оизнес короткую речь, последние слова которой еще звучат в моих ушах: «And it is my earnest whish and lasting peace may be the result of conference»[176].
Тут впервые я почувствовал, что Рузвельт, заявлявший о своем твердом намерении совершенно воздержаться от «давления» в ту или другую сторону, сделает все от него зависящее, пустит в ход всю свою неистощимую и железную энергию, для того чтобы был заключен мир. Президент и японцы вскоре покинули «Mayflower»; японцы перешли на яхту морского министра «Delphin», свита президента (и перс, приставленный к делегациям в качестве церемониймейстера-эконома) – на «Galvestone», и в этом порядке мы двинулись в Портсмут. Шли 2 1/2 суток. Витте в воскресенье вечером сошел в Ньюпорте и затем снова сел на «Mayflower» уже в виду Портсмута, чтобы не нарушить церемониала встречи. <…>
На другой день [после прибытия в Портсмут] утром Витте, Розен и я отправились на автомобиле в Navy Yard; туда же прибыли Комура, Такахира и секретарь Адачи, и состоялось первое «распорядительное» заседание. Условились о том, что заседания будут происходить ежедневно, начинаясь в 10 час<ов>, и продолжаться после 2-часового перерыва, если той или другой стороной не будет выражено желание отсрочить заседания. Разговор шел по-французски и по-японски, т. е. Витте говорил с Адачи, который переводил Комуре и снова переводил на французский язык ответы последнего. Роль моя ограничивалась записыванием. Когда Витте затронул вопрос о делегатах, Комура ответил весьма категорически, что у него «делегатов» нет, что ему и Такахире поручено вести переговоры, что если ему понадобится разъяснение или справка по специальному вопросу – он обратится к своим сотрудникам вне заседания и что не видит никакой надобности в участии русских или японских «специалистов» в переговорах. Т<аким> о<бразом> Мартенс, Покотилов, Шипов и Ермолов оказались устраненными из залы заседаний. По существу Комура был прав, что и подтвердилось дальнейшим ходом переговоров, в течение которых ни разу не оказалось нужным прибегать на заседании к помощи специалистов. Рyсские «делегаты» отнеслись к этому вполне разумно, за исключением Мартенса. Последний думал, что ему предстоит сыграть на этой конференции руководящую роль; он счел себя крайне обиженным, в дальнейшем ходе дела не принес никакой существенной пользы. Высказывался обыкновенно весьма двусмысленно и сбивчиво, чем крайне раздражал Витте. Немногие его редакционные попытки были неудачны. Он демонстративно гулял взад и вперед по галерее гостиницы и прозван был американцами «the lonely gentleman»[177]. При подписании договора не присутствовал, Шипов сносился с В. Н. Коковцовым и по вечерам долго беседовал с глазу на глаз с Витте. От присутствия при подписании договора он также уклонился. Покотилов – светлая голова и честная душа – был весьма полезен, гл<авным> обр<азом> тем, что горячо и убежденно поддерживал Витте. Ген<ерал> Ермолов держал себя скромно. Воинственные телеграммы, которые посылал ему ген<ерал> Палицын (военный министр), принимались Витте с презрительным равнодушием.
На первом «деловом» заседании японцы передали нам ноту, излагавшую в 12 пунктах их требования. В печати появилось cенсационноe сообщение о том, будто Витте, «не поинтересовавшись даже прочесть ноту до конца», встал и вышел, оставив ноту на столе, и будто он сделал это с целью показать японцам свое пренебрежение к их требованиям. На самом деле, по моему убеждению, этого намерения у него не было. Когда японцы передали ноту, вполне ясно было, что прежде передачи ее содержания в Петербург и обсуждения ее между собою мы не могли вступить с японцами в переговоры по ее содержанию ни en bloc[178], ни [по] пунктам.
При этом следует заметить, что до момента вручения этой ноты русское правительство не имело и смутного представления о том, чего потребуют японцы. Поэтому перерыв в заседаниях являлся вполне естественным. Просмотрев ноту и увидев в ней три неприемлемых пункта, Витте с присущею ему горячностью захотел немедленно же обсудить ее и составить ответ. Вот почему он тотчас же встал и прекратил заседание. Факт же оставления ноты на столе был, во всяком случае, не предумышленным эффектом.
При прочтении ноты в кругу русских делегатов было признано, что по некоторым пунктам мы уступим после возражений «для виду», по некоторым уступим по существу, но после торга. Три пункта были признаны безусловно неприемлемыми:
1) уплата военного вознаграждения;
2) уступка Сахалина;
3) передача военных судов.
В тот же вечер был под руководством Витте составлен ответ на японскую ноту по пунктам, причем окончательная редакция поручена была Покотилову и Шипову, проработавшим над нею до утра. В нашем ответе было указано на неприемлемость вышеупомянутых трех пунктов. Когда ответ был переведен на французский язык и по телеграфу сообщен в Петербург, назначено было следующее заседание.
