В поисках выхода граф Витте поручил мне на всякий случай «обезвредить» сколько можно выработанный Муромцевым проект и держать эту версию наготове, если он принужден будет обстоятельствами пойти навстречу общественникам.
Несколько заседаний прошли в общих спорах. Муромцев и бывшие с ним, кажется, А. И. Гучков, Д. Н. Шипов и еще кто-то (память изменяет, так как этих лиц приходилось столько раз и до, и после видеть в самых различных сочетаниях, что трудно было запомнить, когда именно и кто именно принимал участие в том или ином совещании) отстаивали проект Муромцева, не идя ни на какие уступки. К ним примкнули члены Совета министров, начавшие искать сближения с общественностью. Сюда относится, прежде всего, министр земледелия Н. Н. Кутлер, <…> затем министр путей сообщения К. С. Немешаев и, наконец и в особенности, министр торговли Философов, который старательно подчеркивал свою солидарность в этом вопросе с общественностью <…>
В конце концов большинство совета склонилось к мысли ограничиться дополнением действующего закона постановлениями, расширяющими участие населения в выборах, без нарушения оснований установленной системы.
Мысль утвердить Думу на всеобщих выборах – по существу своему нелепая – была все же с трудом лишь отвергнута, до такой степени глубоко укоренилась она в умах и своею простотою казалась соблазнительной. Теперь странно и вспоминать, но тогда не было в обществе и печати никого почти, кто не являлся бы ее сторонником. К тому же и пропаганда этой идеи велась очень деятельно. Было пущено в ход все вплоть до почтовых карточек, на которых изображены были грустно сидящие воробьи, чирикающие об общественном лозунге. Сам Витте долго и мучительно в этом вопросе колебался.
Принятый Советом министров проект был затем пересмотрен в Особом совещании под личным председательствованием государя. На этот раз и я вошел в состав делопроизводства совещания и был свидетелем происходящих суждений.
Еще до открытия совещания мне пришлось в первый раз быть у государя и говорить с ним. Граф Витте, который не имел, конечно, времени ознакомиться с техническими подробностями этих проектов, однажды, едучи с докладом к государю, взял меня с собою, на случай если потребуются технические пояснения. Это был момент, когда их отношения уже обострились, и поездка оказалась для меня роковою, так как, по-видимому, государь вынес впечатление, что я являюсь доверенным человеком графа – чего в действительности не было, – и перенес на меня часть своего нерасположения к последнему. Этим я объясняю себе, быть может и совершенно неправильно, то личное неблаговоление или недоверие, которое потом неизменно проявлял ко мне государь, как в разных мелких случаях, так и всякий раз, когда заходила речь о предоставлении мне более широкого круга деятельности. По внешности это отношение ничем не проявлялось, обращение его величества всегда было неизменно милостивое, и я был даже пожалован в молодом сравнительно возрасте званием статс-секретаря его величества, но по существу оставалось неизменным до последних дней царствования.
У государя мы провели около двух часов. Сначала вошел Витте, а через несколько минут позвали меня, и, к величайшему моему смущению, Витте, представив меня государю, сказал: «Вот, ваше величество, если позволите, он все вам доложит». Пришлось экспромтом доложить государю о всем ходе дела по пересмотру Учреждения Государственной думы и закона о выборах в Думу и ответить на многочисленные вопросы, прямо или косвенно отсюда вытекавшие. Меня поразила та легкость, с которою государь, не имевший специальной подготовки, разбирался в сложных вопросах выборной процедуры, как проектировавшейся у нас, так и принятой в западных странах, и любознательность, которую он при этом проявил. Он отдавал себе ясный отчет, что новый порядок мало принесет ему утешения, и с явным раздражением отмахнулся от сладких слов графа, когда тот стал доказывать, что в лице создаваемого народного представительства государь и правительство найдут опору и помощь. «Не говорите мне этого, Сергей Юльевич, я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага, но утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени». Таков или примерно таков был смысл сказанного государем в ответ на сбивчивые заверения графа: государь упомянул при этом о своей мечте передать сыну Россию умиротворенной. Граф явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он весь как-то ежился и мялся и совсем не похож был на великолепного и развязного Витте, грубо обрывавшего своих противников в разных совещаниях.
После того как я был отпущен, Витте оставался еще несколько минут в кабинете государя и вышел в пригнетенном настроении. На обратном пути из Царского Села он много и слащаво говорил о своей любви к государю и о том, как ему тяжело смотреть на него в эти дни революционного броженья и как он болеет непрестанно душою за государя. Слова Витте не производили, однако, впечатления искренности[211].
Состав совещания, происходившего в Царском Селе, и имевшие в нем место суждения изложены с достаточной точностью в составленных делопроизводством записях, которые, как и записи первого совещания, происходившего в Петергофе, были отпечатаны Государственной канцелярией в качестве секретного документа и имелись у очень немногих лиц (они остались неизвестными даже графу Витте), но затем были изданы кем-то за границей, а после революции были перепечатаны и пущены в продажу тоже с тенденциозными примечаниями в стиле борьбы классов, но, кажется, без искажений[212].
