Позднее я узнал, что меня действительно нужно было обмануть, для того чтобы японцы, каким-то образом имевшие мои телеграммы, были убеждены в том, что Витте частным порядком телеграфирует в Петербург о том, что мир невозможен.
Положение Японии было вовсе не настолько блестяще, чтобы не пойти на некоторые уступки, что нужно было и Витте, и другим заинтересованным лицам.
Говорили о нажиме со стороны Рузвельта и Вильгельма II.
Вот почему я думаю, что граф Витте в своих записках не прав, ни одним словом не обмолвившись о моей вовсе не блестящей роли, и мог бы что-нибудь сказать больше, чем то, что он сказал. <…>
К. Д. НабоковВоспоминания о Портсмутском мире
Мои записки написаны были вскоре после возвращения из Портсмута в виде не дневника, а связного рассказа о том, что в моей памяти запечатлено было с фотографической точностью. Редактируя их теперь для «Былого», я исключил из них только те подробности, которые не представляют особого интереса и носят личный характер.
<…>
Весною 1905 г. Николай II принял предложение президента С. А. С. Штатов о созыве конференции на территории Штатов для выработки русскими и японскими уполномоченными условий мира. Вскоре после этого возник вопрос о том, кого назначить для ведения переговоров.
Граф Ламздорф указал на Витте. Государь ответил уклончиво. Граф Ламздорф, видя, что кандидатура эта не встречает сочувствия, предложил послать Витте и А. И. Нелидова (посла в Париже). Снова государь не дал категорического ответа. Тогда граф Ламздорф, понимая необходимость известить Рузвельта о назначении уполномоченных, послал докладную записку, испрашивая согласия на назначение Витте и Нелидова. Последовала резолюция: «Нелидову сообщите, Витте – нет». Нелидов под предлогом слабости и болезни отказался. Послана была телеграмма Н. В. Муравьеву (послу в Риме, бывшему министру юстиции), который ответил, что счастлив исполнить высочайшую волю. Затем он телеграфировал графу Ламздорфу, что просит о назначении доктора Гордона (специалиста по горловым болезням) состоять при нем и своего сына – при конференции. Ламздорф, возмутившись этим бестактным требованием, ответил, что Гордона Муравьев может взять с собою на свой счет в качестве частного врача, a «votre fils qui jouit d'un congе́ de quatre mois (поступил этот юноша в министерство весною, по окончании лицея) peut accompagner son рèге. Comptons envoyer à Portsmouth un ou deux secrе́taries expе́rimentе́s en travail et possе́dant parfaitement L'Anglais» (в телеграмме Муравьева было сказано: «…mon fils possе́dant parfaitement L'Anglais…»)[175] Муравьев продолжал упорствовать в своей бестактности и вновь просил о посылке сына и д<окто>ра Гордона, первого – официально, а второго частным образом, но на казенный счет. В среду, 13 июля, был назначен отъезд из Шербурга. 3 июля Муравьев приехал в Петербург и прямо отправился к Ламздорфу. Говорил с большою горячностью о том, что намерен непременно везти жену, сына и Гордона. Инструкций не читал. Узнав, что ему отпускается 18 000 рублей, круто переменил тон. На другой день он поехал к государю и отказался под предлогом болезни. Между тем ввиду полного незнакомства его с тем делом, которое было ему поручено, в помощь к нему назначены были И. П. Шипов и Д. Д. Покотилов, находившийся в Китае.
Узнав о том, что государь принял его отказ, Ламздорф на другой день поехал в Царское Село. «Что же нам теперь делать?» – спросил государь. «Я вижу только два исхода, – отвечал Ламздорф, – или Муравьев, живой или мертвый, сядет 13-го июля на пароход, или нужно назначить Витте, чье имя одно может вывести нас из весьма неловкого положения, в которое мы поставлены отказом Нелидова и Муравьева». – «Хорошо, тогда назначьте Витте», – отвечал государь. Вернувшись из Царского Села, гр<аф> Ламздорф передал этот разговор двум-трем близким в моем присутствии и прибавил: «Слово „назначьте “ было произнесено так ясно, что не было возможности допустить оговорку». Перед возвращением домой Ламздорф поехал с вокзала в Государственный совет, куда прибыл около 5 1/2 часов вечера, и объявил Витте решение государя.
В 8 час<ов> вечера Витте уже сидел у него в кабинете, читал инструкции, спорил, горячился. Когда Ламздорф затронул вопрос о казенных деньгах и о распоряжениях касательно отъезда, Витте ответил: «Денег я истрачу столько, сколько того потребует обстановка; если хватит – прекрасно, не хватит – возместите потом казенные расходы. Относительно путешествия по телеграфу сделаны мною все распоряжения». Из сказанного явствует, что все толки об интригах Витте, направленных к тому, чтобы быть назначенным в качестве уполномоченного, о его разговорах с Муравьевым – не более как злостная сплетня.