После передачи нашей ноты и прочтения ее Комурою на заседании последовала продолжительная пауза. Прервал ее Витте. «Что же мы теперь будем делать? – спросил он. – Если японские уполномоченные полагают, что наш отказ по трем пунктам лишает нас возможности продолжать переговоры, – нам остается разойтись. Но я полагал бы более благоразумным обсудить первоначально те пункты, по которым нами представлены лишь возражения. Что думает Комура?» – «Мы будем продолжать обсуждение „этих пунктов“, – заявил Комура, – и оставим открытым вопрос о трех, по которым с нашей[179] стороны последовал отказ».
Из этого заявления явствовало, что японцы сами понимали неприемлемость этих пунктов и рассчитывали на «торг». С этого момента переговоры приняли определенное направление. В заседаниях (причем я переводил на английский язык слова Витте, Комура отвечал мне по-английски, и я повторял его ответы по-русски) происходило обсуждение пунктов японской ноты, и по каждому пункту составлялась тщательно редактированная резолюция; общее впечатление было таково, будто вырабатываются уже окончательные условия мирного договора. Подлежали обсуждению, стало быть, девять пунктов. Заседания происходили почти ежедневно, иногда то та, то другая сторона заявляла о необходимости перерыва. Когда было два заседания в день – во время перерыва мы завтракали с японцами в общей столовой, но делегации держались отдельно. На мою долю почти всегда выпадало быть «звеном» между нашим и японским краями стола, и благодаря такту и какой-то специфической «гордой скромности» японцев ни разу не было никакой серьезной неловкости.
Тем временем кипела другая работа. Витте лично склонялся к тому мнению, что Сахалин придется уступить, т. к. уже после начала мирных переговоров (во время которых военные действия продолжались) остров был фактически захвачен японцами; в вопросе о контрибуции, как я упомянул выше, он колебался, но на Петербург в смысле уплаты он не влиял.
Благодаря необычайно умелому обращению Витте с корреспондентами печать перешла на сторону России. Тайна переговоров была известна журналистам и передавалась им в том виде, в том освещении, которые нужны были Витте. Вся пресса (за немногими исключениями) приходила к выводу, что японцы желают продолжать войну ради денег. В то же время в O
9 пунктов были обсуждены, и японцы отказались от требования о выдаче судов, но настаивали на уступке Сахалина и на уплате 1200 миллионов рублей контрибуции. По вопросу о Сахалине Витте телеграфировал дважды, убеждая государя, что уступить придется. Первую телеграмму он составил очень тщательно и убедительно и вечером собрал у себя делегатов – Розена, Ермолова, Мартенса, Покотилова и Шипова, а также меня позвал на собрание. Три раза прочитал телеграмму и затем просил всех откровенно высказаться. Никто не сказал ничего по существу, и были сделаны лишь робкие попытки смягчить категорический тон телеграммы. Один только Покотилов заявил, что вполне согласен с основным положением телеграммы и с ее редакцией. «Ну, а вы что думаете?» – обратился ко мне Витте, на которого нарочитая неопределенность отзывов делегатов, видимо, произвела тягостное впечатление. Я отвечаю, что не считаю себя компетентным, так как не состою делегатом. Витте возразил с некоторой резкостью (хотя уже в это время относился ко мне крайне доверчиво и даже почти дружески): «Если я вас спрашиваю – значит, хочу знать ваше мнение». Я ответил, что сам имею привычку очень категорически высказывать то, в чем я сам твердо убежден, считаю это принципом хорошим и ему советовал бы от него в данном случае не отступать. А потому вполне присоединяюсь к словам Покотилова. Телеграмма пошла.
На вторую телеграмму по тому же предмету последовал ответ: «Я сказал уже и повторяю: ни пяди земли и ни копейки денег».
Через несколько дней в американских газетах появилось известие о разговоре государя с американским послом и о «серьезных уступках»; а несколькими часами позже получена была телеграмма о том, что государь, во внимание к настойчивой просьбе президента, соглашается на уступку Южного Сахалина.
По получении этой телеграммы снова появилась надежда двинуть переговоры с той мертвой точки, на которую они стали вследствие категорического отказа нашего по двум пунктам: о Сахалине и о контрибуции.
В следующем заседании Витте передал японцам ноту, в которой говорилось, что Россия наотрез отказывается от уплаты военного вознаграждения, но ввиду фактического завладения японцами южной частью Сахалина согласна уступить ее по мирному договору. Японцы, ознакомившись с этим ответом, заключавшим указание на то, что в нем – последнее слово, что на дальнейшие уступки государь не согласен, – пожелали прервать переговоры впредь до получения ответа из Токио. Эти три дня были, быть может, моментом наибольшего напряжения закулисной работы Рузвельта и также и крупнейших международных и американских финансистов.