Дневник
31 июля. <…> На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. «Зачем об нем пишут? Отчего не пишут о кучере? – кричал он. – И погиб Плеве отвратительно. Сипягин был ограниченный человек, но он умер благородно».
Удивительно: быть взорванным миной – отвратительно, а быть убитым из револьвера – благородно.
«Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее. Не на окраины, а в сердце».
Значит, окраины можно и не защищать. Умный человек, а сколько он вредных глупостей наделал и сколько глупостей наговорил. Хвалил князя Мещерского. Он ему до миллиона денег надавал и еще даст. Упрекал меня, что я не печатал его статей, в которых он выставлял себя проницательным гением, а всех других смешивал с грязью. Он отстранил государя в <18>97 г. от занятия Босфора и направил Россию на Дальний Восток, где построил город Дальний, и дал наживаться инженерам, в том числе родственнику своей жены Юговичу. Говорил о свободе печати. Воображаю, какую он свободу даст. Будет подкупать, как подкупал он заграничную печать, которая его прославляла и называла гением.
Как только он приехал из Берлина, все министры поехали к нему на поклон.
Витте мне представлял, как царь отвечает, когда ему Витте докладывал.
– Можно вот это сделать? Мне бы хотелось.
– Нельзя, ваше величество, потому-то и потому-то.
– А вот это можно?
– И этого нельзя, потому-то.
Затем [царь] начинает спрашивать его: «Можно ли принять такую меру?» Он кисло и нехотя отвечает: «Можно», – или: «Подумаю», – или: «Хорошо».
– А Плеве докладывал иначе, – продолжал Витте, – спросит царь: «Можно ли?» – Все можно, все хорошо, и тогда все разрешает Плеве. <…>
1 августа. <…> [А. А. Столыпин] рассказывал о заговоре князя Мещерского и Витте против Плеве; дело шло о диктатуре Витте на четыре года. Сочинено было подложное письмо якобы из провинции, где говорилось, что положение дел отчаянное; что только Витте мог бы его поправить и проч. Это было открыто, и Мещерский все выдал царю. Я помню, что именно в то время вдруг ко мне заходит Колышко, говоря, что готовятся либеральные реформы, свобода печати, вероисповеданий, патриархат и т. д. Я выражал недоверие. Потом он говорил, что Плеве помешал. Сколько интриг делается за кулисами. <…>
А. А. ПоловцовДневник, 1893–1909
14 апреля. <…> На вопрос мой о том, какая ближайшая программа его финансовой кампании нынешнего года при невозможности пользоваться иностранными капиталами вследствие теперешних условий денежного рынка, Витте отвечал: «Вследствие значительных избытков при исполнении сметы я мог за последние годы строить железные дороги и, в особенности, Сибирскую, не прибегая к займам. Положение трудно, в особенности вследствие постигших Россию неурожаев; если бы у нас было один или два таких урожая, как в министерство Вышнеградского, то наши финансы немедленно очень поднялись [бы]. Я прячу деньги, сколько могу, потому что знаю, как легко они могут подвергнуться израсходованию. За это на меня нападают младшие члены Департамента экономии – Шидловский, Верховский, Череванский».
Я: – Но если казначейство в цветущем состоянии, то можно ли сказать то же самое о благосостоянии населения? Вы имеете столько органов и агентов в провинции, что легко можете иметь об этом достоверное сведение.
Витте: Я думаю, что картина бедственного состояния крестьянства очень преувеличена. Крестьянское благосостояние со времени освобождения крестьян не понизилось, но вследствие того, что крестьяне предоставлены самим себе без помещичьей опеки, возникло между ними не чувствовавшееся прежде неравенство между богатыми и бедными. Прежняя прямая линия получила волнообразную форму, и части ее, выражающие понижение, притягивают внимание критикующей публики.
Я: – Но вы же сами говорили и подавали государю записки о необходимости заняться крестьянским делом.
Витте: – Я не могу во все вмешиваться, меня уже и так слишком в том обвиняют. Да и сомневаюсь в том, чтобы нашелся человек, который решился бы произвести необходимый для экономического подъема переход от общинного владения к подворному.
Я: – А Сипягин?
Витте: – Он этого не сделает. Он человек не обширного ума, но понимающий трудность проведения больших государственных вопросов. Он превосходной души человек, и его назначение весьма счастливо, потому что он не затруднится высказать государю то, что признает истиной, предотвращающей вред, но все им сказанное будет иметь форму, нисколько не неприятную.
Я: – Очень жаль, что он обязан, кажется, своим назначением Ивану Николаевичу Дурново, который утверждает, что он засвидетельствовал государю намерение Александра III назначить Сипягина министром внутренних дел.
Говоря о других своих сотоварищах-министрах, Витте передает тягостное впечатление, произведенное на него накануне государственным контролером Лобко, который в совещании о нефтяных источниках настаивал на том, чтобы источники отдавались по возможности бедным людям, а не богатым, как это делает Витте.
Я настаиваю на не раз высказанном мной убеждении, что чиновники – первые социалисты.
Витте доказывает, что у него в Министерстве финансов нет такого направления. Я смело отвечаю, что он это воображает, что и его чиновники, все умножаемые, так же зловредны, как и в других ведомствах, вследствие своей безответственности, беспримерной в других государствах.
