о предлагаемая им мера необходима не только в экономическом, но и [в] политическом отношении, что приведение ее в действие положит предел угрожающим великими бедствиями аграрным беспорядкам. Оппонентами выступают защитники общественного владения: прежде всего П. П. Семенов, бывший секретарь Я. И. Ростовцева, Игнатьев, Стишинский, Горемыкин и прочие. Все они утверждают, что такое дело должно непременно быть предоставлено Думе, где его будут обсуждать сами крестьяне. На это Витте заявляет, что ему хорошо известно, какие элементы войдут в Думу, что массы крестьян, кои туда появятся, будут заняты одной мыслью, одним требованием – получить откуда бы то ни было прибавку земли, что крестьянской массой будут руководить всякие авантюристы, кои, обещав им земные блага, поведут их куда угодно. Вот почему желательно до появления Думы установить возможность независимой, отдельной, личной, единичной поземельной собственности. Большинство [в количестве] двадцати одного против семнадцати настаивают[189] от рассмотрения внесенного Витте проекта, о чем я весьма сожалею. <…>
30 марта. Четверг. В 9 часов вечера в Мариинском дворце под председательством Сольского совещание относительно необходимости пополнить Государственный совет новыми членами ввиду предстоящей его реформы. Присутствуют: Витте, Фриш, Чихачёв, Голубев, Икскуль и я.
Сольский заявляет мысль о необходимости сохранить хоть часть ныне заседающих в совете членов, удалив тех, кои не способны принимать участие в прениях. Для достижения сего предполагается установить, что на каждый год государь назначает членов присутствующих и членов не присутствующих, подобно тому, как это делается в Сенате. Чихачёв заявляет, что он считает установление такого образа действий обидным для членов совета, кои должны быть назначаемы пожизненно и не должны быть лишаемы участия в занятиях совета иначе, как по судебному приговору за совершенные ими преступления. На это прочие члены возражают, что назначенные члены совета должны составлять не только контингент, представляющий элемент уравновешивания либеральной выборной группы, но еще и противодействующую увлечениям Государственной думы силу. Для достижения таких целей должно по возможности привлечь в ряды правительственных членов людей, способных говорить, полемизировать, возражать против заявлений и нападков со стороны и Думы, и правительственных членов. Витте утверждает, что, по его мнению, из теперешних восьмидесяти пяти членов, заседающих в общем собрании, не более пятнадцати способны произносить речи, а потому удаление значительного числа немо заседающих в совете необходимо. По сделанному им подсчету из теперешнего состава нельзя сохранить более шестидесяти. Согласно сему Витте представляет набросанный им список кандидатов. Я заявляю, что, по моему мнению, надо иметь в виду не лишенное некоторого основания распространившееся в обществе обвинение против правительства в том, что преобладание в Государственном совете бюрократического элемента будет парализов<ыв>ать деятельность Государственной думы и что поэтому полезно было бы назначить членов совета не из чиновников, а из людей, преследовавших другие карьеры, и прежде из таких, кои принимают участие в общественном движении последнего времени. Такие люди, по моему мнению, должны быть известны председателю Совета министров.
Витте говорит, что таких людей он не знает.
Голубев обращает внимание на то, что выборы в члены совета производятся выборщиками, то есть такими лицами, кои могли сами, по мнению общества, попасть в члены Совета. Таких лиц насчитывается восемьдесят два, а потому изучение составляющих эту цифру людей дало бы материал для избрания в члены Совета.