В совещание были приглашены представители общественности Д. Н. Шипов, А. И. Гучков и граф Вл<адимир> А. Бобринский и заслушаны по вопросу об основаниях системы выборов. Первые двое были известны как сторонники всеобщих, тайных и равных выборов. В этом смысле они и высказались, причем Шипов, ссылаясь на свое знание народа, свидетельствовал, что крестьянство, которое в этом случае должно было бы получить подавляющее количество мест в Думе, будет очень радикально в земельном деле и, наоборот, очень консервативно в вопросах политических. Это заявление произвело большое впечатление на собрание, и без того расположенное, начиная с графа Витте, видеть в крестьянстве опору престола и порядка[213]. <…>
Самое удивительное в совещании было поведение графа Витте. Его нерешительный характер и колебания и явная боязнь принимать на себя ответственность выявились здесь в полной мере, более, чем даже можно было ожидать по прежним впечатлениям. Он являлся по своему положению официальным защитником внесенного в совещание проекта, но так как не знал, на что решиться или умышленно не хотел принимать на себя ответственности за решения, то совершенно измучил государя и совещание изложением доводов и за и против и отсутствием собственного мнения. Свои мысли он словно отрывал одну от другой, и эти глыбы тотчас в его руках рассыпались. Впечатление от его бесконечных речей было таково, что он во всех спорных случаях как бы стремился переложить ответственность на государя, словно желая иметь возможность потом говорить: «Вот, я говорил, вот, я указывал, а он решил по-своему». Эта неспособность или предвзятость Витте производила на присутствовавших самое тяжелое впечатление и отразилась даже в записях прений, сделанных Государственной канцелярией. Несколько лет спустя А. С. Стишинский по какому-то случаю напомнил графу в Государственном совете о его тогдашних колебаниях. Витте быль очень возмущен и объезжал многих лиц, присутствовавших в совещании, стараясь получить от них материал для опровержений. Он обращался к барону Ик-скулю, осведомляясь, не сохранилось ли у него каких-либо записей, но барон почему-то уверил его, что записей не велось. Тогда он приехал ко мне, прося дать ему мои заметки. У меня таковых не было, и мне, чтобы не подвести барона Икскуля, пришлось сказать, что мне ничего не известно о существовании записей, хотя печатный их экземпляр лежал на столе.
Со времени этих царскосельских совещаний нравственный облик графа Витте, который в хорошо его знавших чиновничьих кругах никогда не расценивался высоко, окончательно потускнел[214].
В. И. ГуркоЧерты и силуэты прошлогоПродолжение
Часть IV. Усиление натиска общественности на власть
17 октября 1905 г. было, несомненно, днем всеобщей радости русской передовой общественности, но высказывалась эта радость далеко не всеми слоями и не в одинаковой степени.
Революционно и социалистически настроенные элементы расценивали ознаменовавший этот день царский манифест преимущественно с точки зрения возвещенных им гражданских свобод. В этих свободах они не без основания усматривали мощное средство как для беспрепятственного распространения своих идей, так и для усиления своих революционных действий, но сам по себе манифест их, конечно, вовсе не удовлетворял. Ввиду этого, радуясь ему в душе, они тем не менее радости этой громко не высказывали, а, наоборот, заявляли о совершенной недостаточности последовавшего государственного акта.
Радикал-либералы усматривали в издании манифеста приближение того момента, когда осуществится, быть может, не всеми ими еще вполне сознаваемая, но все заветная их мечта, а именно когда, опираясь на народные массы, они превратятся в правящий класс и сами станут у власти. Испытывая поэтому огромную радость, они выражали ее сдержанно, отмечая, где только можно, что манифест можно приветствовать лишь как первый шаг на пути превращения самодержавной России в строго конституционную монархию, главным же образом – как орудие для достижения дальнейших целей.
Таким образом, одна лишь умеренно либеральная часть общественности громко и безоговорочно выражала свою радость, видя в манифесте осуществление ее пожеланий в полной мере.
Однако среди всех представителей этих различно настроенных слоев населения было одно лицо, которое, несомненно, радовалось больше всех, – это был гр<аф> С. Ю. Витте.
Возвращаясь 17 октября из Петергофа с подписанным манифестом и утвержденным всеподданнейшим докладом, Витте торжествовал.
Совершенно не оценивая ни настроение низших слоев населения, стремившихся не к политическим правам, а к определенным материальным благам, ни сущности вожделений радикальных кругов либеральной общественности, Витте не только радовался возвращению к огромной власти и кипучей деятельности, – он уже воображал себя кумиром России и был совершенно уверен, что состоявшиеся государственные акты сразу внесут успокоение в страну и даже прекратят подпольную работу революционных сил. Огромной принятой на себя перед страной ответственности он, по-видимому, вовсе не сознавал.
Все свои мысли Витте направил вследствие этого к скорейшему осуществлению содержащихся в манифесте и докладе положений, в том числе к немедленному изменению избирательного закона, желая тем внушить общественности уверенность, что изданные акты заключают не пустые слова, а твердое решение олицетворяемой им власти немедленного, в полной мере, проведения их в жизнь. Выражается это настроение Витте в том, что он немедленно по приезде в Петербург передает эти акты для их оглашения в «Правительственном вестнике», совершенно забывая, что кроме Петербурга имеется еще вся обширная и весьма возбужденно настроенная страна; так уже при самом приступе к руководству всей правительственной политикой Витте обнаруживает полнейшее отсутствие административного опыта и даже государственного чутья. Ему в голову не приходит, что самая элементарная предусмотрительность требует, чтобы о состоявшемся государственном преобразовании местная администрация была осведомлена хотя бы несколько ранее обывателей и чтобы ей были преподаны указания о порядке оглашения царского манифеста и предписаны меры, направленные к предупреждению возникновения на почве этого оглашения беспорядков.
