тимыми с известной запиской государю о положении России – предтечей Манифеста 17 октября 1905 г. – и с самим этим манифестом. Сам Витте не считал, что с изданием манифеста и Основных законов, с учреждением народного представительства самодержавие действительно прекратило свое существование. Он продолжал рассматривать императора как неограниченного монарха. Об этом он заявлял неоднократно по различным поводам. В народном представительстве он видел лишь помощь самодержавной власти и гарантии от ошибок, а в манифесте – средство успокоения взбаламученного народного моря, по-видимому не отдавая [себе] отчета во всех политических последствиях принятых на себя верховной властью обязательств.
Полугодовой опыт пребывания на посту председателя Совета министров должен был привести Витте к убеждению, что зажатый между девятым валом революционной волны и сатрапством П. Н. Дурново, поддерживаемого Царским Селом, он у кормы удержаться не может. С одной стороны, народное движение приобретало явно революционный характер и уже не удовлетворялось одними политическими формулами, с другой – так называемый «солидарный кабинет» фактически был упразднен произволом министра внутренних дел, у которого в одном кармане зверки[121] для запугивания слабой воли, а в другом – полная carte blanche для отражения народного напора жестокими мерами. И вот Витте дрогнул. Он искренно признается государю, что ошибся в оценке подготовленности народа к участию в государственных делах через своих избранников…
По натуре сам неограниченный и властный, Витте, так сказать, органически принадлежал самодержавию. «Я» и все личное стояло у него на первом плане. Витте был резко выраженной индивидуальностью. Общественность в его глазах была необходима либо для нащупывания пульса и установления диагноза, чтобы затем сообразить необходимый образ действии, или для собирания и освещения фактов, относящихся к огромному и пестрому государству, дабы в порядке управления не наделать грубых ошибок. Иначе говоря, роль общественности чисто вспомогательная. «Аз есмь абсолют, альфа и омега» – это было заложено во всем существе Витте. В исторической сменяемости могут прокидываться[122] и очень плохие автократы, но это прежде всего символ, и пред ним chapeau bas[123]. Засыпать пропасть между всею монархической природой Витте, его основными воззрениями на властвующую личность в историческом процессе, с одной стороны, и совокупность его действий под общим флагом 17 октября 1905 г., – с другой, удастся лишь после детального анализа лиц и событий той эпохи. 17 октября вынесло Витте на вершину н принесло ему бессмертие, но Витте все же не предугадывал дальнейшего хода событий. Он растерялся и от размаха, и от характера движения. Ловкой дипломатии и хитроумной тактики было уже тут недостаточно…
При сильном и ярком уме Витте в моральном отношении не отличался ни твердостью, ни устойчивостью. По нравственному масштабу его надо отнести к mixtum compositum – к соединениям сложного типа, составные части которого распознаются лишь путем тонкого анализа и чувствительными реактивами. В нем уживались самые расходящиеся моральные черты: великодушие с его оборотной стороной, доверчивость и подозрительность, скрытность и экспансивность, граничащая с болтливостью, добродушие и жалость к людям с эгоизмом и даже жестокостью, серьезность умного и вдумчивого человека рядом с наивностью. Вот почему суждения о нравственной природе Витте так противоречивы: берется не вся совокупность черт, определяющих общую физиономию, а отдельные, часто случайные проявления внутреннего мира, притом оцениваемые по субъективной мерке, нередко в зависимости от результатов их приложения к данному лицу или случаю. К тому же не всегда делается различие между индивидуальной и общественной нравственностью, между моральными требованиями к частному лицу и государственному деятелю. Границы между этими категориями не были вполне ясны и для С. Ю. Витте. После похорон убитого министра внутренних дел Д. С. Сипягина Витте поставил мне такой вопрос:
– Объясните мне, почему искреннее сожаление о насильственной смерти Д. С. Сипягина было у очень немногих, да, пожалуй, только у государя и у меня?
Я попытался объяснить, насколько мог.
– Потому, – ответил я, – что, как ни жаль Сипягина, жертву убийства, но все же у огромного большинства берет верх обратное чувство: ушел навсегда защитник насилия и произвола, враг движения России вперед.
– Но ведь он честный человек. В домашней жизни и среди знакомых Д. С. всегда был джентльменом. Человек замечательно последовательный и строгий.
– О последовательности Сипягина я слышал: халат у него был синего, жандармского цвета; кухарка носила казакин того же цвета. Но спрашивали не это, а другое: с каким багажом пошел ты на государственное служение, что дал ты своему народу? Сипягин не был государственным человеком.
– А что такое, по-вашему, государственный человек?
– Тот, кто обладает глубоким и прозорливым умом, понимает нужды своей страны, самоотверженно и твердо идет на светлые точки его лучшего будущего, руководимый любовью к своему народу. Такой человек не только государственный – он может быть и великим.
– Так, по-вашему, одного ума недостаточно?