Витте берется изучить этот список, но затем читает имена тех, кои, по его мнению, подходили бы под требования избрания. Прежде всего он называет профессоров: Ключевского, Сергеевича, против коих никто не возражает, киевского профессора Бударова (неизвестный присутствующим), Пихно – редактор газеты «Киевлянин», прежде либерал, а ныне консерватор, женившийся вторым браком на дочери своей первой жены. Витте настаивает на том, что это обстоятельство никакого значения не имеет. Витте упоминает еще о трех или четырех одесских, казанских, петербургских профессорах, включая даже и профессоров Духовной академии, но Сольский, а за ним и другие настаивают на том, что профессоров довольно уже и без того. Не отступая от мысли, что для совета всего важнее иметь говорунов, Витте называет адвокатов: Плевако и Арсеньева. Совещание их не отвергает, но сомневается в том, чтобы государь согласился на назначение Плевако. Имя Стасюлевича (редактора «Вестника Европы») принимается одобрительно. Имя Скальковского отвергается единогласно и громогласно. Переходя к сенаторам, Витте называет Лукьянова.
Я присовокупляю Евреинова, который принимается. Витте настаивает на назначении Милютина, которое отвергается всеми. Сольский предлагает Соломона, директора лицея, который также отвергается. Говорят о Кони, но останавливаются перед тем, что он будет говорить не для совета, а для газет и их читателей, о Гучкове, который желателен. Но едва ли примет.
Таким образом составляется список приблизительно в двадцать человек, после чего начинается разговор об отношениях между Думой и советом, а главное – о том, чего следует ожидать от Думы.
Витте говорит, что Дума будет враждебна правительству и что такая враждебность есть последствие политики министра внутренних дел Дурново. До московских событий, говорит Витте, я пользовался доверием государя и достигал того, чего желал, хотя иногда с большим трудом. «Так, например, мне стоило большого труда добиться того, чтобы в Москву был послан Семеновский полк, которого требовал Дубасов. После московского успеха Дурново стал принимать жестокие, излишние, часто ничем не оправдывавшиеся меры. Никакие мои протесты, никакие ходатайства ни к чему не служили, государь всегда держал сторону Дурново. Меня ругали и продолжают ругать революционеры, в то же время ругали и продолжают ругать консерваторы. Со дня собрания Думы я должен выйти в отставку, потому что я не могу защищать перед ней действия Дурново. Не могу еще и потому, что нервы мои совсем расстроены, я не сплю более двух часов, я не могу вскрыть письма без дрожания рук, явясь в Думу, я могу там сойти с ума или выкинуть какую-нибудь глупость. Я должен удалиться куда-нибудь на покой. Если меня спросят, кто должен быть моим преемником, то я рекомендовал бы Акимова, министра юстиции, или Философова, государственного контролера, который выходящий из ряду человек».
На этом совещание кончилось, и мы разошлись после полуночи. <…>
В. Н. КоковцовИз моего прошлогоПродолжение
Часть вторая. От моей отставки до нового назначения меня министром финансов. 1905–1906
Январь [1906 г.] прошел для меня в общем совершенно спокойно. Витте не проявлял ко мне недавней враждебности и даже минутами заговаривал в совершенно дружелюбном тоне, а однажды, как-то после заседания Финансового комитета, попросил меня заехать к нему переговорить по одному интересующему его вопросу, но не сказал, по какому именно. Это было в самом начале февраля, потому что он назначил мне быть у него в день именин жены, и я предложил перенести свидание на следующий день.
Когда я пришел к нему, он долго развивал свои соображения о необходимости теперь же готовиться к большому ликвидационному займу, пользуясь улучшением парижской и берлинской биржи, и сказал, что у него созрел в голове большой план заключения крупного международного займа, в котором участвовали бы все страны Европы и даже Америка, что он заручился уже принципиальным согласием Германии и имеет даже совершенно твердое обещание Мендельсона и такое же обещание американского Моргана, приглашающего даже его, гр<афа> Витте, приехать в Париж в конце марта, когда и он там будет. В согласии Франции у него нет ни малейшего сомнения, так как он ведет почти ежедневную переписку с Нетцлиным, условился с ним даже тотчас после моего выезда из Парижа относительно типа и размера займа и думает, что Нетцлина ему удастся убедить в самом близком времени приехать сюда для окончательных переговоров. Он прибавил, что, очевидно, опять придется ехать за границу мне, но что эта поездка будет простой прогулкой, так как он все настолько подготовил, что мне останется только подписать готовый контракт, во всем согласованный с международным синдикатом с Морганом во главе.
