езрассудным, чтобы я по своей охоте взялся за дело, которого не знаю; добавил, что комбинация, продержавшаяся в уме Витте очень недолго, о возможности соединить на одном деле Трепова и меня – первого для активной работы, а второго в виде ширмы или вывески, – сразу показалась мне фантастической. Сказав это, я поднялся с места, собираясь распроститься, но П. Н. удержал меня и заговорил совершенно иным тоном, видимо избавившись от какой-то неприятной, заботившей его мысли. С довольным видом и как бы предлагая своему собеседнику прекратить всякие дипломатические уловки, он сказал: «Я вижу, что вы умный человек, впрочем, я и раньше это думал, судя по вашей деятельности в Кишиневе. Поговоримте откровенно. В чем меня обвиняют все эти белоручки и любители громких фраз?»
Не могу точно передать дальнейших его слов, но смысл их был тот, что у него имеются твердые принципы и что свою служебную деятельность он не боится открыть свободной критике, но что, насколько ему известно, этой стороны его личности никто не критиковал. В заключение он спросил меня, не соглашусь ли я стать его товарищем. Я понял, что П. Н. прекрасно известны все происходившие у Витте переговоры, и не стал терять времени на дальнейшие разглагольствования, тем более что при мне уже два раза докладывали министру об ожидавших приема важных лицах. Мы дружелюбно расстались, считая вопрос решенным, и отложили более подробную беседу до другого дня.
Именным высочайшим указом, данным Правительствующему сенату в 30-й день октября 1905 года, как значится в прилагаемом уведомлении, я был назначен товарищем министра внутренних дел. <…>
С. Е. КрыжановскийВоспоминания
17 октября днем жена принесла слухи о каком-то манифесте, но ничего определенного известно не было. Часов в одиннадцать вечера позвонил по телефону Н. И. Вуич, помощник управляющего делами Комитета министров, и сообщил, что граф Витте требует меня к себе. Приехав к графу на Каменноостровский проспект, я в дежурной комнате узнал от чиновников об издании высочайшего манифеста и о том, что в связи с ним предстоит срочный пересмотр Учреждения Государственной думы, а войдя в кабинет графа, нашел там самого С. Ю. Витте, шагающего из угла в угол с озабоченным видом, и князя А. Д. Оболенского, сидящего на диване. Витте сказал, что ввиду новых событий он должен немедленно приступить к пересмотру правил о выборах в Думу в смысле возможно большего приближения последней к народным массам и что это надо сделать с таким расчетом, чтобы не останавливать хода подготовительных работ к выборам и закончить последние в возможно короткий срок.
И Витте, и особенно князь Оболенский стали тут наперебой предлагать свои планы, как это сделать, причем, по обыкновению, у князя Оболенского одна фантазия немедленно покрывала другую в самых противоречивых сочетаниях. Ему хотелось в две минуты отыскать способ согласовать самое широкое, почти всеобщее избирательное право с гарантиями разумности выборов. Он перескакивал от всеобщих равных выборов к выборам всеобщим же, но по сословиям, от них – к выборам по профессиональным группировкам, потом опять к всеобщим, но ограниченным известным имущественным цензом и т. д. Это была какая-то яичница предположений, видимо до моего прихода обсуждавшихся, в которой Витте совершенно потонул. Тут впервые поразила меня черта его характера, которую потом приходилось часто наблюдать, – полная растерянность мысли, как только он переходил в область, ему непривычную, и крайняя нерешительность, почти отсутствие воли, когда приходилось на чем-то остановиться и действовать там, где можно было ожидать сопротивления. В его голове, очень плодовитой, вихрем носились доводы и за и против, но на что решиться, он не знал и, видимо, ожидал подсказки от собеседников; при этом на всякое свое предположение и сомнение он требовал ответа немедленного.
На все эти сбивчивые предположения можно было ответить лишь просьбой дать хотя бы самый короткий срок, чтобы подумать, и замечанием, что высказанные графом пожелания стоят в противоречии одно с другими. Если не останавливать подготовительных действий к выборам и произвести их в назначенный уже для того срок, то нельзя менять оснований избирательной системы, а можно лишь прилить в нее новые разряды избирателей, расширив избирательные списки и сократив исключения. Если же изменять самые основания избирательной системы, то это потребует много времени, все произведенные уже действия по составлению и опубликованию избирательных списков придется отменить и начинать все с начала, а следовательно, отложить созыв Думы надолго. Это было очевидно и бесспорно.
После долгих разговоров решили, что я на следующий день набросаю проект расширения круга избирателей без нарушения установленной системы, и тогда граф по ознакомлении примет окончательное решение.
