Задержка в ответе японцев была довольно значительна. Наконец днем 15/28 августа они заявили нам, что просят быть на заседании завтра утром. Среди журналистов и в публике ходили всевозможные слухи, но преобладала уверенность, что японцы не примут наших ультимативных условий и конференция будет прервана.
Вечером 15/28-го я имел продолжительный разговор с американским журналистом (O'Laughlin, корреспондент «Chicago Tribune»), очень талантливым человеком, сумевшим снискать доверие обеих делегаций. «Все разговоры о том, что японцы сложили свои чемоданы и готовятся к отъезду, – вздор. Я знаю достоверно, что они получили инструкции и завтра сделают очень большую уступку, так что переговоры будут продолжаться». – «Им остается только принять или отвергнуть наши условия», – возразил я. «От Витте будет зависеть убедить государя уступить еще, если он признает, что дальнейший торг для вас выгоден», – закончил O'Laughlin.
Поднявшись около 11 вечера в канцелярию, я нашел только что доставленную телеграмму от Ламздорфа из Петербурга. Я расшифровал следующий текст:
«На телеграмме вашей № такой-то государю императору благоугодно было начертать: “Передайте Витте мое приказание во всяком случае прервать переговоры. Я предпочитаю продолжать войну, чем дожидаться милостивых уступок со стороны Японии”».
Витте уже улегся спать. Его разбудили и подали ему телеграмму. В начале 9-го часа утра в мою комнату (впервые) вошел Витте.
«Через час надо ехать на заседание, а теперь я хочу ответить на вчерашнюю телеграмму. Пишите, а потом зашифруйте и отправьте».
Смысл телеграммы Витте был таков: если японцы примут в сегодняшнем заседании ультиматум государя, я не сочту себя вправе прервать переговоры.
В этот момент Витте показал себя во весь свой большой рост.
В 9 час<ов> утра мы тронулись на автомобиле. Барон Розен, в душе желавший разрыва, не скрывал своей радости. Ни ему, ни Витте ни минуты не являлось мысли о возможности иного исхода. Розен исходил из убеждения, что подписание мира после ряда поражений – постыдно для России, как бы ни были мягки условия мира; что японцы истощены и что нам следует во что бы то ни стало довести войну до победы.
Все распоряжения на случай отъезда были сделаны. Тотчас по сообщении по телефону из Navy Yard о том, что переговоры прерваны, Г. А. Виленкин (финансовый агент в Вашингтоне) должен был озаботиться приисканием помещений в Нью-Йорке, куда мы должны были выехать в тот же вечер. В 9:30 утра мы приехали в Navy Yard. Явился японский секретарь и сказал, что Комура и Такахира просят Витте и Розена на частное совещание без секретарей. (Переводчиком, разумеется, был вместо меня сам Розен.)
Совещание длилось около 1/2 часа. В первой комнате, рядом с залой заседания, не было никого. Из этой комнаты в соседнюю дверь была закрыта: в этой второй комнате были Коростовец, Плансон и я в ожидании, что нас позовут на заседание. Мы втроем составляли секретариат заседания: они составляли протокол (записывали, я переводил). Остальные секретари находились в отдельной комнате. Прошли мучительные 25–30 минут, и Витте открыл дверь со словами: «Господа, мир! Японцы приняли все условия. Через 1/2 часа начнется официальное заседание. Надо послать телеграмму».
Никогда не забуду выражения лица Витте в этот момент. Такого выражения я не видел с тех пор ни на его лице, ни на другом. Плансон остался спокоен. Коростовец и я со слезами на глазах подошли к Витте и обняли его.
Надо было, однако, взять себя в руки, чтобы не показать нашего волнения японцам, и к тому же время было телеграфировать. (В течение всей конференции мы сидели лицом к свету, японцы – спиною, так что им легче было наблюдать за нами.) Витте послал телеграмму Ламздорфу о том, что имеет все данные рассчитывать на принятие японцами наших условий. Мы вошли в зал заседаний.
Японцы в мрачном молчании заняли свои места, и начался «обряд».
Комура: «Японские уполномоченные приняли во внимание ответную ноту русских и, движимые искренним намерением положить конец кровопролитной войне, по приказанию микадо заявляют, что отказываются от требования о вознаграждении за военные издержки, но сохраняют свое требование об уступке Сахалина».
Витте: «При передаче мною последней ноты я заявил, что уступка южной части острова – последняя, на которую соизволил государь, а потому мы не можем согласиться на ваше требование».
Наступило молчание, затем короткое совещание между Кому-рою и Такахирою, и только тогда Комура заявил, что во внимание к интересам цивилизации и движимые желанием явить доказательство своего искреннего миролюбия японские уполномоченные принимают поставленные русскими условия.
«Т<аким> о<бразом>, – закончил он, – спорные пункты могут считаться разрешенными, и нам предстоит обсудить детали тех условий мира, по которым не состоялось окончательного соглашения».