Впрочем, надо сказать, что иллюзии эти разделяют с Витте и представители администрации. Так, Д. Ф. Трепов, извещенный Витте по телефону о состоявшемся манифесте, приходит в восторг и говорит находящемуся у него в это время начальнику петербургского охранного отделения Герасимову: «Вся страна будет завтра праздновать великий патриотический национальный праздник нарождения новой, свободной России». Столичный градоначальник В. А. Дедюлин собирает у себя вечером 17 октября высших чинов полиции, читает им манифест, целует его и приступает затем к обсуждению не столько способа охранения спокойствия в городе, сколько порядка оглашения манифеста, причем даже высказывается мысль об объявлении его посредством особых герольдов.
С своей стороны, Витте тотчас по возвращении в столицу вызывает к себе Крыжановского в качестве составителя булыгинского проекта положения о выборах в Государственную думу и вступает с ним в продолжительную, затянувшуюся до поздней ночи беседу на тему о возможных способах изменения этого положения в соответствии с указаниями последовавшего манифеста.
Следующей заботой Витте является скорейшее осуществление бурно предъявляемого в те дни возбужденной общественностью требования об амнистии лиц, подвергшихся наказаниям за политические правонарушения. Изготовление указа по этому предмету он поручает Министерству юстиции, по соглашению с Министерством внутренних дел, номинально все еще имеющим во главе Булыгина – Трепова, но фактически никем не руководимым. Сопровождает Витте это поручение указанием о включении в число амнистированных возможно большего числа категорий политических правонарушителей.
Ближайшей его заботой является затем, естественно, подбор личного состава своего министерства. Стремится он одновременно войти в ближайшую связь с различными кругами общественности. В эти первые дни он продолжает еще действовать под убеждением, что акты 17 октября привлекли к нему симпатии большинства общественности. В этом убеждении его поддерживают те, правда немногочисленные, приветствия, которые обращают к государю некоторые общественные установления. Так, Петербургская городская дума в телеграмме, посланной Николаю II, довольно развязным тоном восклицает: «Ура! Царю свободного народа». С более корректным приветствием обращается к государю Московское биржевое собрание, в нем оно свидетельствует о своей «прежней преданности монарху». Но в особенности искажает в представлении Витте степень удовлетворенности общественности оглашенными актами то множество приветствий, которое получается им лично, хотя исходят они в подавляющем большинстве не от каких-либо учреждений или корпораций, а от отдельных лиц.
Не нарушает его настроения и многолюдная манифестация, собравшаяся 18 октября у Казанского собора, хотя она и сопровождалась несением красных флагов и плакатов с надписью «Требуем Учредительного собрания». При каждой манифестации толпа имеет отряд революционного Красного Креста, снабженный перевязочными средствами и состоящий из врачей и сестер милосердия, чем выражается готовность вступить в бой с войсками и полицией.
Не встретив никакого сопротивления со стороны полиции, даже когда их ораторы заявляли, что манифест лишь первая победа революции, что государь должен заплатить своею кровью за угнетение народа, толпа обращает свой гнев на появившуюся у Казанского собора патриотическую манифестацию, во главе которой несут трехцветный национальный флаг. Происходит короткая свалка; раздается несколько выстрелов; раненый носитель русского флага выпускает его из рук. Национальные цвета склоняются перед красным знаменем Интернационала. Толпа гудит и шествует дальше. Перед появившейся после этого полусотней казаков толпа, однако, немедленно расходится.
Прекращение железнодорожной забастовки, знаменующее возобновление нормальной жизни страны, поначалу как будто подтверждает уверенность Витте в неминуемости успокоительного действия Манифеста 17 октября. Однако на этом и кончаются иллюзии Витте.
Выясняется, прежде всего, что железнодорожная забастовка уже была на исходе и прекращена преимущественно вследствие накопившегося у рядового обывателя негодования на причиняемые ему отсутствием железнодорожного сообщения бесчисленные неудобства и материальные убытки. Вожди забастовки поняли, что таким путем они могут отчудить от себя народные массы, и поспешили использовать манифест для благородного отступления. Однако московский стачечный комитет не преминул одновременно (19 октября) заявить, что прекращение забастовки лишь временное, что железнодорожники «берутся за работу, чтобы совершеннее сорганизоваться, собрать необходимые средства, организовать всеобщее вооружение пролетариата и продолжить борьбу под знаменем социализма» впредь до достижения фактических свобод, Учредительного собрания, всеобщей амнистии и удовлетворения социально-экономических нужд.
Неудачными оказываются и попытки Витте заручиться содействием радикальной общественности и повременной прессы.
Вызванные Витте представители левого крыла земских съездов, только что образовавшие партию народной свободы (кн<язь> Г. Е. Львов, Кокошкин и Ф. А. Головин), на его просьбу об оказании ему содействия в его работе отвечают хотя и мягко, но определенно выраженным требованием о немедленном созыве Учредительного собрания, так как это-де единственный способ успокоить страну. Напрасно убеждает их Витте, что от Государственной думы будет зависеть изменение избирательного закона на основе всеобщей подачи голосов, и даже обещает поддерживать в этом отношении Думу, они все же отказываются оказать ему какую-либо поддержку, очевидно исходя из того убеждения, что правительство сумеет создать такую избирательную систему выборов в Государственную думу, которая обеспечит ему в ней послушное большинство.
