На другой день я снова по вызову поехал в Петергоф. С парохода я прямо отправился к барону Фредериксу. Приезжаю и спрашиваю его: «Ну что, барон, передали все государю, как я вас об этом просил?» – «Передал», – ответил барон. – «Ну и слава богу, меня оставят в покое?» – «Нисколько, манифест будет подписан в редакции, вами представленной, и ваш доклад будет утвержден». – «Как же это случилось?»– «Вот как: утром я подробно передал государю наш ночной разговор; государь ничего не ответил, вероятно, ожидая приезда великого князя Николая Николаевича. Как только я вернулся к себе, приезжает великий князь. Я ему рассказываю все происшедшее и говорю ему: “Следует установить диктатуру, и ты (барон Фредерикс с великим князем был на 'ты') должен взять на себя диктаторство”. Тогда великий князь вынимает из кармана револьвер и говорит: “Ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера”. И с этими словами он от меня быстро ушел. Через некоторое время великий князь вернулся и передал мне повеление переписать в окончательный вид манифест и доклад и затем, когда вы приедете, привезти эти документы государю для подписи». <…>
После подписания 17 октября манифеста и утверждения моего доклада мы сели на пароход и пошли обратно в Петербург, куда вернулись к обеду. Ехал великий князь Николай Николаевич, барон Фредерикс, я, князь Оболенский и Вуич… Великий князь был в хорошем расположении духа, тоже и барон Фредерикс, который, впрочем, лишен способности понимать что-либо мышлением. <…>
Великий князь, обратившись ко мне, сказал: «Сегодня 17-е – это знаменательное число. Второй раз в это число спасается императорская семья (Борки)». Привожу этот эпизод лишь для характеристики настроения. Я же был совсем не в радужном настроении. Я отлично понимал, что придется много испить, главное же, зная государя, я предчувствовал, что он и в без того трудное положение внесет еще большие трудности, и в конце концов я должен буду с ним расстаться. <…>
В Петербурге все ждали, чем это все кончится.
Знали, что ведутся какие-то переговоры со мною и с другими лицами, что идет какая-то борьба, и ждали, чья сторона возьмет верх: граф Витте – что представляло синоним либеральных реформ, или появится последний приступ мракобесия, который на этот раз, как того с нетерпением ожидали все революционеры, совсем свалит царствующий дом. Надежды эти были весьма основательны, так как царь возбуждал или чувство отвращения, злобы, или чувство жалостного равнодушия, если не презрения; великие князья были совсем или скомпрометированы, или безавторитетны; правительство, не имея ни войска, ни денег и не имея способности справиться с общим неудовольствием и бунтами, окончательно растерялось.
Вечером знали о Манифесте 17 октября не только в Петербурге, но и в провинциях. Такого крупного шага не ожидали. Все инстинктивно почувствовали, что произошел вдруг «перелом» России XX столетия, но «перелом» плоти, а не духа, ибо дух может лишь погаснуть, а не переломиться. Сразу манифест всех ошеломил. Все истинно просвещенные, не озлобленные и не утерявшие веру в политическую честность верхов поняли, что обществу дано сразу все, о чем оно так долго хлопотало и добивалось, в жертву чего было принесено столь много благородных жизней, начиная с декабристов. Озлобленные, неуравновешенные и потерявшие веру в самодержавие считали, что вместе с режимом должны быть свалены и его высшие носители и, конечно, прежде всего самодержец, принесший своими личными качествами столько вреда России. Действительно, он Россию разорил и сдернул с пьедестала и все только благодаря своей «царской ничтожности». <…>
В первые дни после 17-го октября мне было сообщено из Департамента полиции, что было бы неудобно мне оставаться на Каменноостровском проспекте в моем собственном доме. Так как это помещение для меня весьма удобно, то я не хотел его оставить, но мне передали, что ввиду отдаленности этого дома от министерств и центра, а с другой стороны, необходимости министрам и другим высокопоставленным лицам приезжать ко мне, будет крайне трудно их охранять во время проезда ко мне и в особенности въезда в мой дом.
Мне предложили занять помещение в запасном доме при Зимнем дворце… Хотя это для меня было крайне неудобно, но я был вынужден на это согласиться, и через несколько дней после моего назначения, приблизительно около 27 октября, я переехал в новое помещение налегке, почти ничего не трогая из моего дома, в который, я был уверен, мне скоро придется вернуться или живым или мертвым.
В течение этих 10 дней, когда я продолжал жить в моем доме, я жил так же, как я жил ранее, не допуская никакой полицейской охраны, и чувствовал себя совершенно спокойным, дверь моего дома была открыта, и ко мне приходили люди без особого разбора. Дежурил только днем один чиновник Комитета министров и курьер.