11 марта. Воскресенье. Во время верховой езды в своем манеже встречаю там Куропаткина. Между нами уговорено, что я буду ему всегда высказывать и мою собственную, и слышанную от других заслуживающую сколько-нибудь внимания критику. На этот раз я упрекаю его в том, что хотя он и военный министр, но что он больше военный, чем министр, тогда как в его положении он мог бы принести большую пользу Отечеству, если бы в сношениях с государем становился чаще на общегосударственную, а не специально военную точку зрения. На это он мне отвечает, что, вступив в исполнение своих теперешних обязанностей, он прежде всего занялся выработкой программы для ведения военного дела. Ныне, когда программа эта выработана, он стал изучать общегосударственные [дела], читая о сем книги, но это идет медленно, а между тем постоянно встречаются вопросы, по коим приходится спорить и сталкиваться с другими министрами. В особенности тяжел Витте, который прямо подносит государю доклады, утверждение коих дает ему право вторжения в области не касающихся до него дел. Так, например: 1) не переговорив с ним, Куропаткиным, он, Витте, поднес государю высочайшее повеление о сдаче в солдаты неповинующихся студентов; 2) таким же порядком он объявил высочайшее повеление, чтобы никакой заказ по морскому и военному ведомствам не делался за границей, а между тем есть такие нужные для армии предметы, коих в России не существует вовсе, например, свинец. Когда на это было указано Витте, то он испросил новое повеление о том, чтобы в Министерстве финансов образовать комиссию, которая рассматривала бы все заказы Военного и Морского министерств, то есть брала по ним взятки; 3) еще вопрос, породивший горячие споры, был – допущение в азиатские наши владения иностранцев для образования компаний и учреждения фабрик и заводов. По этому вопросу, говорит Куропаткин, я долго думал, изучал и пришел к заключению о невозможности допускать устройства промышленных компаний в Средней Азии. <…>
22 июля. <…> Любопытным образчиком времени служит возлюбленный государев министр внутренних дел. Этот человек, лишенный и умственных способностей, и каких бы то ни было убеждений, и самого элементарного гражданского мужества, убедил государя, что с назначением его, Сипягина, министром внутренних дел все переменится: земство сохранит одну вывеску, правительственная власть в лице своих чиновников проникнет всюду, иноверие исчезнет, иноплеменные части России внезапно обрусеют и т. п. Написав на эту тему множество проектов, Сипягин видит теперь сам невозможность их осуществить и на днях вследствие того получил от государя такой комплимент: «Вы много обещаете, да мало исполняете».
Назначению Сипягина много содействовал Витте, который и продолжает всячески его поддерживать и скрывать его бездарность. Между тем на самого Витте среди имеющих к государю доступ разнообразных личностей поднялось гонение. Во главе этого гонения ничтожный начальник охраны Гессе, сколько слышно, честный, но ограниченный пехотный офицер, командовавший при Черевине батальоном, а теперь сделавшийся чем-то вроде министра внутренней политической полиции; за ним идут следом разные офицеры, писаки и подаватели записок, долженствующих пересоздать Россию и упрочить их собственное благоденствие. Отсюда идет критика виттевского финансового управления, управления, действительно заслуживающего критики, но не на те темы, кои доступны пониманию вышереченной мелкоты. Обвиняют Витте в пристрастии к иностранным капиталам, в покровительстве евреям, в допущении нерусских подданных устраивать промышленные предприятия России, что называется, отдавать иностранцам русские богатства и т. п. Логическим выводом из этого является необходимость отдавать эти богатства самим критикам, во главе коих являются некоторые чересчур размножившиеся великие князья, отрицающие обязательность для сего какого бы то ни было закона. <…>
1 сентября. Будучи в Петербурге, заезжаю к Витте. Застаю его весьма мрачным и меланхоличным. Ведение дел и положение лиц, дела ведущих, особливо министра финансов, делается все более затруднительным. Главной причиной – опять-таки все более и более резко выдающееся настроение государя, настроение, главным образом внушенное черногорками и их протеже Филиппом. Этот, по оценке своих покровительниц, святой человек внушает государю, что ему не нужно иных советников, как представителей высших, духовных, небесных сил, с коими Филипп ставит его в сношение. Отсюда нетерпимость какого бы то ни было противоречия и полный абсолютизм, выражающийся подчас абсурдом. Если на докладе министр отстаивает свое мнение и не соглашается с мнением государя, то через несколько дней получает записку с категорическим приказанием исполнить то, что ему было сказано. В черногорско-филиппском вопросе большую роль играет денежный вопрос. Прошлой осенью Стана и Милица, находясь в Ялте, вызвали к себе Витте и стали требовать от него, чтобы он согласился на крупную денежную выдачу их отцу, черногорскому князю. Витте отвечал решительным отказом, и тогда Стана с запальчивостью сказала ему, что она заставит его раскаиваться в таком отказе. На второе приглашение Витте не поехал и остался с обеими сестрами во враждебных отношениях. Это, конечно, не помешало и Филиппу, и черногоркам получать от государя многочисленные и значительные денежные суммы как последствие чтений и бесед