Вышел я от графа в довольно удрученном настроении. В голове его был хаос, множество порывов, желание всем угодить и никакого определенного плана действий. Вообще вся его личность производила впечатление, невязавшееся с его репутацией. Может быть, в финансовой сфере, где он чувствовал почву под ногами, он и был на высоте, но в делах политики и управления производил скорее впечатление авантюриста, чем государственного деятеля, знающего, чего он хочет и что можно сделать. Вдобавок он, по-видимому, имел недостаточно ясное представление и о социальном строе империи, и о лицах, которые присваивали себе наименование «представителей общественности», и даже об административном механизме в провинции.
<…> Утром я набросал проект дополнений к избирательному закону, которыми чисто механически, без нарушения его довольно сложной системы, вводились новые разряды избирателей и создавалась отдельная рабочая курия, параллельная с остальными. В средине дня пришел В. Д. Кузьмин-Караваев с запискою от Витте следующего содержания: «Посылаю к Вам К.-Караваева, он может дать полезный совет». Познакомившись с составленным наброском, Кузьмин-Караваев сказал (в то время пожелания общественности были довольно скромны), что он должен всех удовлетворить. После Караваева пришел от графа же Д. Н. Шипов, которого я тоже ознакомил с предположениями об изменении закона. Этот высокопочтенный и обычно очень рассудительный человек был, видимо, всем случившимся выбит из колеи. Он долго и туманно доказывал, что, в сущности, является сторонником самодержавия, но понимает его как явление нравственного, а не формально-юридического порядка, противного, по его мнению, русской народной идее царя-самодержца и русскому миропониманию. К назревающим переменам он относится отрицательно, но, по некоторым соображениям, не высказывает своих взглядов открыто. Он долго и довольно неясно излагал свою не то славя-нофильскую[209], не то прусско-юнкерскую (der König absolut, wenn er unser<е>n Willen tut[210]) точку зрения, видимо, не вполне им продуманную. Он оставил какое-то странное впечатление. Одно было очевидно – что он совершенно растерялся.
На следующее утро я отвез графу обработанный проект, который он оставил у себя, чтобы подумать и с кем-то посоветоваться; выходя спустя несколько времени под приемной на лестницу, я увидел на площадке графа Витте и В. Д. Кузьмина-Караваева. Витте провожал Кузьмина-Караваева и с свойственной ему в тех случаях, когда он хотел нравиться, сладчайшей улыбкой, так не соответствовавшей всему его облику, тряс руку Караваеву, который с своей стороны в чем-то покровительствованно заверял Витте. Мы поехали с Караваевым вместе, и я довез его до Министерства юстиции, где тот слез, сказав: «Надо зайти поторопить в министерстве с амнистией». «Общественность», видимо, почуяла уже портфели. Караваев видел себя будущим министром юстиции и был полон важности.
Пошла долгая полоса совещаний Витте с представителями общественности, проводником которых был все тот же князь А. Д. Оболенский, ближайший в то время советчик графа по внутренним делам. Мне пришлось присутствовать при нескольких таких совещаниях в кабинете графа, в запасной половине Зимнего дворца, где он стал жить. Были там M. A. Стахович с его длинной бородой, Муромцев, князь С. Н. Трубецкой, Д. Н. Шипов и еще кто-то. Представители общественности убеждали Витте стать на путь всеобщей подачи голосов, которая, невзирая на несообразность ее применения в тогдашней России, привлекала симпатии общественных кругов, стремившихся завоевать сочувствие масс. Пришлось мне как-то быть и на совещании по тому же предмету у князя Оболенского, где главным оратором являлся князь Трубецкой, видимо, очень искренний и хороший человек, но с какими-то ребяческими представлениями и о России, и о механизме управления, твердо веривший в спасительную силу хороших слов.
Все эти бесконечные разговоры с безответственной общественностью совершенно сбили с толку Витте, который, как южанин, весь свой век проведший в довольно узком и условном кругу железнодорожных и финансовых дел, имел, как уже упомянуто выше, очень неясное представление о внутренних делах империи и полагал, что эти общественные деятели выражают подлинные желания народа и являются его духовными представителями. Этого убеждения он держался вплоть до московского восстания, когда общественные деятели от него отпрянули, а сам граф, всеми покинутый, остался, как рыба на мели, расхлебывать порожденную им путаницу.
В конце концов Витте решил рассмотреть вопрос об условиях производства выборов в Думу в Совете министров при участии тех же общественных деятелей, составивших к этому времени (С. А. Муромцев) свой проект избирательного закона по последним рецептам ученых теоретиков и совершенно не считавшихся с русскими условиями. Витте был в большом колебании. Ему очень хотелось пойти навстречу пожеланиям общественников, но вместе с тем он очень боялся всеобщих выборов, и боялся с полным основанием, так как при отсутствии прочно организованных политических партий, неподготовленности правительства и некультурности населения прямые и всеобщие выборы неминуемо отдавали Думу в руки тех, кто предложит избирателям наибольшие материальные выгоды, и прежде всего раздел земель и захват фабрик. А так как все эти и им подобные приманки предлагали и могли предлагать прежде всего социалисты, то всеобщие [выборы] должны были привести к их торжеству.