Еще больший афронт испытывает Витте со стороны приглашенных им представителей ежедневной печати. На обращенную к ним просьбу способствовать успокоению общественности Витте выслушивает от глашатая собравшихся журналистов, издателя уличной газеты «Биржевые ведомости» еврея Проппера, сказанное в дерзкой форме назидание. «Уберите бесчинствующих солдат, передайте полицейскую охрану столицы в руки милиции», – говорит ему Проппер, и Витте, еще столь недавно при случае резко осуждавший старых заслуженных членов Государственного совета, не находит в себе мужества осадить зарвавшегося наглого торговца ходкой крапленой макулатурой. В результате помещенное в газете «интервью» с Витте обнаруживает для всех и вся отсутствие у него необходимой твердости и даже умения соблюсти достоинство государственной власти.
Не удалось Витте составить и свой кабинет в соответствии с имевшимися у него в этом отношении предположениями. При образовании этого кабинета Витте одновременно преследовал две цели, а именно – сделать его, с одной стороны, сколь можно больше приемлемым для передовой общественности, а второе – подобрать себе таких сотрудников, которые всецело повиновались бы его указаниям. Действительно, если Витте охотно шел на всякие заигрывания и даже уступки общественности в смысле предоставления ей прав устно и печатно высказывать любые взгляды и мнения, то поступиться в ее пользу малейшей долей своей власти он вовсе не намеревался.
Тут опять-таки сказывалась органическая склонность Витте к просвещенному абсолютизму – форме правления, столь же заманчивой, как и трудно осуществимой.
Приступив к образованию своего министерства, Витте с места столкнулся с одним обстоятельством, в одинаковой степени препятствовавшим ему достигнуть обе поставленные им цели, а именно с обещанием, данным им П. Н. Дурново еще до назначения своего главою правительства, включить его в свой кабинет в случае образования такового в качестве министра внутренних дел. Обещание это было, несомненно, вынужденное, и от его исполнения он, вероятно, с места решил уклониться. Дано оно было вследствие какой-то таинственной его зависимости от Дурново. Между тем Дурново был для Витте лицом вдвойне неподходящим. С одной стороны, он отнюдь не принадлежал к тем людям, которые охотно подчиняются чужой указке, и Витте, конечно, предвидел, что безоговорочного послушания он от него не добьется. С другой стороны, Дурново был личностью для общественности, по его политическим убеждениям, совершенно неприемлемою. Оппозиционная общественность отнюдь не была введена в заблуждение теми либеральными речами, которые Дурново произносил в Комитете министров при обсуждении способов осуществления указа 12 декабря 1904 г. и которые тогда же были преданы гласности. В Дурново передовая общественность инстинктивно чувствовала человека определенно правого направления и сильной воли, который сумеет вновь ввести общественную деятельность в законом ограниченные рамки. Желая его потопить в общественном мнении, пресса извлекла из архивов тот инцидент, который некогда, еще при Александре III, привел Дурново к увольнению от должности директора Департамента полиции. Воспроизводилась в разных версиях и царская резолюция, предшествовавшая этому увольнению. Клеймился этим путем и нравственный облик Дурново.
Совокупность всего этого побудила Витте не считаться с данным им обещанием и наметить на пост министра внутренних дел кн<язя> С. Д. Урусова, сумевшего на занимаемой им должности тверского губернатора привлечь к себе симпатии близкого к учредителям кадетской партии левого крыла местного земства, причем сделано это было им, конечно, без ведома Дурново. Одновременно министром юстиции он избрал человека, также вполне приемлемого для левой общественности, а именно сенатора А. Ф. Кони, приобретшего широкую популярность еще со времени председательствования им в 1878 г. в Петербургском окружном суде при разборе дела и оправдании Веры Засулич, покушавшейся на жизнь тогдашнего петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. Решив, что он обеспечил себя таким образом от нареканий за выбор окрашенных реакционностью сотрудников по руководству администрации и судом, Витте обратился к некоторым умеренно-либеральным московским общественным деятелям с предложением вступить в его министерство. Участие этих лиц в его кабинете, по мысли Витте, обеспечивало ему симпатии и поддержку значительной части либерального лагеря. Деятелями этими были: Д. Н. Шипов, А. И. Гучков и кн<язь> Е. Н. Трубецкой, которые и прибыли из Москвы в Петербург 26 октября, причем им было сообщено, что министром внутренних дел будет Урусов. Велико было поэтому их изумление, когда по приезде к Витте они узнали, что министром внутренних дел он намечает Дурново, а Урусов будет лишь его товарищем. Вступать в коллегию, одним из членов которой будет одиозная для общественности личность Дурново, они не признали возможным и от предложенных им портфелей (Трубецкому – народного просвещения, Гучкову – торговли и промышленности, Шипову – государственного контроля) они решительно отказались. Впрочем, Трубецкой вообще уклонился от занятия предложенного ему поста, чистосердечно заявив, что в своей публицистической деятельности он выдал такие векселя по вопросу о постановке у нас народного образования, платить по которым при существующих обстоятельствах, он вполне сознает, нет возможности.