[С. Ю. Витте]Воспоминания
В самый разгар революции, когда я ежедневно и ежечасно подвергал свою жизнь опасности, – меня на каждом шагу предупреждали, чтоб я не ехал туда-то, скрывался бы оттуда-то, говорили о необходимости иметь какую-то охрану, я, несмотря на это, в течение полугода жил без всякой охраны, ездил всюду, не имея не только официальной охраны, но и тайной. Мне часто давали знать по телефону, чтобы я не ехал туда-то и берегся, сидел бы столько-то дней дома, – я никогда не исполнял этого, но должен сказать, что когда я находился у себя, ложился спать, зная, что утром на следующий день мне придется ехать туда и туда, – я все время страшно боялся, и когда мне приходилось спускаться с лестницы, садиться в экипаж и затем ехать туда, где есть публика, народ, то, выходя из дому, я всякий раз страшно трусил, боялся, но как только я усаживался в экипаж и ехал, у меня эта боязнь проходила, и я ехал, чувствуя себя так же спокойно, как в настоящее время, когда я диктую эти строки. <…> Мне говорили лица, знавшие Скобелева (я тоже его знал), что и он им говорил то же самое, т. е. что до тех пор, пока он не выходил под пули, в самый бой, – он всегда трусил, но как только он выходил перед солдатами, и начиналась стрельба, он забывал о своем страхе, и стрельба не производила на него никакого впечатления.
М. А. Ушаков[199]Воспоминание о беседе с великим князем[200]
1) Почему произошло свидание? 2) Как и где? 3) Что говорили 15-го[201] октября 1905 года.
Волнение народа и общая политическая забастовка невольно наталкивали каждого благоразумного человека, любящего свое отечество и желающего добра рабочим, на мысль: что может успокоить народные массы? Чем приостановить массовые политические забастовки, которые приносили вред как правительству, промышленности, а также своим частым безрассудным повторением и рабочему классу?
Для этого нужно было знать, на что главное народ выражал свое негодование и чего он желал?
Выражал же он негодование на существующий образ правления России и людей, которые отделяли царя от народа, окружая его бюрократическим средостением. Народ не принимал никакого участия ни в законодательстве, ни в обсуждении государственных вопросов. Следовательно, требовалось введение нового государственного управления и упразднение старого, что и могло бы успокоить взволновавшиеся народные массы и улучшить их жизнь. А тем самым приостановить политические забастовки, вредно отзывающиеся на государственном бюджете. Что и явилось бы спокойствием для страны и благоденствием для народа. И явилось бы актом великой мудрости, как для монарха, так и для правительства. Эти мысли не выходили у меня из головы.
Я видел, как рабочих везде и всюду старались натолкнуть на революцию. И убедить их, что только грубой физической силой рабочие могут улучшить свое положение… Свергнуть существующую власть, после чего народ будет управлять собою сам, через посредство своих выборных правителей.
С этой идеей я был несогласен и считал, что это принесет рабочему классу страшный вред, ибо восстановится буржуазная республика.
Я стал противодействовать этим разрушительным стремлениям, которые могли бы принести рабочим только вред, но не пользу. Я обратился к товарищам – рабочим с убеждением и стал им разъяснять, что если будет произведена революция и свергнута монархия, то будет восстановлена буржуазная республика, которая закрепостит весь рабочий класс и трудовое крестьянство.
Так как трудящие массы народа у государственной власти быть не могут благодаря своему необразованию, а захватят власть господа буржуазные интеллигенты, которые в большинстве или сами вышли из среды капиталистов, или каждый хочет сделаться им. Так как серой жизнью крестьянина или рабочего, а также и пролетарской пищей их не удовлетворишь. Ибо они захотят лучшей жизни, и волею судьбы они должны будут защищать интересы капиталистов.
Кроме того, революция потребует бесчисленные жертвы, огромное количество которых будут рабочие. Между тем к монархическому управлению России народ уже привык в течение сотен лет и уважает своего монарха. Но не уважает существующего управления Россией. А для этого должна быть конституционная монархия, и народу в лице его представителей-выборных было бы предоставлено право принимать участие в выработке законов и решении государственных дел. Эти слова и мысли мною высказывались на разных собраниях и митингах как рабочих, так и не у рабочих. На собрании знаменитого совета депутатов, где председательствовал Носарь (Хрусталёв), я был лишен им слова, причем Носарь назвал мою речь «провокацией», не дав ее договорить до конца. Про меня шел разговор и распространялись различные слухи (иногда чересчур преувеличенные) как среди рабочих, так и среди интеллигентного общества. Меня стали пр