[172] и при редактировании протоколов потребовали включения сказанного. Стоило некоторых усилий убедить их в неуместности такого включения, причем им объяснили, что заявление было сделано неофициально и что японцы также высказывали подобные же частные мнения. Так, барон Комура как-то заметил, что Россия, провладев Карафуто (японское название Сахалина) 30 лет, не могла решить окончательно, как поступить с этим островом. По его сведениям, между тремя русскими ведомствами происходили пререкания относительно использования Сахалина. Министерство внутренних дел стояло будто бы за широкую колонизацию острова. Военное министерство придавало Сахалину исключительно стратегическое значение, наконец, Министерство юстиции собиралось обратить его в пенитенциарную колонию. Теперь присоединение острова к Японии разрешит все эти колебания. Само собой разумеется, что выпад по поводу Сахалина не был занесен в протокол, и японцы на этом не настаивали.
4/17 августа. В утреннем заседании обсуждали девятую статью о военном вознаграждении. Комура привел несколько доводов в пользу закономерности японских требований. Витте ответил решительным отказом, заявив, что не находит возможным даже входить в обсуждение вопроса. Возражение Витте сводилось к тому, что Россия потерпела поражение, но не побеждена, между тем платят контрибуцию лишь государства, не могущие продолжать войну. «Вот если бы японцы заняли Москву, – прибавил он, – тогда можно было бы поднять такой вопрос». В подкрепление своих слов он вручил Комуре составленную Мартенсом ноту, которая должна служить ответом на японскую. <…>
5/18 августа. Начиная обсуждение вопроса об ограничении русских морских сил, Комура заявил, что наша редакция статьи не удовлетворяет японское правительство. Так как, с другой стороны, японское предложение нами отклонено, то, по его мнению, лучше совсем отложить обсуждение этой статьи, о чем занести в протокол, и перейти к обсуждению статьи двенадцатой. Говоря это, Комура передал Витте какой-то документ. Прочтя бумагу, Витте предложил секретарям выйти из комнаты, так как он хочет переговорить с японскими уполномоченными. Это секретное совещание продолжалось до половины третьего.
<…> Как я потом узнал от барона Розена, японцами в секретном совещании был предложен новый компромисс с Сахалином и с вознаграждением, а именно: разделение Сахалина, так чтобы Россия удержала северную половину острова, а Япония – южную. За возвращение же северной половины Россия уплачивает вознаграждение или выкуп. В случае нашего согласия на такую комбинацию японцы, вероятно, откажутся от бесцельных для них и унизительных для нас условий об ограничении морских сил и о выдаче разоруженных судов. <…>
Б. А. СуворинИз воспоминаний старого газетчика: С. Ю. Витте в Америке
С. Ю. Витте и его штаб, если можно так выразиться, остановился в превосходной гостинице St. Regis. В полную противоположность японским дипломатам, ведшим самый замкнутый образ жизни, представители России совершенно не скрывались, что доставляло несомненное удовольствие американским журналистам.
Витте также всюду показывался, и его изображения пестрели на страницах нью-йоркских газет. В один из первых дней пребывания в Нью-Йорке он поехал осматривать город.
Конечно, за ним помчались репортеры и сыщики, которые должны были охранять «царского посла». К их великому удивлению, они увидели, что Витте приказал ехать в еврейский квартал Bowery.
Я не знаю, что представляет собой теперь этот квартал, тогда это был один из самых грязных и невзрачных кварталов громоздкого города.
На углу какой-то улицы Витте приказал остановиться и, подозвав маленькую еврейскую девочку, продававшую цветы, купил у нее букетик и дал ей русский золотой.
Это произвело фурор замечательный, и чуть ли не в тот же самый день на страницы газет попала и девочка, и золотой, и родители девочки. Американская печать в значительном своем большинстве находится в еврейских руках. Представьте себе, какое значение было придано этому жесту «царского посла».
Думали увидеть неприступного, напыщенного царедворца, а увидели человека, который просит поддержки у печати и заявляет, что он сам журналист. Думали увидеть «погромщика», а вот же этот посол едет в еврейский квартал, разговаривает с еврейской девочкой и дарит ей «царский золотой».
Все это было слишком необыкновенно, даже сенсационно для того, чтобы не взволновать печати и не увидеть ее симпатии.
Много позднее я попал с моим английским другом Роб. Лонгом и с целой компанией американских журналистов в тот же еврейский квартал, в небольшой еврейский мьюзик-холл.
Кто-то из моих спутников шутки ради сообщил директору театра, что я известный русский князь и путешествую инкогнито…
Нам отвели лучшую ложу, и директор рассыпался в любезностях. Когда мы уже собирались уходить, он просил нас остаться, так как хочет представить нам свою труппу.