Напрасно старался Витте уговорить прочих двух приглашенных им лиц, стремясь им доказать, что участие Дурново в его кабинете необходимо, так как это единственный известный ему чиновник, который в силах справиться с революционными силами подполья, они остались непреклонны. Тем не менее переговоры с этими лицами продолжались в течение нескольких дней, а именно до 30 октября, несмотря на то что как Шипов, так и Гучков – оба говорили Витте, что их участие в его министерстве не привлечет к нему симпатий радикальной оппозиции, что, наоборот, оставаясь вне правительства, они могут оказать ему большее содействие в смысле примирения с властью некоторой части общественности. В конечном результате Витте пришлось отказаться от их сотрудничества и вообще от мысли дать своему кабинету общественную прослойку, так как от кандидатуры Дурново он не счел возможным отказаться.
Что же, однако, произошло в течение этих дней, заставившее Витте не только примириться с передачей Дурново руководства администрацией, а вернее, всей внутренней политикой, но еще тем самым лишиться возможности вовлечь в свою орбиту видных общественных деятелей?
Произошло же то, что Дурново оказался человеком более сильной воли, нежели Витте. На предложение Витте остаться на должности товарища министра на тех же приблизительно правах, которыми облечен был в то время Трепов, конечно, оставляющий свой пост, т. е. вполне самостоятельно заведовать всем полицейским делом, Дурново ответил решительным отказом. Между тем Витте понимал, что сам он в административном деле вполне неопытен и что, с другой стороны, как это выяснили к тому времени усиливающиеся во многих местах революционные вспышки, одними словами и либеральными мерами все более распространявшейся смуты не остановить, что для этого надо применить иные, механические, способы воздействия. Сотрудничество Дурново при этих условиях представлялось ему незаменимым, и он, скрепя сердце, счел себя вынужденным исполнить данное ему, Дурново, обещание, Урусова же уговорить на занятие должности товарища министра.
Так обстояло дело ко времени приезда в Петербург упомянутых приглашенных Витте общественных деятелей.
Всемерно желая вовлечь последних в свой кабинет, он сделал тогда вторую попытку сохранить Дурново на должности товарища министра, вследствие чего и тянул переговоры с Гучковым и Шиповым, надеясь за это время устранить причину, препятствующую принятию ими предложенных им портфелей.
Избранный для этого Витте способ был весьма простой, а именно он формально представил Дурново государю в качестве своего кандидата на должность министра внутренних дел, но при этом так его охарактеризовал, что государь на это назначение не согласился. Таким образом, Витте мог сказать Дурново, что свое обещание он исполнил, но получить согласие государя ему не удалось. Одновременно он мог рассчитывать, что Дурново предпочтет остаться на должности товарища министра, нежели вновь уйти в Сенат, так как при таких условиях даже на назначение членом Государственного совета он не мог рассчитывать.
Однако провести Дурново было не так легко. Он сразу понял, что отказ государя был ему подсказан самим Витте.
Мне случилось видеть Дурново почти тотчас после получения им от Витте записки, извещающей его о решении государя. Он был положительно в ярости. Как зверь в клетке, бегал он по своему кабинету, повторяя десятки раз те же слова: «Я ему покажу! Нет, я ему покажу!» И он действительно ему показал.
Что именно Дурново сказал Витте, чем он ему пригрозил, я в точности не знаю, но было оно, во всяком случае, в связи с какими-то не то документами, не то перлюстрированными письмами самого Витте, которые, будучи представлены государю, могли его окончательно погубить в глазах Николая II. Словом, так или иначе, но Витте окончательно сдался, и притом настолько, что, получив вторичный отказ государя назначить Дурново, счел себя вынужденным «всеподданнейше» доложить, что без привлечения Дурново к руководству всем имперским полицейско-административным аппаратом он не может ручаться за охранение существующего строя от революционного натиска. Резолюция государя была лаконична: «Хорошо, только ненадолго».
Дурново был назначен, однако, не министром, а лишь управляющим министерством.
Получив в качестве руководителя внутренней политики ненавистного для общественности и строптивого по отношению к себе Дурново, Витте вынужден был одновременно отказаться и от участия Кони в качестве министра юстиции в своем кабинете и оставить уже занимавшего в то время эту должность С. С. Манухина, заменив его, однако, месяца через полтора Акимовым. Чем был обусловлен этот выбор, я не знаю, однако я охотно допускаю, что и это назначение состоялось не без давления со стороны Дурново, который, как известно, был женат на сестре Акимова и состоял с ним в весьма дружеских отношениях.
Потерпев неудачу с указанными назначениями, тем более тщательно принялся Витте подбирать себе остальных сотрудников из числа лиц, вполне ему послушных. Стремление его в этом отношении тем более понятно, что выбор министров военного, морского и императорского двора ему не был предоставлен. Министров этих избирал сам государь, причем в кабинете Витте на этих постах остались те же лица, которые их занимали до преобразования Комитета министров в Совет министров, имевший быть в принципе однородным и подчиняющимся в общих вопросах указаниям своего председателя.
Естественно, что при таких условиях выбор Витте в первую очередь пал на его бывших сотрудников по Министерству финансов, издавна привыкших более или менее слепо следовать его директивам. Такими лицами были И. П. Шипов, назначенный им министром финансов, Н. Н. Кутлер, получивший портфель главноуправляющего землеустройством (в котором в мае 1905 г. был переименован министром земледелия) и кн<язь> А. Д. Оболенский, пожалованный им в обер-прокуроры Св<ятейшего> синода.