Предложено было сделать перерыв и возобновить заседание в 2 часа дня. Мы встали и разошлись как ни в чем не бывало; ни с той ни с другой стороны не было произнесено ни одного лишнего слова, как будто ничего не случилось.
Моментально по телефону было дано знать в гостиницу, где тотчас же в вестибюле вывешен аншлаг: «Мир». Витте продиктовал шифр Ламздорфу. Через несколько минут я подошел к Витте: «Сергей Юльевич, надо послать открытую телеграмму государю».
«Вы думаете? А что я ему скажу?»
«Вам виднее», – ответил я, подавая перо и бумагу. Тут же, при содействии Розена и моем, написана была телеграмма, гласившая: «Благодаря разумной твердости вашего величества»… и т. д. Эту телеграмму при обратном моем проезде через Париж один очень видный заграничный русский либерал, мой товарищ по гимназии, назвал «лакейской». Он не понял, что таким оборотом речи Витте отрезывал путь к отступлению от царского слова.
Через час после того, как мы телефонировали в гостиницу (это было около 12.30 дня, по петербургскому времени примерно 6:30 вечера), петербургский корреспондент Associated Press получил известие о мире. Телеграмма Ламздорфу пришла в 10 1/2 часов, а телеграмма государю настолько поздно, что он прочел ее только утром. Впоследствии он сказал Ламздорфу, что был так озадачен и расстроен известием о мире, что весь день не мог работать и только разорвал и бросил в корзину телеграмму, заготовленную по адресу Рузвельта на случай разрыва.
Витте собрался ехать завтракать в гостиницу, но предварительно по моему совету через Розена спросил у Комуры, не желает ли он ехать с Витте. Комура ответил:
«Скажите Витте, что, по моему скромному мнению, он совершил великое дело для своей родины, и я буду искренно счастлив, если первые овации будут сделаны ему».
На заседании после завтрака обсуждались в присутствии делегатов некоторые детали, причем Комура довольно резко и остроумно парировал неудачное выступление Мартенса.
Вечером многие журналисты спрашивали меня, получен ли ответ от государя. Впечатление, произведенное на них и на всю публику, было настолько сильно, настолько всеобще было мнение, что Витте одержал блестящую дипломатическую победу, что никто не мог себе представить, чтобы государь не отозвался на это сообщение. Зная, что ответа нет, я отвечал: Витте сносится с государем открытыми телеграммами, моя же область – шифры.
Придя на другое утро к Витте, я застал его в мрачном настроении. После разговора о делах я спросил его: «А что же государь?» – «А вот, прочтите», – сказал он, показывая на телеграмму, лежавшую на столе. Она гласила: «Не подписывайте договора, пока не выясните, сколько японцы хотят получить за содержание пленных».
«Что вы на это скажете?» – спросил Витте. – «Отвечу вопросом: вы ожидали другого?..»
На заседании в тот же день Комура предъявил ноту, содержавшую весьма обстоятельные предложения о порядке обмена пленных, причем предлагалось, чтобы Россия и Япония обменялись счетами и Россия обязалась уплатить разницу.
Вполне сознавая неуместность своего выступления и желая лишь в точности исполнить высочайшее повеление, Витте сказал: «Я прошу заметить, что Россия намерена заплатить лишь сумму действительных расходов Японии на содержание пленных». – «Я полагаю, – ответил после короткой паузы с иронической улыбкой Комура, – что как Япония, так и Россия, само собой разумеется, составят счеты, bonafidе[180], как полагается джентльменам».
Несколько дней мы были заняты окончательной редакцией договора. Делегаты, которым поручена была эта работа, и в особенности Покотилов, работали очень усердно, и к концу недели договор был окончательно редактирован, несмотря на несчетные придирки японцев. Два дня он переписывался (от руки). В воскресенье утром Витте позвал меня и сказал, что поручает мне «на-шифровать» договор, с тем чтобы к моменту его подписания во вторник он был уже в руках у государя.
Мы начали работу в 1 [час] дня, а к двенадцати ночи уже весь договор в девяти длинных телеграммах был отправлен. Витте не мог смириться с мыслью, что ко вторнику договор не может быть у государя, ибо нужно было по меньшей мере 24 часа для разбора всех шифров. В понедельник вечером в гостинице японцы устроили раут.
Во вторник в 3 часа назначено было подписание договора. Витте все время был крайне нервен и раздражителен, с лихорадочным вниманием следил по агентским телеграммам за впечатлением, произведенным в России известием о мире. Кроме того, он до последней минуты боялся, что государь, после вышеупомянутой телеграммы не обращавшийся более к нему, воспротивится подписанию договора.
Мы приехали в Navy Yard вовремя. У подъезда стоял почетный караул. Японцы немного опоздали. После их приезда прошло минут пятнадцать, но в зал заседания, где уже собрались приглашенные, они не шли. Оказалось, что Плансон, вопреки неоднократным напоминаниям Коростовца и моим, не сверил нашего текста с японским (а нам не хотел этого предоставить) и в последнюю минуту спохватился. Взбешенный Витте послал Покотилова ему в помощь, и только в 3 ч