ому падению Гогенцоллернов и к несомненному падению Романовых и послужит только на пользу революции.
Переговоры о торговом договоре происходили обычно до обеда, иногда, кроме того, и после обеда. Витте встретился со мной с намерением не задерживаться на детальных вопросах и на мелочах, а обсуждать проблему в целом с более высокой точки зрения. Нельзя отрицать, что по широте взглядов он превосходил моих уважаемых немецких сотрудников. После того как последние некоторое время перебранивались со штабом Витте, он обычно передавал мне маленькую записку, на которой говорилось приблизительно следующее: «Mettons fin à ces commerages inutiles! Je vous propose la solution suivante…»[148] Его предложения были всегда практичны, большей частью приемлемы. Когда один из немецких делегатов однажды возразил ему, что если он не уступит в том или ином пункте, то мы можем через некоторое время провести постановление рейхстага, в силу которого правительству может быть предложено не уступать русским именно в этом пункте, Витте ответил улыбаясь: «А я могу одной коротенькой телеграммой добиться царского указа о повышении всех наших требований на 400 процентов».
Конечно, я был далек от того, чтобы поддаться на такой блеф, уже потому, что это с давнего времени было излюбленным приемом как раз у русских. Однажды в конце дня, после довольно энергичной дискуссии, не приведшей ни к какому соглашению, Витте прислал ко мне одного из своих секретарей, чтобы узнать у меня, в какое время отходит завтра скорый поезд из Нордейха, конечной станции, расположенной против острова Нордернея, в Берлин. Через час я ответил ему, что я дал распоряжение о предоставлении ему от Нордейха до Берлина салон-вагона в расчете на длинное путешествие, которое ему предстоит еще от Берлина до Петербурга. К мысли об отъезде он больше не возвращался.
Заключением торгового договора с Россией мы застраховали себя от опасности хозяйственной изоляции Германии. Установление полного доверия и дружественных отношений между мною и самым выдающимся государственным человеком Российской империи являлось для нас побочной выгодой, которой не следовало пренебрегать.
Л. М. Клячко (Львов)За кулисами старого режима
<…> 12 декабря 1904 г. на Комитет министров, председателем коего состоял С. Ю. Витте, специальным указом была возложена разработка проектов реформ государственного строя в России.
Сделано это было под влиянием все нараставшего общественного движения, которое стало пугать растерявшегося Николая II.
Я тогда впервые заехал к С. Ю. Витте как журналист.
С. Ю. Витте принял меня очень любезно. Он имел оживленный вид, говорил с большим воодушевлением. Было очевидно, что он придавал деятельности комитета большое значение. Он уже тогда говорил, что придется войти в сношения с общественными деятелями. В нем кипела жажда работы.
Взяв с меня слово, что я о нашей беседе не буду печатать, он подробно высказал свой взгляд на общее положение вещей. Говоря о современных правительственных деятелях, он давал довольно меткие характеристики, подчас в таких выражениях, которые не вполне удобны для помещения в печати. Перед уходом я попросил у него разрешения заезжать к нему после заседаний комитета, для того чтобы получать сведения о ходе деятельности этого учреждения.
С. Ю. Витте сказал, что он охотно будет давать все сведения, даже разрешил получать их от него также и по телефону, но поставил два условия: 1) он будет давать сведения только в том случае, если до обращения к нему я каждый раз буду иметь сведения о занятиях комитета, хотя бы самые общие, из другого источника. Ему нужно было иметь доказательство, что я имею сведения не только от него одного; 2) чтобы я не ссылался в печати на него.
Оживление Витте вскоре пропало. Уже после первых заседаний я, заехав однажды к Витте, нашел его в удрученном состоянии, не было ни бодрости, ни кипения. Выяснилось, что отношение верхов к комитету отрицательное. Николай II даже уклонялся от докладов председателя комитета. О царе Витте говорил с необычайным раздражением, а деятельность комитета охарактеризовал словом, знаменующим известный, свойственный юношам порок.
Раза два или три после этого я посетил Витте. Он производил удручающее впечатление и имел, я бы сказал, какой-то пришибленный вид.
Все его лицо, вся его фигура выражали угрюмость и озлобленность. Он в буквальном смысле слова страдал. О современных деятелях бюрократии отзывался с исключительной злобной грубостью. Во время разговоров он ходил большими шагами по кабинету. Было ясно, что он задыхается в тоске по делу и власти. Будущее России он рисовал в самых мрачных красках. Он предвидел крупные и тяжкие последствия от этой «маленькой войны», которую «затеяли жулики и ведут идиоты».
