Письма Николая II императрице Марии Федоровне
Петергоф. 29 сентября 1905 г.
Милая, дорогая моя мама <…>
В Биорке к нам явился Витте, он был прост и весьма интересен. После длинного разговора с ним, когда я ему объявил о графском титуле, с ним почти случился «столчок», и затем он три раза старался поцеловать руку! На другой день он с нами завтракал и на «Стреле» ушел в Петербург. <…>
В Царское Село мы думаем переехать 6 окт<ября>. <…>
Всем сердцем твой
Ники
Петергоф. 19 октября 1905 г.
Моя милая, дорогая мама,
Я не знаю, как начать это письмо. Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь январские дни, которые мы провели вместе в Царском – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними днями!
Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку. Вчера было ровно месяц, что мы вернулись из Транзунда. Первые две недели было сравнительно спокойно.
<…> В Москве были разные съезды, которые неизвестно почему были разрешены Дурново?[204] Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию.
Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, что Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом морем – как это удобно в такое время года? После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в Департамент железных дорог Мин<истерства> путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный маленький Хилков в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.
В университетах происходило бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость и – все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получившие автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогает (а что они говорили в прежние годы – ты помнишь?)
Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно.
Когда на «митингах» (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание, и я об этом узнал, тотчас же Трепову были подчинены все войска петербург<ского> гарнизона, я ему предложил разделить город на участки, с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен – и, конечно, все поверили этому[205].
Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то – войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло продолжаться долго. В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не могли осуществляться бы.
Другой путь – предоставление гражданских прав населению: свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Госуд<арственную> думу – это, в сущности, и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что хотя он и рискованный, тем не менее, единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода, кроме этого, нет. Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать. Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским. Мы обсуждали его два дня и, наконец, помолившись, я его подписал. Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое, тем не менее, я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих, я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова – исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – это надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год.
Хотя теперь я получаю массу самых трогательных заявлений благодарности и чувств, положение все еще очень серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства. Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила – ничего еще не выработано, все на честном слове. Витте на другой день увидел, какую задачу он взял на себя. Многие, к кому он обращался занять то или другое место, теперь отказываются.
Старик Победоносцев ушел, на его место будет назначен Алексей Оболенский[206]; Глазов тоже удалился, а преемника ему еще нет[207]. Все министры уйдут, и надо будет их заменить другими, но это – дело Витте. При этом необходимо поддержать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в этом главная опасность.
Но милосердный бог нам поможет; я чувствую в себе его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом! Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы! <…>
Господи, спаси и успокой Россию!
Всем сердцем твой
Ники
Петергоф. 27 октября 1905 г.
Милая, дорогая моя мама,
Пользуюсь отъездом Извольского, чтобы поговорить с тобой немного по душе. Думаю, что последнее мое письмо, хотя и длинное, было очень неясное и слабое. Надеюсь, Извольский лучше объяснит и расскажет тебе все то, что он видел и сам слышал, нежели я это сделаю.
Прежде всего спешу тебя успокоить тем, что в общем положение стало, конечно, лучше, чем оно было неделю тому назад!
Это бесспорно так! Также не может быть сомнения в том, что положение России еще очень трудное и серьезное.
В первые дни после Манифеста нехорошие элементы сильно подняли головы, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.
Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, а так как 9/10 из них – жиды, то вся злость обрушилась на тех – отсюда еврейские погромы. Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией, как всегда – старая знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам, адвокатам и всяким другим скверным людям. Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе ясно показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил.
Я получаю много телеграмм отовсюду, очень трогательного свойства, с благодарностью за дарование свободы, но с ясным указанием на то, что желают сохранения самодержавия. Зачем они молчали раньше – добрые люди? Всю эту неделю я прощался с министрами и предлагал новым занять их места. Об этих переменах Витте меня просил раньше, но у него не все кандидаты согласились пойти. Вообще, он не ожидал, что ему будет так трудно на этом месте.
Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение. Мне не нравится его манера разговаривать с разными людьми крайнего направления, причем на другой же день все эти беседы попадают в газеты и, конечно, навранными. Я ему говорил об этом, и, надеюсь, он перестанет. К сожалению, Трепов уходит. Он давно меня предупреждал, что, если Витте будет назначен, то им вместе служить невозможно.
Хотя они ладили первые дни, и сам Витте очень хвалил действия Трепова, тем не менее постоянно возникали разного рода затруднения. Как это ни жаль, но я должен уступить настойчивым просьбам Трепова убрать его; он, бедный, совершенно выбился из сил, потому что никто из господ министров ему ни в чем не помогал! Он действовал молодцом в эти тревожные дни в Петербурге, и только благодаря ему и удивительной выдержке войск не произошло страшного кровопролития. Офицеры и солдаты очень озлоблены бывшими манифестациями с красными и черными флагами и самыми невозможными речами на улицах. <…>
Поверь мне, что у меня на душе гораздо спокойнее.
Христос с тобою!
Всем сердцем тебя любящий твой
Ники
Царское Село. 10 ноября 1905 г.