В полном послушании последнего Витте, однако, ошибся. Правда, что в конечном результате Оболенский подчинялся решениям Витте, но предварительно при обсуждении почти каждого вопроса излагал какие-то своеобразные, никогда точно не оформленные и в общем поражающие парадоксальностью и дилетантизмом туманные мысли. Речи этого человека с тремя петухами в голове, как о нем образно и метко выразился Победоносцев, узнав, что он является его заместителем, лишь бесплодно затягивали суждения совета, который, впрочем, довольно скоро перестал обращать на них внимание, не давая себе даже труда их оспаривать.
В конечном выводе кабинет Витте разделился на три довольно резко очерченные части. Первая из них состояла из определенных клевретов Витте, не решавшихся даже ему возражать. К ней принадлежали Шипов, Кутлер и Немешаев, назначенный Витте министром путей сообщения из управляющих Юго-Западными железными дорогами. Железнодорожное дело Немешаев, быть может, и знал, но государственным разумом он не обладал вовсе, а был типичным выразителем обывательских взглядов. Поименованные лица, в сущности, фактически не были членами Совета министров, а [были] как бы специалистами, заведовавшими определенными техническими отраслями управления, к общей государственной политике не причастными.
Вторую часть совета составляли лица, стремившиеся выказать свою самостоятельность и в порядке управления своими ведомствами проводившие более или менее свои личные взгляды и свою политику, однако в Совете министров в конечном счете все же неизменно примыкавшие к мнению Витте. Это были И. И. Толстой – министр народного просвещения, В. И. Тимирязев – министр промышленности и торговли, Д. А. Философов – государственный контролер, гр<аф> В. Н. Ламздорф – министр иностранных дел. Последний, впрочем, посещал заседания совета весьма редко, а когда в нем присутствовал, то решительно ни единого слова не произносил. Личность эта была, насколько я мог в этом удостовериться, бесцветная и, во всяком случае, вне вопросов внешней политики ничем не интересовавшаяся и едва ли имевшая смутное понятие о внутреннем положении страны, ее нуждах и вопросах, ее волновавших.
Прямую противоположность между собою представляли первые два из поименованных мною лиц. Гр<аф> Толстой был идеалист и теоретик, но, будучи человеком безусловно во всех отношениях чистым и преисполненным лучших намерений, умом не отличался, а в порученном ему деле мало что смыслил и относился к нему с сентиментальным дилетантизмом. Наоборот, Тимирязев был практик и материалист. Вопросы промышленности и торговли ему были хорошо известны, но преследовал он в то время лишь одну вполне определенную цель, а именно завязать тесные связи в промышленном и сплетенном с ним финансовом мире, с тем чтобы во благовремении самому перейти в ряды банковых воротил, на возможно больший оклад содержания. Впоследствии это удалось ему в полной мере: став председателем совета Русского для внешней торговли банка, он получал до самой революции несколько сот тысяч рублей в год. Свою приспособляемость к обстоятельствам Тимирязев наглядно доказал при большевиках, когда после заключения Брест-Литовского мира он поместил в какой-то немецкой газете обширную статью, облеченную в форму интервью, в которой доказывал, что мир этот вполне приемлем для России и даже выгоден. Впрочем, в германских симпатиях Тимирязев подозревался еще во время Великой войны, основаны же они были у него на тех связях, которые он приобрел в берлинских торгово-промышленных кругах в бытность там нашим финансовым агентом. Опираясь на эти связи, он сумел и при большевиках жить в Петербурге припеваючи.
Несколько иную фигуру представлял Философов. Как я уже сказал, говоря о нем как о статс-секретаре Государственного совета, человек он был умный, способный и умеющий прокладывать себе путь к степеням и известности. Властный и даже по природе нахальный, он в кабинете Витте заботился лишь об одном – как можно крепче усесться на министерском кресле, лелея, быть может, надежду со временем самому стать во главе министерской коллегии, ибо пределов его честолюбию не было.
В октябрьские дни 1905 г. и, быть может, еще больше в течение двух последних месяцев этого же года, когда уличная революция достигла своего апогея, Философов, подобно многим бюрократам из категории «держи нос по ветру», пришел к убеждению, что старый строй целиком и безвозвратно погиб, что его неминуемо, не сегодня, так завтра, заменит строй парламентарный. Вот в этом-то строе Философов стремился заранее заготовить себе соответствующее место и поэтому старательно подыгрывался под общественный лад, что и выразилось в его доходящих до радикализма либеральных речах. Носился он, впрочем, и с другою мыслью, а именно с исключением государственного контролера, каким он в то время был, из числа членов Совета министров и превращением его во вполне независимого блюстителя правильного расходования государственных средств всеми ведомствами. Он полагал, что таким путем его служебное положение будет значительно прочнее, так как не будет связано с шаткой при тогдашних обстоятельствах судьбой личного состава объединенного правительства. Если откинуть, однако, эти чисто личные соображения, то надо признать, что мысль эта была по существу правильная: бдительно и беспристрастно наблюдать за деятельностью членов коллегии, к которой сам принадлежишь и от судьбы которой сам зависишь, весьма затруднительно и возможно лишь при исключительной высоте гражданских чувств.