Я собирался уже было уходить, как гр<аф> Витте остановил меня и сказал, что имеет сделать мне предложение не только от своего имени, но и от государя, давшего ему разрешение уговорить меня его именем. Он предложил мне занять место государственного контролера. Я тут же наотрез отказался, объяснивши ему всю несообразность такого предложения после того, среди каких условий покинул я Министерство финансов, и просил не настаивать на этом и даже освободить меня от необходимости приводить лично государю мои основания к такому отказу.
Казалось, он был даже доволен моему отказу, но на другой день, в воскресенье, приехал совершенно неожиданно ко мне и в течение целого часа всячески настаивал на том, чтобы я принял это предложение и сделал угодное государю. Я на это снова не согласился и предложил испросить личную аудиенцию у государя, чтобы привести мои основания, в твердом убеждении, что государь их поймет и не осудит меня. На это гр<аф> Витте не пошел, весь вопрос канул в вечность, а потом, уже в половине апреля, когда мне привелось снова увидеть государя, он сказал мне, что был вполне уверен, что я не приму назначения, и даже сказал об этом гр<афу> Витте, прибавивши, что как же он зовет меня в контролеры, когда так недавно настоял на невозможности назначить меня председателем Департамента экономии из-за моего неуживчивого характера.
Весь февраль месяц ушел на участие мое в совещании под председательством государя по пересмотру положения о Государственной думе, по изменению учреждения Государственного совета в связи с новыми положениями Думы и по согласованию с этими положениями основных законов.
Из всех заседаний этого времени особенно свежими в памяти остались у меня два заседания: 14 и 16 февраля.
В первом из этих заседаний гр<аф> Витте с особенной настойчивостью доказывал недопустимость у нас публичных заседаний Думы и совета. К всеобщему изумлению, он оправдывал свою мысль тем, что наша публика настолько невежественна, что она превратит законодательные учреждения в арену сплошных скандалов и будет только издеваться над министрами, бросая в них, как он повторил подряд четыре раза тоном величайшей запальчивости, «мочеными яблоками да ревущими кошками». На него обрушились решительно все участники совещания и даже такой человек, как Победоносцев; он попросил слова у государя и сказал: «Зачем же было заводить все дело, писать манифесты, проводить широкие программы обновления нашего государственного строя, чтобы теперь говорить, что мы созрели только для скандалов да моченых яблоков и дохлых кошек. Вот если бы Сергей Юльевич сказал нам, что он кается во всех своих мыслях и просит вернуться к старому Государственному совету и совсем отказаться от привлечения толпы в нашу законодательную работу, к которой она не подготовлена, то я бы сказал вам, государь, что это мудрое решение, а то дать всякие свободы и права и сказать людям: читай только в газетах, что говорят народные избранники, – этого не выдержит никакая власть».
Государь положил конец таким спорам, сказавши просто: «Разумеется, этого нельзя допустить; заседания должны быть публичны».
В том же заседании гр<аф> Витте поднял и другой, не менее неожиданный вопрос.
Обсуждался тот параграф учреждения Государственного совета, который устанавливал для наших законодательных палат тот же принцип равенства, какой усвоен почти всеми государствами, имеющими двухпалатную систему законодательства, а именно: что законопроект, принятый нижней палатой, поступает на рассмотрение верхней и в случае непринятия ею считается отпавшим. Точно так же законопроект, возникший по почину верхней палаты и принятый ею, поступает на рассмотрение нижней палаты и в том случае, если она отвергнет его, считается также отпавшим. Ни в одном из этих двух случаев верховная власть не участвует своим решением и его не утверждает.
