Милая, дорогая моя мама, <…>
2 ноябри Миша[208] прикатил в Петергоф на своем моторе, и мы переехали вместе сюда. В этот же день началась вторая забастовка железных дорог вокруг Петербурга; но она была не серьезная, так как все остальные дороги отказались от нее. Стачка на фабриках прекратилась потому, что рабочие этот раз ничего не добились кроме голода для себя и своих семейств.
Знаменитый «Союз союзов», который вел все беспорядки, много потерял своего значения после этой забастовки!
Но, вместе с этим, как ты, конечно, знаешь, внутри России начались аграрные беспорядки. Это самое опасное явление, вследствие легкости подбивать крестьян отнимать землю у помещиков, а также потому, что войск везде мало. <…>
У меня каждую неделю раз заседает Совет мин<истров>. Миша тоже присутствует. Говорят много, но делают мало. Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее. Никто у нас не привык брать на себя, и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять. Ты мне пишешь, милая мама, чтоб я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все возможное, чтобы облегчить его трудное положение. И это он чувствует. Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего.
Он сам мне говорил еще в Петергофе, что как только Манифест 17 окт<ября> будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот – повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожения имений помещиков!
У хороших и честных губернаторов везде было спокойно; но многие ничего не предпринимали, а некоторые даже сами ходили впереди толпы с красными флагами; такие, конечно, уже сменены. В Петербурге менее всего видно смелости власти и это, именно, производит странное впечатление какой-то боязни и нерешительности, как будто правительство не смеет открыто сказать, что можно и чего нельзя делать. С Витте я постоянно говорю об этом, но я вижу, что он не уверен еще в себе. <…>
Всем сердцем твой
Ники
И. В. ГессенВ двух веках: жизненный отчетПродолжение
На другой день после опубликования Манифеста [17 октября] нам, Набокову и мне удалось с первым отшедшим в Петербург [из Москвы] поездом выехать домой. Мы оказались в одном отделении с кн<язем> П.[Н.] Трубецким, московским предводителем дворянства, Д. Н. Шиповым и М. А. Стаховичем, которых граф Витте вызвал для переговоров об образовании первого конституционного министерства. Дома жена мне сообщила, что за время моего отсутствия несколько раз звонил Витте по телефону и выражал свое недоумение и недовольство, узнав, что меня нет в Петербурге. Я тотчас же позвонил к нему и в ответ на поздравление услышал раздраженный голос, чуть ли не прямой выговор за то, что в самое нужное время «неизвестно зачем, исчез», и приглашение (по тону больше напоминавшее требование) немедленно приехать к нему.
Я застал его чрезвычайно возбужденным, большими шагами он из угла в угол мерил свой огромный кабинет, ковер которого был буквально усеян надорванными большими конвертами. Витте сразу стал жаловаться на трудности своего положения, и я воспользовался этим, чтобы сказать, что для успокоения общественного возбуждения нужно сделать какой-нибудь «жест», и прежде всего немедленно объявить свободу печати. Мне уже было известно, что петербургские газеты решили тотчас же по прекращении типографской забастовки выйти в свет без соблюдения цензурных правил (как тогда выражались, «явочным порядком»). Сказать ему об этом решении я не мог, ибо он, чего доброго, принял бы предупредительные меры, но, в интересах столь необходимого тогда авторитета власти, мне казалось желательным, чтобы свобода печати была октроирована. Однако добрый совет вызвал резкую вспышку гнева. «Да что вы мне толкуете! Только что был у меня такой авторитетный ученый, как Таганцев, и уверял, что выработка закона о свободе печати требует много времени и труда». – «Проф<ессор> Таганцев, – отвечал я, – совершенно прав: для выработки исчерпывающего закона требуется много времени. Но то, что нужно сделать немедленно, – упразднить предварительную цензуру, чтобы потом не было поздно, – можно изложить в 5 мин<ут>, и это сейчас можно было бы сделать за вашим письменным столом». – «Ах, оставьте! у меня и без того достаточно забот. Думали ли вы, что уже начинаются выборы в Госуд<арственную> думу и на ходу нужно менять избирательный закон? А вот лучше скажите, кто из общественных деятелей мог бы войти в кабинет министров». Я ответил, что прежде чем об этом говорить, необходимо было бы уволить наиболее неприемлемые для общественного мнения фигуры, в частности и в особенности тов<арища> министра вн<утренних> дел Трепова. Но это вызвало еще сильнейшее раздражение: «Вы воображаете, что всё так просто делается. А мне с величайшим трудом удалось добиться отмены ужасного назначения. Был уже подписан указ о назначении Коковцова председателем Департамента экономии Гос<ударственного> совета». – «Но, Сергей Юльевич, уверяю вас, – это-то вовсе не интересует общественное мнение». Витте упорствовал, и было ясно, что дальше разговаривать не о чем.
