<аса> 50 мин<ут> договор был подписан.
Розен произнес прекрасную речь по-английски, в которой выразил надежду, что Комура в качестве министра иностр<анных> дел закрепит только что возобновленную дружбу между империями. Комура, вообще не мастер красноречия, отвечал довольно нескладно.
Не обошлось без ряда курьезов, из которых отмечу один: все присутствующие жадно следили за тем, каким из многих лежавших на столе перьев Витте подпишет договор, ибо такое перо было бы ценным сувениром. Витте вынул из кармана перо и затем по подписании положил обратно. Оно было обещано Диллону.
Из Navy Yard мы отправились в протестантскую церковь, где произошло «смешанное», весьма торжественное богослужение: православное, католическое и протестантское. Когда запели (хор был выписан из Нью-Йорка) «Со святыми упокой» – Витте, Розен, Ермолов и многие другие плакали навзрыд.
Секретари всю ночь шифровали, а на другое утро мы все выехали из Портсмута в Нью-Йорк. В течение недели до отхода парохода в Европу Витте и русскую делегацию беспрерывно чествовали.
Ход переговоров можно, таким образом, разграничить следующими главными моментами:
1) передача японской ноты в 12 пунктах и наш ответ;
2) отказ японцев от пункта о передаче судов и определение ими размера контрибуции;
3) письмо Рузвельта к государю и уступка Россией Южного Сахалина;
4) принятие Японией окончательных условий России.
Как я указал выше, Портсмутский мир принято теперь называть «позорным», и раздаются голоса, утверждающие, что если бы мы настояли на сохранении Сахалина, японцы бы и в этом уступили. Говорят, далее, что японцы были истощены, что они нарочно «запросили невозможного»… и т. п. Наши генералы утверждают, что русская армия была готова к победе…
В оценку этих фантасмагорий вдаваться излишне. Факт тот, что от данной ему при отъезде инструкции Витте не отступил ни на йоту, исключая уступки Сахалина, сделанной государем Рузвельту. Для достижения этого результата нужны были вся энергия, ум и находчивость Витте. Витте держал на привязи всю прессу. Витте сделался на время переговоров кумиром американцев. Симпатии к «маленькой Японии, победившей колосса на глиняных ногах» развеялись как дым. В переговорах с Комурой Витте ни разу не потерялся, ни разу не затруднился ответом. Тон его был неизменно деловой, с чуть-чуть заметным оттенком пренебрежения. Даже своим абсолютным непониманием английского языка и несовершенным знанием французского он сумел воспользоваться.
Когда мы дошли [до] пункта о военном вознаграждении, он перешел на французский язык и на своеобразном русско-французском жаргоне почти что поднял на смех Комуру.
«Наполеон I добрался до Москвы, но мы его прогнали и контрибуции не заплатили. Если бы в тот момент, когда он находился в Москве, мы заключили мир, то и тут вряд ли французам удалось бы получить контрибуцию. Японским войскам, я думаю, до Москвы еще далеко, так что я совсем отказываюсь допустить мысль о контрибуции».
Только один раз Витте проявил излишнюю раздражительность. Это было на заседании по вопросу о разграничении русской и японской частей железной дороги. Комура нарочно придирался и хотел, видимо, вызвать острый конфликт, т. к. ему уже становилось понятно, что Витте сводит все дело к деньгам, ибо знает, что при перерыве переговоров по такому поводу общественное мнение было бы на стороне России. Во время этого заседания Витте раза два делал вслух по-русски нелестные замечания по адресу японцев, так что мне пришлось на лоскутке бумаги написать: «один из японцев понимает по-русски» – и передать ему. Комура также плохо владел собою, и на одно из резких замечаний Витте ответил: «Г<осподин> Витте поневоле терпит присутствие японских войск в Маньчжурии; быть может, он добровольно стерпит мое присутствие на этой конференции».
«Барон Комура остается при прежнем своем мнении», – перевел я, и все присутствующие, понимавшие, что я сказал, молчаливо одобрили мое вольное обращение со словами Комуры.
В заседании 1/62[181] августа, на котором последовало формальное принятие наших условий, Витте во время разговора с Кому-рою взял бумажку, написал: «А что вы думаете, что скажут на это государь и Россия?» – и передал мне. Я тем же порядком ответил: «Государь не сразу, но поймет, а Россия, наверное, скажет спасибо». Витте никогда не задумывался над своим ответом, говорил свободно и ярко. Комура часто делал длинные паузы, обдумывал, жевал свою мысль. Витте все время выдерживал тон, будто исход переговоров не представляет собою вопроса, сколько-нибудь затрагивающего жизненные интересы России. А между тем он мне сказал 23-го утром, что с 15 числа ни одной ночи не спал.
Японцы почти не принимали журналистов. Между тем всех нас, и в особенности самого Витте, они осаждали непрестанно, и разговоры с ними очень его утомляли. Американцы были особенно настойчивы и пронырливы.