– Да, недостаточно, и вот почему: ум есть алгебраическая величина, перед которой нравственная сила ставит знак плюс или минус.
Кажется, это определение понравилось Витте как формулировка мысли, но самая мысль по вкусу ему не пришлась.
Сипягина и Витте связывали дружеские отношения, они были на «ты». Витте часто посещал его во время болезни, особенно тогда, когда к Сипягину заезжал государь поговорить с ним об охоте. Витте хотел воспользоваться добрым отношением государя к Сипягину и просил последнего разъяснить царю весь вред «зубатовщины», которая так беспокоила Витте и извращала работу фабричной инспекции. Однако доклада по этому предмету не последовало, потому ли, что Сипягин смотрел на зубатовщину иначе, чем Витте, или просто не успел этого сделать. Кроме дружбы к Сипягину скорбь Витте по случаю его кончины отчасти объясняется предвидением С. Ю., что преемником на посту министра внутренних дел явится В. К. Плеве, от которого он не ждал ничего хорошего ни для себя, ни для своего ведомства.
Витте был страшно честолюбив и властолюбив. Честолюбие его можно было эксплуатировать с большой пользой для дела. Приведу несколько случаев. В. Н. Герард, председатель Синего Креста (попечение о бедных и больных детях), нуждавшегося в больших средствах (а их было очень мало), не раз говорил со мной о необходимости материальной помощи этому учреждению. Я спросил его, отчего он не обратится прямо к Витте. Герард ответил, что уже просил министра, но безуспешно. Затем я лично переговорил с С. Ю. Витте, но тоже успеха не имел. Герард опять приехал ко мне с настоятельной просьбой, и я предложил ему свой способ действия, который вполне оправдался на деле.
«Пойдите, Владимир Николаевич, к министру и пожалуйтесь на меня. Скажите, что я неумело доложил ваше дело, и только потому оно не прошло. Можете даже выбранить меня. Подчеркните, что не может быть, чтобы такой умный и сочувствующий всему общественно доброму человек, как Сергей Юльевич, отказал в помощи, если бы докладчик мотивировал ее как следует».
Герард так и сделал. Просьба его была исполнена.
В другом случае С. Ю. Витте недостаточно реагировал на неоднократные просьбы об улучшении некоторых сторон хлебной торговли. Тогда одному из недовольных я посоветовал написать сильную статью в «Новом времени», указав в ней, как чиновники тормозят проведение в жизнь простых и бесспорных мер. И это только потому, что министру финансов, очень занятому, нет возможности входить во все дела. Если бы такой чуткий и восприимчивый к запросам практической жизни [человек], как С. Ю. Витте, был осведомлен о всех ненужных тормозах в его ведомстве, то, конечно, сделал бы соответствующее распоряжение. Статья подействовала.
С. Ю. Витте отличался удивительной трудоспособностью. Работал он не менее двенадцати часов в сутки; семейные дела его мало отвлекали (у него была лишь одна приемная дочь). И работа его была чрезвычайно производительна. За рабочий день он успевал прослушать много докладов, прочесть большое количество записок и представлений, дать массу распоряжений и указаний о направлении дел. Его отметки и замечания на докладах и представлениях в Государственный совет и Комитет министров указывают, с каким вниманием он читал и как быстро схватывал руководящие идеи и кардинальные доводы. В работе его интересовала основная мысль и общее направление. К мелочам он никогда не придирался и не требовал условного канцелярского языка.
Работать с ним было и приятно, и легко. Усваивал он новый предмет, что называется, налету. К ближайшим сотрудникам он относился с большим доверием и предоставлял им широкую самостоятельность и большой почин. За час-полтора времени проходило в его кабинете много докладов. Шаблонные он пропускал либо молчаливым кивком головы, либо лаконическим «дальше». К возражениям Витте, вообще говоря, относился терпимо; основательные доводы и твердая, по убеждению, защита на него действовали. Нервность у него проявлялась разве в тех случаях, когда он связал себя словом дать определенное направление делу, а между тем встречал возражения со стороны своих товарищей по работе.
От просьб высокопоставленных лиц, в особенности от влиятельных при дворе дам, не было отбоя. С. Ю. Витте, несмотря на все желание исполнить просьбу, во многих случаях брал свое слово назад, когда ему приводили, например, такие доводы: «это идет вразрез с вашим же общим распоряжением; оно включается теперь во все уставы акционерных обществ, и отступить от него невозможно»; или: «по однородным делам неудобно ставить разнородные решения, иначе нас будут обвинять, что дела направляются и разрешаются в зависимости от положения и степени влияния лица, обращающегося с просьбой». Бывали случаи, когда по высокому положению обращающегося с просьбой самому Витте было неудобно ответить отказом, тогда С. Ю. предупреждал своего сотрудника о том, что в присутствии такого-то лица он просит представить откровенно все свои возражения, а затем отказывал в исполнении просьбы в такой форме: «Вот, видите ли, какие возражения выставляет непосредственно заведующий делом».