднего роста, немного сутулый человек в очках. Он явно смутился при виде такого многочисленного собрания и не может этого скрыть.
Хозяин поспешно встает и идет к нему с распростертыми объятиями. Он представляет ему всю семью, включая Арапку. Постепенно бедный провинциал оттаивает. Он может больше не тревожиться, как примет его после двадцатилетней разлуки старый друг, достигший вершин власти. Его, скромного адъюнкт-профессора Томского университета, который получает около двухсот рублей в месяц. Он забыл о разнице их нынешнего положения и беседует с ним, как в старые добрые времена. Девочка не может прийти в себя от удивления: отец, кажется, рад обществу этого человека в очках, который ест рыбу ножом и совершенно не знаком со светскими манерами, что мисс не преминула заметить. Министр вспоминает далекие дни, их студенческие выходки, их профессоров. Его взгляд настолько изменился, что стал почти детским. Он без устали расспрашивает друга об университетской жизни, о занятиях. Он не перестал интересоваться наукой и следит за ее развитием. Подают кофе. Хозяин дома встает и начинает, по своему обыкновению, ходить взад-вперед по комнате. Что поражает в его лишенном малейшего щегольства облике, это маленькие руки и ноги, обутые в мягкие бесформенные туфли. Его черный пиджак кажется слишком коротким; небрежно завязанный галстук съехал набок; его это не волнует. Если бы не жена, он бы ходил в потертом костюме и дырявых туфлях. Он развивает свои будущие планы, касающиеся политехнического института. Он дорожит им как своим драгоценным детищем и мечтает, что когда-нибудь он станет первой высшей школой в России. Он говорит отрывистыми краткими фразами, но в двух словах ему удается поставить проблему и найти решение. Взглянув на часы, он видит, что через десять минут должен идти на заседание Государственного совета. Тем не менее он находит еще время подразнить дочку. Сегодня она сносит это безропотно, потому что страстно хочет заполучить красивую книжку, выставленную в витрине у Вольфа на Невском.
– Карета его превосходительства подана, – торжественно объявляет служитель. Дружески попрощавшись с товарищем, которого, быть может, больше никогда не увидит, министр уходит. <…>
Шумит самовар. Около низкого дивана накрыт чайный стол. Молодая женщина с задумчивыми глазами, в домашнем платье с небелеными кружевами, прибавляющем мягкости ее облику, нетерпеливо посматривает на часы, висящие на жемчужной цепочке. В углу мирно посапывает старый Арапка. Рядом с ним, лежа ничком на тигровой шкуре, девочка с косой внимательно перелистывает толстую книгу. Вдруг в большом зеркале отражается знакомый силуэт, промелькнувший в соседней комнате. Женщина бросает вязание и бежит навстречу мужу. Он входит с осунувшимся, озабоченным лицом. Он падает в кресло у камина, в котором танцуют языки пламени. По уютной тихой комнате проносится струя холодного воздуха… Девочка карабкается на колени к отцу. Собака медленно идет улечься к ногам хозяина. Видя его измученное лицо, жена оставляет партию в безик. Она прячет за улыбкой разрывающую ее тревогу; наливает ему чаю и старается разогнать его печальные мысли. Ей мучительно видеть этого исключительно энергичного человека в унынии. Гладя ребенка по гладко причесанной головке, он горько жалуется на непонимание. Люди, и среди них даже те, кто желают ему добра, представляют в неблагоприятном свете мотивы его действий и полностью искажают его самые чистые побуждения! Девочка внимательно и озабоченно слушает. У нее сжимается сердце при виде его грустного лица. Если бы ей позволили, она бы объявила всей вселенной, что она, его дочь, знает, что он любит свое отечество больше, чем ее мать, чем ее самое, больше всего на свете. Но ей, наверное, не поверят, потому что она, увы, еще слишком маленькая. В приливе нежности она обнимает отца за шею и пылко его целует. В тихой комнате, где утопают все резкие шумы, часы текут один за другим. Самовар продолжает шуметь. Постепенно мрачные тени рассеиваются. Под нежным взглядом жены, под звуки ее ласкового голоса этот человек вновь обретает уверенность, вновь зажигается его улыбка, распрямляется его воля, и он с радостью вновь готов продолжать борьбу.
Со всех концов света съехались на коронационные празднества в Москву чрезвычайные посольства. Китай направил своего самого крупного государственного деятеля Ли Хун Чана. Перед тем как посетить другие европейские столицы, он прибыл в Петербург. На другой день он должен был представиться министру белого царя.
Этот знатный мандарин очень боялся собак, и потому Арапку сослали в самую глубь дома. По приказу его хозяина пса заперли на двойной замок, чтобы он никоим образом не побеспокоил важного гостя. Девочка ничего не знала ни об этих особенностях гостя, ни об указаниях отца. Возвращаясь с прогулки, она издалека заслышала жалобные завывания бедного пса. Ей с большим трудом удалось разыскать его убежище и освободить Арапку. Она знала, что встреча отца с Ли Хун Чаном происходила в гостиной. Девочка умирала от желания увидеть его своими глазами. Приоткрыв дверь, она заглянула в узкую щель.
Медленно, величественно, с достоинством вошел знатный китаец в сопровождении свиты, державшейся на почтительном расстоянии. Седая бородка и длинные усы свисали на умном, немного обезьяньем лице. Черная косичка великолепно смотрелась на фоне голубого шелкового одеяния. Верин отец приблизился к нему, чтобы встретить со всеми почестями, полагающимися его рангу. Сразу же с обеих сторон начался обмен любезностями, проходивший со всей торжественностью, которой требовал дальневосточный этикет.
Одна ноздря вельможи дрогнула, и он чихнул. В ту же секунду один из секретарей вскочил со стула. С бесконечными предосторожностями, как будто он держал фарфоровую вазу эпохи Мин, он вытер платком из бледно-голубого шелка нос вице-короля Пе Чи Ли[112]. Знаменитый вельможа Поднебесной, в часы досуга сочинявший стихи, которым мог бы позавидовать Ли Тай Пе, не мог и подумать о том, чтобы пальцы просвещенного человека служили для столь низкого занятия.
Чрезвычайный посол вручил принимавшему его министру подарки от имени его августейшего господина: свиток, исписанный китайскими иероглифами, павлинье перо, головной убор, украшенный веткой коралла, и длинную золотую пластину с эмалевым изображением дракона. Это были эмблемы мандарината. Девочка наблюдала со все возраставшим интересом.
Внезапно посреди бесконечных реверансов на середину комнаты, как пушечное ядро, выскочил яростно лающий Арапка. Он чуть не сбил с ног последователя Конфуция…
Последний ни на секунду не лишился хладнокровия, и лишь подергивание руки выдавало его чувства. Но желтый оттенок кожи его секретарей не мог скрыть бледность, покрывшую их при виде такого оскорбления. Они едва не лишились чувств и дрожали всем телом.
Ли Хун Чан упал в кресло и медленным, полным достоинства жестом вытер лоб, на котором блестели крупные капли пота, в то время как пес носился вокруг мандарина и громким лаем праздновал победу…