Однажды вечером Витте сказал мне по секрету, что на другое утро к нему в Navy Yard приедет секретный курьер от президента. Об этом только что сообщил Розену г. Перс и просил соблюсти строжайшую тайну. Поэтому я должен под каким-нибудь предлогом поехать в Портсмут, а оттуда в Navy Yard. «А мы с бароном Розеном поедем кататься на автомобиле и заедем туда же». Так мы и сделали.
В Navy Yard приехал курьер от Рузвельта и передал письмо. Витте тут же составил ответ, Розен и я перевели, я переписал и вручил Персу. По возвращении в гостиницу ко мне обратился один из журналистов («Associated Press»): «Что пишет Витте президент? Вы ведь только что из Navy Yard?» Когда же я ответил уклончиво, он мне рассказал подробности нашей поездки и объяснил, как они ему стали известны. Корреспондент по стуку аппарата записал телеграфный разговор Перса с президентом, а наутро встречал и провожал президентского курьера!
Витте только тогда стал надеяться на благоприятный исход переговоров, когда пришла телеграмма об уступке государем Южного Сахалина. Я ему принес и прочитал телеграмму, и тут он не мог скрыть своей радости. «А ведь дорого нам стоило уговорить его», – сказал он. Трудно решить, что повлияло на государя: доводы ли Витте или разговор с американским послом. Во всяком случае, почва была уже достаточно подготовлена, когда Рузвельт подослал своего посла.
Отказ Японии от требования об уплате контрибуции может, разумеется, быть объяснен различно. Существует мнение, что Япония никогда на контрибуцию не рассчитывала. Мне кажется, что повлияли причины двоякого рода: с одной стороны, японцы понимали, что Витте повернул общественное мнение всего мира в нашу пользу. С другой – несомненно могущественное влияние Рузвельта на Токио. Нас он старался убедить, что японцы не уступят в вопросе о деньгах, а японцам внушал, что мы не отдадим Сахалина, и в то же время усиленно уговаривал обе стороны уступить именно по этим пунктам. Розен, нынче вспоминающий о Портсмутском мире со скрежетом зубовным, – тогда, во время переговоров, постоянно восхищался умением Витте и находился всецело под обаянием его ума и самообладания.
В обращении со всеми нами Витте был до крайности прост, иногда резок, иногда по-детски добродушен. В один из первых дней он позвал меня к себе и передал для шифрования телеграмму, написанную им лично. «У меня почерк скверный, – сказал он, – прочитайте, а то я не буду знать, что вы все поняли». Я прочитал и заметил: «А знаете, Сергей Юльевич, последнюю фразу надо выбросить». Витте обмерил меня с ног до головы. «Да что вы – секретарь для шифра или цензор моих донесений? – спросил он сердито. – Делайте то, что вам говорят!» – «Чудесно, – ответил я, – только вы знаете, что из этого выйдет? Если вы эту фразу сохраните в тексте, переговоры затянутся на неделю». Витте задумался. «Ну, бог с вами, – вымарывайте!» – заключил он с веселой улыбкой.
Когда я пришел к нему на другой день, он снова прочитал мне очередную телеграмму и спросил со смехом: «Изволите одобрить?»
Невидимую, но большую помощь оказал Витте граф Ламздорф. Хорошо зная характер государя, он ни разу не придал телеграммам Витте значения «особо важных» или спешных, ни разу не ездил экстренно в Царское Село, а посылал телеграммы в очередном «четырехчасовом пакете». Он держал себя чисто передаточной инстанцией. Несколько совершенно частных, личных телеграмм, посланных им Витте и расшифрованных мною (никто другой их не читал, в dossier они не попали), были написаны в самом дружеском тоне и оказали Витте сильную нравственную поддержку, в которой он все время так нуждался. Витте прекрасно понимал, что искренних друзей у него в Петербурге нет, что никто не воздаст ему должного не только по предвзятой ненависти к нему, но и потому, что ни государь, ни наша бюрократия, ни общество не отдавали и не могли отдавать себе отчет во всех трудностях, с которыми были сопряжены эти переговоры. Даже нам, секретарям и делегатам, не несшим никакой ответственности и бывшим только исполнителями указаний Витте, приходилось взвешивать каждое слово, каждый жест. Насколько же труднее было самому Витте?!
23 авг<уста> / 5 сент<ября>, в день подписания мира, мы ехали из Navy Yard в церковь на автомобиле: Витте, Розен и я. Витте, долго и мрачно молчавший, вдруг обратился к нам: «Ну, как вы думаете, сколько миллионов я, по мнению „Петербурга“, получил от японцев за этот мир?»
В этом горьком вопросе вся драма Витте. <…>
А. А. ПоловцовДневник, 1893–1909Продолжение
15 сентября. Четверг. В 8 часов утра возвращается Витте, успешно заключивший мир с Японией. Первый его визит был графу Сольскому, который рассказывал мне, что Витте приехал в весьма удрученном и нервном состоянии. Его положение в Портсмуте было так тяжело, что