Великий распадПродолжение
Глава XIV. Витте
С начала октября 1905 года в «сферах» происходила ожесточенная борьба, результаты которой предвидеть было трудно. По возвращении Витте из Портсмута борьба эта приняла характер свалки. Царь был поставлен между двумя почти равными силами, толкавшими его в противоположные стороны: на челе одной стоял Трепов, впоследствии поддержанный вел<иким> кн<язем> Николаем Николаевичем и императрицей-матерью, другая сила сплотилась из ближайших к особе царя лиц, обладавших всеми его симпатиями и полным доверием: кн<язя> Орлова, Нилова, Дрентельна, гр<афа> Шереметева и др. Избранником первой силы был гр<аф> Витте, избранником второй – гр<аф> Игнатьев; первая сила толкала к конституции, вторая – к диктатуре. И так как обе силы были почти равны, то царь не склонялся ни туда, ни сюда, т. е., вернее, – склонялся то туда, то сюда, в зависимости от крупных и мелких событий и от настроений.
<…> Когда царь вызывал к себе Витте, в соседней с кабинетом туалетной сидели близкие к царю лица, жадно ловя каждое слово секретных совещаний. После ухода Витте они говорили царю:
– Витте хочет свергнуть монархию… Витте хочет сесть президентом республики… В лучшем случае он хочет сам дать России конституцию, отодвинув вас в тень…
Тогда-то и родилась мысль о манифесте, о котором Витте и не заикался. У царя на столе лежал его доклад (о котором ниже), и этот доклад, по плану Витте, должен был послужить основой реформы. Дарованию конституции должна была предшествовать длительная законодательная подготовка. При всей своей тяге к власти Витте внутренне струсил ее. Он готовился семь раз отмерить ту свободу, что можно было отпустить России, притом обеспечив себе симпатию и помощь либерального общества. В душе деспота было мало влечения к истинной свободе. Для Витте свобода России была лишь ступенью к власти и маслом, которым поливают разбушевавшиеся волны. <…>
В один из осенних вечеров Витте спешно меня вызвал.
– Вот что, голубчик, нужно написать две записки. Одну – строго секретную, для государя, другую – для публики…
Витте ходил с видимым волнением и обжигал меня испытующими не то ласковыми, не то недоверчивыми взглядами. Я замер.
– У вас иногда выходит…
– О чем же, Сергей Юльевич?
– О конституции…
Слово это сорвалось у Витте впервые. Я вздрогнул.
– У государя панический страх к этому слову. Отчасти наследственный, отчасти внушенный. Нужно его побороть и научно, и исторически. Когда конь боится куста, его обводят вокруг него. Задача первой записки в этом. Я дам вам материал. А уж вы сами найдите подходящий стиль. Вам иногда удается. Забудьте, кому назначена записка. Пишите так, словно перед вами аудитория врагов конституции, которую нужно побороть и логикой, и пылким словом. Слово – великая вещь. Записка строго секретная…
Витте сверлил меня испытующим взглядом. Я робел.
– Не осилю…
– А вторая – для России, для всего мира. С нее все и начнется. Тут уже нужен не напор, а сдержка. Вы отлично знаете, какие русские круги требуют конституции. Вы и сами к ним принадлежите. О конституции лепечет «Нов<ое> вр<емя>» и даже «Гражданин». Но ведь конституция конституции рознь. И это глубочайший, не только государственный, но и всенародный переворот, с которого и государственная, и народная жизнь начинаются заново. От самодержавия к народовластию дистанция не меньшего размера, чем от анархии к монархии. Это всюду так, а в России – сугубо. Поверить Милюкову и Долгорукому – тяп-ляп и карап. Самодержец может требовать, чтобы при встрече с ним люди выскакивали в грязь из экипажей и делали реверанс, но он не может требовать, чтобы к известному сроку люди выучились управлять собой. Управлять собой потруднее, чем другими. Одним словом, конституцию надо подготовить не только в законах, но и в быте, в правах. Дело государя – согласиться на конституцию, дело его правительства – подготовить и провести ее. Таков должен быть смысл записки. Она будет опубликована вместе с указом об учреждении Совета министров и должности его председателя, т. е. премьера. И моим назначением на эту должность.
Я не ручаюсь за дословную точность приведенной беседы, но я ручаюсь за точность ее смысла. <…> Хотелось бы еще удостоверить, что Витте той эпохи распрямился в рост подлинного Сперанского. Ниже мы увидим, когда и куда все это испарилось.
Я вышел из «белого дома» подавленный, но и окрыленный, – подавленный тяжестью возложенной на меня задачи и окрыленный гением моего вдохновителя. Два дня я вставал из-за письменного стола лишь затем, чтобы лететь к Витте и видеть его злостное разочарование:
– Не то, совсем не то!.. Вы слишком стараетесь… Проще… Ваши статьи куда лучше.