После этого представления оркестр неожиданно заиграл русский гимн.
Я встал, и встали мои спутники. Театр был наполнен исключительно евреями, и я мог опасаться какой-нибудь демонстрации. Вышло наоборот: почти весь зал встал и аплодировал.
И эта популярность выросла еще больше после его путешествия в Портсмут.
Витте отказался ехать туда морем, будучи очень плохим моряком. Ему предложили экстренный поезд, он отказался и просил только, чтобы ему дали вагон.
В Бостоне его ожидали все нотабели города во главе с губернатором штата. Кто-то сказал Витте несколько приветственных слов, Мартенс отвечал, но в это время под огнем фотографических аппаратов и вспышки магния репортеры увидели необычайное зрелище.
К русскому министру шел вызванный им машинист с локомотива, наскоро вытирая руки паклей.
Витте неожиданно отошел от толпы встречавших его, поздоровался с ним и через переводчика стал его о чем-то с интересом расспрашивать. Он интересовался некоторыми деталями, кажется, тем, как поезд мог прийти раньше назначенного срока или чем-то в этом духе. Это интересовало министра как бывшего «помощника начальника станции».
Вновь фурор, вновь портрет Витте и машиниста и восторг перед демократичностью этого удивительного посла самодержавного царя. <…>
Перед тем чтобы окончить эти мои отрывки воспоминаний, я хочу рассказать, как Витте использовал «молодого человека», как говорит обо мне гр<аф> С. Ю. Витте в своих заметках[173].
Как я уже писал, я действительно был очень молод, и рьян, и доверчив.
За два дня до подписания мира поздно вечером в бар, или, как его называли, в пальм-гарден пришел лакей Витте Василий и заявил, что С. Ю. просит меня немедленно к себе.
Я застал его в большом волнении. Он ходил по комнате и просил меня отправить телеграмму моему отцу. В ней нужно было дать понять, что мир невозможен, что, к сожалению (для Витте), он не может заключить мир, что кампания «Нового времени» ему очень повредила.
Он делал большие жесты и даже крестился широким крестом, призывая Бога в свидетели того, что он все сделал, чтобы добиться мира, но что Петербург ему мешает.
На прощание он обнял меня и просил отправить эту телеграмму немедленно.
Я был растроган и видом расстроенного Витте, и оказанным мне доверием, т. к. он дал мне обещание никому об этом из других журналистов не сообщать.
В этом настроении я, так чтобы этого не заметили мои коллеги, отправил телеграмму.
На другой день слухи о том, что мир не будет подписан и что конференция окончится ничем, распространились в нашей гостинице.
Вечером Витте вновь меня вызвал и сказал: «Ваш отец может быть доволен, мир невозможен». Он был совсем расстроен, опять крестился и просил никому ничего не говорить о моем с ним разговоре.
Он спросил, послал ли я телеграмму, и, узнав, что телеграмма отправлена, посоветовал послать другую, короткую, с известием о том, что мир заключен быть не может. Мне показалось даже, что на глазах его были слезы, во всяком случае, он был очень взволнован.
Я послал телеграмму еще более категорическую, чем предыдущая.
На другой день все ждали разрыва совещания. Я гулял вдоль веранды с сотрудником Associated Press итальянцем Кортези. Он был очень милый человек и с Томсоном и молодым Вильямсом представлял это могущественное агентство.
Во время разговора, посмотрев на часы (было около завтрака), он вдруг сказал мне: «Хотите держать пари, что мир уже подписан?»
Я сказал, что уверен в противоположном. «Я-то знаю, – сказал он, – что вы были у Витте вчера и третьего дня, поэтому-то я и говорю, что мир уже подписан».
Через полчаса действительно по телефону мы узнали, что мир подписан, и приехавшему из Портсмута Витте журналисты и жители Венворта[174] устроили овацию. Надо ли говорить, что я в этой овации не участвовал и чувствовал себя отвратительно. Что думают в «Новом времени», получив почти одновременно мою телеграмму и известие о мире?
Мне было стыдно на лицо кому-нибудь показаться, и я ненавидел в это время Витте.
Вечером был бал и показывали кинематографические снимки, касающиеся конференции.
Витте присутствовал, японцев не было. После окончания кинематографа он увидел меня, подошел ко мне и весело сказал: «Воображаю, как ваш отец меня ругает».
Я не стал отрицать этого, но прибавил, что меня он еще более ругает и откровенно спросил Витте, почему он поставил меня в такое положение?
Он пришел в совершенно хорошее расположение духа, взял меня под руку и улыбаясь сказал: «Если бы я вас не обманул, как же мне удалось бы других обмануть?»