В то же время он говорил охотно. Отводил ли он душу или он просто через меня хотел напомнить о себе общественным деятелям, на которых он сильно рассчитывал? Наши беседы затягивались. Вместе с угрюмостью в нем была видна надежда. Предвидел ли он или просто чувствовал, что ему еще придется сыграть роль, но он постоянно говорил на тему об общественном мнении, об общественных деятелях. Бывая у него, я каждый раз получал впечатление, что он доволен моими визитами; подробно расспрашивал о настроениях. <…>
И. В. ГессенВ двух веках: жизненный отчет
[В 1904–1905 гг.] мне довольно часто приходилось бывать и подробно беседовать с Витте. Поводом к знакомству послужил сборник «Нужды деревни», экземпляр коего я ему послал с благодарственным письмом за доставленные нам материалы С<ельско>х<озяйственного> совещания. По проискам Плеве оно тогда было уже закрыто, и крестьянский вопрос передан в ведение исконного врага Витте – Горемыкина. Витте пригласил меня к себе и поразил не свойственной тогдашним сановникам непринужденной простотой, переходившей в грубоватые манеры, и демонстративной откровенностью, желанием отгородиться от того, что вокруг совершается, в особенности от Плеве и от войны, которую он тщетно старался предотвратить[149]. Во время беседы он порывисто вскакивал с кресла и шагал по кабинету, широко раскидывая длинные, как бы развинченные ноги и, с полуслова улавливая мысль собеседника, постоянно перебивал его и сам, неприятным гнусавым голосом, бросал отрывистые фразы, требовавшие усилий, чтобы раскрыть их содержание. Блестящей особенностью его была интуиция, и сам он уверенно утверждал, что основные начала политической экономии «есть просто пустяки и выдумка людская… (Современная реальность не подтверждает ли столь еретический взгляд?) Государственному банкиру прежде всего требуется уменье охватывать финансовые настроения». Эта особенность, служившая возбудителем и источником творческой мысли, резко выделяла его на фоне бюрократии, утопавшей в бумажном море и поглощенной заботой о форме, о стилистике. Он стилистику и форму совершенно игнорировал, и она его тоже невзлюбила: речь его, как и письменное изложение отличались неправильностью и были тяжеловесны. Немало пришлось после его смерти поработать над толстыми тетрадями его воспоминаний, чтобы придать им некоторую стройность и последовательность[150]. На мой взгляд, он был самым выдающимся государственным деятелем дореформенной России. Какое бы место он ни занимал, он делал его заметным, осуществляя благочестивое пожелание поговорки, что не место красит человека, а человек место. В его карьере не было ничего случайного: неуклонно повышаясь, он раньше или позже должен был дойти до поста министра. Но историческое имя доставила ему удачно сложившаяся обстановка, для которой он оказался наиболее подходящим человеком. На пост министра финансов он призван был в 1892 году, то есть в момент перелома общественного настроения, когда, как уже упоминалось, неспособность власти справиться с последствиями неурожая властно поставила в порядок дня вопрос о переходе России к более развитым экономическим формам – к капиталистическому строю, в свою очередь требующему правового порядка. Для осуществления такой задачи, естественно, больше годился бы представитель нарождающейся промышленности, но такая мысль показалась бы кощунственной властвующей бюрократии, представлявшей кровь от крови и плоть от плоти дворянства, которому индустриализация России грозила окончательным разорением. Витте очень кичился дворянским происхождением, а в душе был настоящим разночинцем. Все его симпатии были на стороне неограниченного самодержавия, а «ум привел к заключению, что другого выхода, как разумного ограничения, нет». Такая двойственность и должна была разрешиться беспринципностью, значительно обостряемою тем сопротивлением, явным и еще более тайным, которое на каждом шагу встречали смелые экономические реформы. Конечно, противодействие давало новую пищу «заключениям ума», но желание преодолеть препятствия, разрубить гордиев узел противодействий еще сильнее влекло симпатии к неограниченному самодержавию и приводило к старому компромиссу: «Король неограничен, пока творит нашу волю». Этот компромисс давал ему в руки равное оружие для борьбы с противниками. Таким образом, все оказывалось в порядке и заключения ума нисколько не тревожили, пока счастье борьбы не изменило и не дало им торжества над симпатиями.
Я познакомился с Витте, когда он уже был уволен – так внезапно и грубо – с поста министра финансов и любил уличать своих коллег, в особенности своего злокозненного врага Плеве, в беззакониях и произволе, искренне забыв, что, например, историческую реформу восстановления золотого денежного обращения сам провел с нарушением законного порядка, помимо Государственного совета. Но и теперь он видел болезнь самодержавия в ведомственной розни, я же старался доказать ему, что это лишь симптом болезни, подобно тому, как кожная сыпь служит лишь признаком внутреннего недуга. По его убеждению, для излечения болезни достаточно было добиться объединения деятельности министров, для чего и создать кабинет с премьером во главе, причем эта мысль не отрывалась от представления себя в роли премьера. Я же пытался привлечь его внимание к конституционному устройству, которое, за отсутствием практической надобности, так мало его интересовало, что он не отличал пассивного избирательного права от активного. После первой беседы, вероятно, не без его подсказа, в «Гражданине» Мещерского, читаемом государем, появилась статья, развивавшая мысль об образовании кабинета министров, на что я ответил статьей в «Праве», которое, как утверждает запись в дневнике Богданович, в 1904 г. лежало у государя на письменном столе. В ответ на эту статью Витте снова просил приехать к нему для продолжения беседы, и моим успехом было, что, уезжая осенью в Сочи, он взял с собою руководства по государственному праву и по возвращении был ориентирован во всех основных вопросах. Отсюда позволительно было заключить, что эта тема приобрела у