Я размяк. Решил сложить оружие. Набросал последний проект. Отвез. Кривя заранее неодобрением рот, Витте читал его, и рот расширялся в улыбку, а глаза поверх бумаги ласково-лукаво на меня уставились.
– Вот это то! Спасибо!
Доклад был опубликован вместе с Манифестом 17 октября, а секретная записка, извлеченная большевиками из архива Николая II, была ими опубликована несколько лет тому назад[190].
<…> Витте продолжал ездить в Петергоф, сначала по железной дороге, а после железнодорожной забастовки – на пароходе. Но приезжал он оттуда каждый раз все более удрученным.
– При каждой моей беседе с государем, – рассказывал он, – присутствует императрица. И она загадочно молчит. А за дверью, неплотно закрытой, сидят, я знаю, Орлов, Дрентельн и даже сам Игнатьев. Государь любезен, записка, кажется, его убедила, но при слове «конституция» императрица вздрагивает. Если бы не Трепов, если бы не страх за семью, все рухнуло бы.
У Витте продолжались переговоры с общественными деятелями. В один из вечеров он сказал мне:
– Пусть спасает Россию Игнатьев!..
А несколько дней спустя:
– С общественностью я распростился. Кабинет будет из чиновников… Не одобряете? Но выхода нет. Люди не хотят мне помочь. Власть – к обществу, а общество от власти… Мужик – к телке, а телка от мужика… Им подай Учредительное собрание, присягу!.. Даже во Франции этого поначалу не было… Но… Будь что будет! Гвардия еще наша. Если преображенцы скиксовали, то семеновцы, с Мином, пойдут за царя в огонь и воду…
– А рабочие, Союз союзов?[191]
– Справимся…
– Из кого же составлен ваш кабинет?
– Моих бывших сотрудников Шипова, Кутлера и друг<их>…
– Широкой публике они не известны.
– Широкой публике и Милюковы с Гучковыми не известны.
– А министр внутренних дел?
– Дурново.
Я шарахнулся.
– Скандальный…
Витте освирепел.
– Дурново знает прекрасно полицейское дело, и он за еврейское равноправие… А еврейский вопрос – самый острый.
– Но ведь имеется резолюция Александра III[192]…
– То было время. А теперь другое. Я докладывал его величеству. И Трепов за него.
– Дурново будет вводить конституцию?..
– Вводить конституцию буду я. На его обязанности будет подавить революцию…
А. А. МосоловПри дворе последнего императора: записки начальника канцелярии Министра двора
<…> Витте пишет, что когда был вынужден в апреле 1905 года оставить пост председателя Совета министров и затем уехать за границу, до него дошли слухи, что в дворцовых сферах говорят, что он вырвал у государя Манифест 17 октября.
Витте обвиняет императрицу Александру Федоровну в том, что она будто бы давала «пароль» черносотенной прессе – «Русскому знамени», «Московским ведомостям», «Колоколу» и др. – на распространение этих слухов и поддерживала эти газеты материально. В качестве начальника канцелярии Министерства императорского двора, ежедневного докладчика и ближайшего советника министра я знал близко все, что происходило при дворе.
<…> Расходами государыни ведал ее секретарь граф Я. Н. Ростовцев. Когда из клубов поползли слухи, что государыня поддерживает черносотенную печать, граф Фредерикс приказал мне их проверить. Я пригласил к себе графа Ростовцева и после часовой беседы с ним убедился в полной вздорности молвы.
<…> Черносотенная печать травила графа Витте грубо и оскорбительно. Находя это возмутительным, я неоднократно звонил по телефону в Управление по делам печати и обращал внимание на недопустимость таких писаний.
Источником, откуда инспирировалась и поддерживалась кампания против Витте, был императорский яхт-клуб. Он посещался молодыми великими князьями и государственными деятелями, принадлежавшими к высшей аристократии.
Считаю нужным сказать несколько слов о положении Сергея Юльевича и Матильды Ивановны при дворе и в обществе. Брак с Витте был вторым, после развода М. И. с первым ее мужем Лисаневичем. Несмотря на то что С. Ю. занимал должность министра финансов при Александре III и Николае II, а при последнем государе был и председателем Совета министров и возведен в графское достоинство, обе государыни, как Мария Федоровна, так и Александра Федоровна, категорически отказывались принимать Матильду Ивановну. Естественно, за государынями не принимали ее и при великокняжеских дворах.
Это обстоятельство служило одной из немалых причин озлобления Витте против двора и света. Жена его в ответ на пренебрежение к ней создала у себя открытый дом с великолепными завтраками, обедами и ужинами и пышными, необычайно оживленными вечерами. На трапезах и вечерах у Витте бывал весь, почти без исключения, тот же самый высший свет и некоторые великие князья.