Нерешительность Нелидова и «бескорыстие» Муравьева – с одной стороны, и сила убеждения Ламздорфа, что только Витте один способен после неудачной войны вырвать у японцев сносный мир, – с другой, сломили упорство государя.
Вспоминая теперь всю обстановку переговоров, приходится признать в этом убеждении Ламздорфа и его умении уговорить государя одну из тех заслуг этого министра, которые останутся навсегда неоцененными. Теперь, через полгода после заключения мира, в печати и среди генералов Портсмутский мир принято называть позорным. Тот же эпитет прилагает к нему барон Розен, подпись которого значится на договоре. Я утверждаю, что если бы на месте Витте был любой другой русский сановник, дело это не было бы выполнено в Портсмуте. <…>
Дня через два после назначения Витте я поехал к нему на дачу – представиться и спросить указаний. Принял он меня сухо, спросил, умею ли я шифровать, говорю ли по-английски. На мой вопрос о том, когда следует мне ехать, ответил: «Мне нужно, чтобы в день моего приезда в Нью-Йорк вы были там, а когда и как вы туда попадете – это уж ваше дело».
Пароход «Kaiser Wilhelm der Grosse», на который я сел 12 июля в Бремене, был задержан туманом при выходе из Соутгамптона и опоздал на сутки в Шербург, так что Витте и остальные члены конференции сели лишь 14-го; о их неожиданной ночевке в Шербурге, не приспособленном к приему такого огромного числа пассажиров, потом рассказывали много забавных подробностей. На пути в Нью-Йорк в течение шести дней я едва ли более двух-трех раз имел случай говорить с Витте, не проявлявшим к моей особе ни малейшего интереса. На пароходе была целая масса журналистов, между прочим Диллон («Daily Telegraph»), Maurice Low, Брянчанинов («Слово»), Kortesi и Thompson («Associated Press»), Hedeman («Matin») и многие другие. С ними Витте много беседовал.
20-го июля, в среду, около 12-ти часов, мы увидали статую Свободы.
<…> Все прибывшие были приглашены бароном Розеном к обеду в один из нью-йоркских клубов. После обеда Витте, первоначально довольно лаконически отвечавший Розену, разговорился с ним и, как мне потом сказал Розен, они «поняли друг друга и обо всем столковались». Витте был предубежден против Розена, так как уверовал в правоту Ламздорфа, несправедливо обвинявшего Розена в «двойной игре» и интригах с Е. И. Алексеевым. <…> Розен никакой двойной игры не вел и с Алексеевым не интриговал, но коренным образом расходился с Ламздорфом во взглядах на те задачи, которые мы должны преследовать в Маньчжурии, и, в соответствии с этим, на суть переговоров с Японией до войны. Розен первоначально противился политике захватов, но когда мы уже фактически захватили, он отстаивал (вместе с Алексеевым) необходимость нашего положения на Квантуне. Еще в ноябре 1903 г. он убеждал принять предложения японцев: нам – Маньчжурия, им – Корея – и предупреждал о неизбежности войны в случае отказа. Ламздорф, Витте и Куропаткин стояли за эвакуацию, но ни тот, ни другой, ни третий не имели гражданского мужества коллективно подать в отставку в ответ на назначение Алексеева наместником, – а такой шаг, конечно, повлиял бы на государя. Ламздорфа раздражало противоречие Розена, поддался этому раздражению и Витте, но после разговора в Нью-Йорке отношения между ними наладились и остались наилучшими. Розен держал себя в Портсмуте с огромным тактом; он предоставил Витте вести все дело, охотно и весьма умело помогал ему моим превосходным знанием английского языка. Когда положение дел на конференции представлялось нам весьма трудным и японцы – весьма упорными, был момент, когда Витте готов был уплатить некоторую контрибуцию, в ограниченном сравнительно с требованиями японцев размере, – и только благодаря энергическому, страстному протесту Розена он от этой мысли отказался. Витте, по моему глубокому убеждению, в течение переговоров вполне оценил ту существенную помощь, которую ему оказал Розен, но затем был склонен в отзывах о нем умалять значение этой помощи. Не подлежит никакому сомнению, что Розен в то время был одушевлен искренней лояльностью по отношению к Витте.
В субботу утром 23 июля русская делегация на яхте Chatanoga отправилась в Oyster Bay. По всему пути на пристани, на набережных несметные толпы народа приветствовали делегацию. Около 12 1/2 час<ов> мы пришли на рейд в Oyster Bay, и при звуках пушечной пальбы, окруженные несметным количеством частных лодок, катеров и яхт, перешли на паровой катер, а затем на яхту президента «Mayflower», на которой находились уже Рузвельт и японцы. После представления президенту мы перешли в гостиную, и туда вслед за нами были введены Комура, Такахира и их свита (Комура – прибывший из Японии, Такахира – посол в Вашингтоне). Жгучее чувство оскорбленного национального самолюбия при виде этих микроскопических победителей – одно из неизгладимых воспоминаний этого времени, полного столь разнообразных и острых впечатлений за «стоячим» завтраком (во избежание деликатного вопроса «местничества»). Рузвельт пр