Третью категорию членов Совета министров образовали те из них, которые лишь формально составляли часть объединенного правительства, фактически же считали себя совершенно от него не зависящими и обязанными исполнять лишь царские веления. Это были барон Фредерикс – министр императорского двора, генерал Редигер – военный министр и адмирал Бирилёв – морской министр. Однако Фредерикс в заседаниях совета почти никогда не бывал, замещая себя управляющим Кабинета его величества кн<язем> Н. Д. Оболенским, а Редигер посещал эти заседания лишь изредка, причем в суждениях совета заметного участия не принимал. Насколько Редигер соответствовал занимаемой им должности, я не знаю, производил же он впечатление не столько военного, сколько добросовестного профессора немецкой складки. Последнему, впрочем, содействовал и его внешний облик: большие, никогда не снимавшиеся им очки и размеренная речь, несколько окрашенная иностранным акцентом. Уроженец Финляндии, по происхождению он был швед. В войсках Редигер приобрел известность преимущественно тем, что в бытность военным министром отменил барабаны, которые, однако, пришлось вскоре вновь ввести, так как обучение войск мерному, ровному шагу, столь необходимому для пехоты, победа которой, по выражению Наполеона, в ногах, оказалось без барабанов почти невозможным.
Совершенно иной человек был адмирал Бирилёв. Типичный русак, но живого, горячего темперамента, смотрел он на все вопросы с чрезвычайной простотою и прямолинейностью. Патриот до глубины души и, конечно, определенно правый, он охотно высказывался по всякому вопросу, причем нередко приходил в азарт, стучал кулаками по столу, но, выпустив все накопившиеся в нем пары, внезапно замолкал и на своем мнении не настаивал.
Из изложенного видно, что в заседаниях совета Витте являлся полным хозяином положения, имея по каждому вопросу вполне обеспеченное большинство. Держал он себя в соответствии с этим во всех вопросах, не связанных с текущими событиями, а в особенности если дело касалось экономики страны, по-олимпийски и не столько руководил прениями, сколько предписывал заранее принятые им решения. Усвоил он при этом даже привычку не называть некоторых из своих коллег по имени и отчеству, а именовать их по занимаемой ими должности, с своими же бывшими сотрудниками по Министерству финансов обращался как с подчиненными. Так, например, обращаясь к Шипову, ему случалось тоном приказа говорить: «Министр финансов примет соответствующие меры во исполнение моих слов».
Такова была, однако, лишь внешняя сторона дела, так как вошедшие в состав кабинета Дурново и Акимов, имевшие в своих руках две по обстоятельствам времени важнейшие отрасли управления – администрацию и суд, почти совсем не считались [ни] с мнениями Витте, ни с решениями совета. Справиться с ними Витте не имел никакой возможности, так как Акимов с самого занятия поста министра юстиции, а Дурново – через короткий промежуток времени пользовались доверием государя в значительно большей степени, нежели сам председатель совета, и посему при личных докладах Николаю II неизменно получали высочайшее одобрение своих действий и предположений независимо от того, сходились ли они со взглядами Витте и даже с решениями Совета министров in corpore[215] или нет. Однако по отношению к самому Витте держали себя эти два лица различно. Акимов неизменно участвовал в заседаниях совета и горячо отстаивал там свое мнение, так что с ним Витте приходилось считаться и кое в чем ему уступать. Иную тактику принял Дурново. Под тем или иным предлогом, а то и без всякого предлога, он просто не являлся на заседания совета, а заменял себя кем-либо из состава министерства, не считаясь при этом с служебным рангом заместителя.
Само собою разумеется, что такое положение Дурново занял не сразу. Первое время он принимал участие в суждениях совета, но стал он при этом сразу на определенно правую позицию.
Припоминаю я такой случай. Однажды вечером мне передали из Совета министров, что Витте просит меня туда немедленно приехать. Это было, насколько помнится, в десятых числах ноября, когда совет собирался еще в Мариинском дворце; впоследствии заседания его происходили в помещении, занимаемом Витте на Дворцовой набережной, в доме, принадлежащем Министерству двора, до тех пор занятом служащими по церемониальной части.
По приходе в Мариинский дворец я застал Совет министров за обсуждением тех начал, на которых надлежит построить избирательную систему членов нашей законодательной палаты. Министры были в полном сборе. Встретил меня Витте с обычной ему по отношению к малознакомым ему личностям любезностью и, пригласив занять место за министерским столом, сказал, что у него ко мне просьба, которую он изложит после обсуждения того вопроса, которым в данное время занят совет. Обстоятельство это дало мне возможность выслушать несколько речей по волновавшему в то время всех и вся вопросу о порядке избрания членов Государственной думы. Первым говорил Философов. Ораторским талантом он не обладал, но говорил ясно и определенно. Сводилась же его речь к тому, что он долго не признавал возможным применение в России системы всеобщей подачи голосов, но ныне вынужден высказаться именно за нее, так как всякая иная система совершенно чужда духу русского народа. «Идея всеобщего равенства, – говорил Философов, – настолько глубоко вкоренилась в сознании русского народа, что она сказывается решительно во всех его поступках». Наглядным примером могут служить действия крестьянской толпы при широко распространившихся аграрных беспорядках. Присваивая себе имущество, находящееся на помещичьих усадьбах, толпа непременно соблюдает при его разделе абсолютное равенство; она делит это имущество между собою на столь одинаковых для всех началах, что те предметы, которые поровну распределить нельзя, она либо совершенно уничтожает, либо дробит их на части, хотя бы части эти сами по себе уже не представляли никакой ценности. Так, например, ему известны случаи, когда толпа, дабы поровну разделить между собою громоздкие предметы, как, например, фортепьяно, рубила их на части и эти части распределяла между составлявшими ее отдельными лицами.