На третий день я вновь был приглашен к премьеру, и он вновь вернулся к вопросу о вступлении «уважаемых общественных деятелей» в кабинет и интересовался, нельзя ли содействовать в этом и повлиять на кн<язя> Е. Н. Трубецкого, которому он намеревается предложить пост министра нар<одного> просвещения. Напоминание об отставке Трепова вновь вызвало настоящую бурю гнева, и я вышел от него с убеждением, что это наше последнее свидание.
С. Д. УрусовЗаписки. Три года государственной службы
<…> Еще 19 октября утром мне была доставлена в Севастополь копия телеграммы, полученной накануне в Москве на мое имя. В телеграмме граф С. Ю. Витте, о назначении которого председателем нового Совета министров было уже известно в Севастополе, писал: «Мне совершенно необходимо вас видеть, сделайте все возможное, чтобы скорее приехать». Вторую телеграмму я получил почти одновременно от члена Государственного совета кн<язя> А. Д. Оболенского: «Ради всего, что вам и мне дорого, приезжайте скорее». Я ответил немедленно так: «Поезда не ходят, сижу Севастополе гостинице ввиду события располагайте мной, но не переоцените моих сил и способностей». Витте сейчас же ответил, советуя мне ехать в Одессу и через Румынию, Австро-Венгрию, Германию направиться в Штеттин и сесть там на пароход. Такого путешествия я предпринять не мог, дождался возобновления железнодорожного движения, 24 октября с первым поездом выехал из Севастополя и 26-го утром был в Петербурге.
С. Ю. Витте я видел мельком один раз в 1891 или в 1892 году, когда он был директором железнодорожного департамента, а я по должности председателя Калужской губернской земской управы ездил в Петербург поддержать ходатайство земского собрания о допуске приема Сызрано-Вяземской железной дорогой осиновых дров для отопления зданий, а если окажется возможным, то и для примеси к березовым дровам при отоплении паровозов. Об этом пятиминутном свидании Витте, конечно, не помнил. Оболенского я знал давно по совместной деятельности нашей в Калужской губернии в 1886–1892 годах. Зайдя к нему утром, я услышал от него подтверждение слуха о том, что я был предназначен на место министра внутренних дел в новом октябрьском конституционном министерстве, причем выбор Витте остановился на мне вследствие рекомендации некоторых членов Московского земского съезда (в котором я участия не принимал), в особенности поддержанной тверскими земскими деятелями. Оказалось, что в течение нескольких дней, следовавших за объявлением манифеста, вопрос этот считался решенным и царь говорил о моем назначении Д. Н. Шипову и А. И. Гучкову, когда они представлялись ему в качестве желательных кандидатов на посты государственного контролера и министра торговли. Так обстояло дело в течение примерно недели, но, по случаю ли моего отсутствия или по иным соображениям (вернее последнее), к 26 октября на очереди стояла и обсуждалась министерская комбинация с П. Н. Дурново в качестве кандидата на пост министра внутренних дел. Самому мне не приходила в голову мысль о министерском портфеле, я почему-то понял телеграмму Витте как намерение предложить мне управлять Крестьянским банком, и я лишь в Москве, проездом, узнал о проникшем уже в газеты слухе относительно предстоящего мне назначения, от которого я тогда же решил уклониться.
У Витте, поселившегося в то время на Дворцовой набережной, в дворцовом помещении рядом с Эрмитажем, я пробыл с 11 часов утра до 1 часу ночи, с двухчасовым перерывом на обед, во время которого я был по его просьбе занят переговорами с некоторыми общественными деятелями. За это время в моем присутствии Витте вел переговоры со многими лицами, принимая депутации, говорил по телефону; я присутствовал при образовании и распадении разнообразных комбинаций, касающихся образования объединяемого и возглавляемого графом Витте кабинета министров.
Как только я вошел и представился, Витте сказал мне: «Я вас совершенно не знаю и обратился к вам по полученным с разных сторон советам; нам нужно как следует поговорить. Сядьте в это кресло, а я буду ходить по комнате, потому что мне предписано двигаться, а выходить из дому я не имею времени. Только прошу вас не перебивать и не вступать со мной в разговор, пока я не кончу».