Граф Витте сначала в очень вялой и даже малопонятной форме стал говорить, что нельзя ставить верховную власть в положение пленника законодательных палат и еще менее допустимо делать народное благо зависящим от каприза которой-либо из палат, так как не подлежит никакому сомнению, что у нас, как, впрочем, и везде, сразу же установятся дурные отношения между палатами, и то, что одна назовет белым, другая непременно назовет черным и наоборот, так что следует просто ожидать, что, что бы ни «выдумала» нижняя палата, верхняя отвергнет, и «в этом даже большое благо для государства», но зато и всякий проект, вышедший из почина верхней палаты, будет «разумеется, провален» нижней.
Из такого положения необходимо найти выход, «ибо нельзя же допустить, чтобы все остановилось в стране из-за взаимных счетов двух враждующих палат», и такой выход он предложил в виде особой статьи, редакцию которой он просил разрешения прочитать обер-прокурору Св<ятейшего> синода кн<язю> Алексею Дмитриевичу Оболенскому. Она заключалась в том, что каждый проект, принятый Думой, поступает на рассмотрение Государственного совета, и если не будет принят последним, то возвращается в Думу, и если она примет его большинством двух третей голосов, то он поступает непосредственно к верховной власти, которая может или отвергнуть его, и в этом случае он считается окончательно отпавшим, или утвердить его, и в этом случае проект принимает силу закона без нового рассмотрения его Государственным советом.
Так же точно поступается, если законопроект, принятый Государственным советом по его инициативе, отвергается Думой. Он поступает обратно в совет, рассматривается им вторично и, будучи принят квалифицированным большинством двух третей голосов, представляется непосредственно государю императору и получает силу закона или отпадает по его непосредственному усмотрению.
Не подготовленный к такой новой мысли, вовсе не возникавшей при первоначальном рассмотрении в совещании графа Сольского, в котором, однако, граф Витте постоянно бывал и принимал самое деятельное участие, государь ждал, чтобы кто-нибудь из участников просил слова и выступил по возбужденному, совершенно неожиданному, вопросу. Несколько минут длилось томительное молчание, и первое слово спросил гр<аф> А. П. Игнатьев, который заявил, что он совершенно удивлен возбужденным предложением и мало усваивает себе даже цель его. Он видит только, что при взгляде гр<афа> Витте на предстоящую законодательную работу двух палат едва ли даже нужно их учреждать, потому что законодательствовать будет одна верховная власть, коль скоро все, что придумает нижняя палата, будет непременно отвергнуто верхней и наоборот; очевидно, что при обязательном возвращении отвергнутого проекта в ту палату, где он возник, она из простого упрямства соберет две трети голосов, и дело поступит на решение монарха. Последний явится, таким образом, единственным виновником судьбы всего законодательства, и на него падет целиком ответственность за прохождение всех законопроектов. Если он не утвердит то, что дважды одобрила нижняя палата, – создается разом конфликт между верховной властью и палатой, который всегда и всюду приводит к самым прискорбным последствиям, если же она пойдет за палатой, создается осложнение между нею и той палатой, которая, быть может, по самым серьезным основаниям не нашла возможным одобрить проект при первом рассмотрении, видя в нем вред для государства.
Я сидел против государя и не имел в виду выступать с моими возражениями, но государь упорно смотрел на меня и после короткого замечания Победоносцева, поддержавшего точку зрения гр<афа> Игнатьева, без всякого вызова с моей стороны, спросил меня: «А вы, Владимир Николаевич, какого мнения по этому вопросу? Мне показалось, что вы хотели бы высказать его».
Я заявил, что разделяю взгляд графа Игнатьева в существе и более подробно развил значение двухпалатной системы законодательства, роль Государственного совета как верхней палаты, которая должна сдерживать увлечения нижней, что в этом нет ничего необычного. <…>
Никто, кроме кн<язя> Оболенского, не поддержал Витте и государь закончил прения, сказавши: «Вопрос достаточно выяснен, мы оставляем статью без изменения – пойдемте дальше».