Философов, как я уже говорил, был человек далеко не глупый, и я, хорошо его знавший по прежней совместной службе в Государственной канцелярии, просто не верил своим ушам. Основывать право населения на участие в избрании законодателей страны на примерах, свидетельствующих о его явной некультурности, чтобы не сказать первобытном варварстве, к такой логике едва ли кто-либо и когда-либо прибегал. Руководило Философовым, очевидно, другое соображение, а именно что против натиска общественности, с яростью требующей установления всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, правительство все равно не устоит, а потому лучше пойти на это добровольно, нежели быть совершенно сметенным революционной волной.
Вслед за Философовым говорил министр путей сообщения Немешаев. Его речь была не менее удивительна. Он откровенно заявил, что вопросом народного представительства он никогда не занимался и определенного мнения по нему не имеет, но ему недавно пришлось в качестве управляющего Юго-Западными железными дорогами присутствовать в Киеве на митинге железнодорожных служащих, на котором обсуждался именно этот вопрос, и произнесенные на нем речи привели его к убеждению, что единственным правильным решением является признание за населением права всеобщей подачи голосов.
Насколько помнится, сразу после этой ссылки на авторитет железнодорожных забастовщиков вступил в прения сам Витте. Очевидно, опасаясь, что если он не направит суждения совета на иные рельсы, чего доброго, большинство совета примкнет к мнению, высказанному первыми двумя ораторами, основываясь, быть может, на более разумных мотивах, Витте поспешил заявить, что хотя он признает наиболее правильной выборной системой ту, которая обеспечивает в лице народных представителей верное отражение мыслей и взглядов всей массы населения, тем не менее он полагает, что к этому надо подходить постепенно и что ныне благоразумнее признать избирательные права за ограниченною частью населения, и прежде всего за крестьянами-домохозяевами, не распространяя этих прав на членов их семьи. Высказав это мнение в достаточно решительной форме, Витте прекратил дальнейшее обсуждение этого вопроса и, обратившись ко мне, сказал приблизительно следующее: «Я считаю, что наилучшим способом охранения порядка на местах является привлечение к этому делу губернских и уездных земских собраний. Для этого необходимо, чтобы эти собрания действовали беспрерывно и притом были облечены некоторыми особыми правами. Опираясь на решения этих собраний, губернской и уездной администрации будет значительно легче проводить в жизнь необходимые меры, направленные к прекращению крестьянских волнений, так как в таком случае они встретят сочувствие общественности. Так вот, я вас прошу составить проект немедленного повсеместного созыва уездных и губернских земских собраний на постоянную до успокоения страны сессию (он даже употребил французское выражение «en permanence»[216]), а равно проект тех прав, коими эти собрания должны быть при этом облечены».
Я, конечно, сразу понял, что Витте обратился ко мне по недоразумению, введенный в заблуждение названием того отдела (земского) министерства, которым я ведал. Заблуждение это было тем более странным, что как раз в это время Витте имел постоянно дело с тут же присутствовавшим в качестве редактора булыгинского проекта положения о Государственной думе С. Е. Крыжановским, привлеченным ввиду этого к редактированию нового, в соответствии с указом 17 октября, положения о выборах в это установление. Между тем Крыжановский занимал должность помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства, т. е. именно того учреждения, которое ведало земскими учреждениями. Я не счел, однако, нужным вывести Витте из его заблуждения, а ограничился тем, что кратко сказал, что осуществить его мысль невозможно.
– Почему? – спросил Витте в изумлении.
– Потому что состав губернских и уездных земских собраний приблизительно тот же и что если открыто губернское собрание, то в уездах не будут участвовать ни председатели земских управ, входящие по должности в губернские собрания, ни наиболее деятельные и видные их члены, так как последние неизменно избираются в губернские гласные.
– Вы в этом уверены?
– Безусловно.
– Ну, так тогда соберем лишь одни уездные собрания.
Мысль эта была нелепая как по существу, с точки зрения абсолютной невозможности собрать и задержать на сколько-нибудь продолжительное время в уездном городе людей, имеющих иные постоянные занятия и обязанности, так и в отношении совершенной недействительности принимаемых ими для охранения общественного порядка решений, так как для нарушителей этого порядка земские собрания не обладают никаким авторитетом. Не успел я, однако, указать на это, как в разговор вступился Дурново, причем он встал на своеобразную, исключительно формальную, точку зрения.
– На каком основании, – сказал Дурново, – обращаетесь вы, Сергей Юльевич, к служащему в моем министерстве? Никаких поручений возлагать на него вы не имеете права.
Как это ни странно, но на этом совершенно к делу не относящемся и, в сущности, дерзком по отношению к главе правительства заявлении Дурново весь вопрос и кончился и никаких дальнейших последствий не имел.
Я привел этот ничтожный инцидент как образчик положительного незнакомства Витте со строем русской государственной жизни вообще и с основами то порицавшихся, то восхваляемых им земских учреждений, в частности.