За кулисами старого режимаПродолжение
<…> Уже в первые дни торжество, внушенное Манифестом 17 октября, было омрачено. К манифесту приложил кровавую руку Трепов. В тот момент царь был настолько растерян, а Витте настолько силен, что если бы Витте хотел, он мог бы предупредить эту кровавую расправу. Не сделал он этого по следующим причинам.
Дело в том, что Николай II колебался подписать Манифест 17 октября, и графу Витте удалось вырвать подпись только после заявления, что в любой момент, хотя бы через несколько дней, когда страна немножко успокоится под влиянием манифеста, можно будет подавить волнения и опубликовать другой указ. Об этом говорили совершенно определенно. Это подтвердил мне и граф Д. М. Сольский, первый председатель реформированного Государственного совета. Аргумент подействовал на Николая II.
Как же мог Витте протестовать против треповских патронов![217] Ведь эти патроны имели своею целью то самое подавление, через которое необходимо пройти к отмене манифеста, под каковым условием последний был подписан. Графу Витте, запутавшемуся в собственной игре, были отрезаны пути к протесту.
Я указал в печати на двусмысленное положение самого Витте и непрочность акта, который имеет такое огромное значение и был проведен благодаря столь сомнительному аргументу.
В день опубликования моей заметки я был вызван к графу Витте. В квартире его нашел форменный содом: повсюду на столе и на полу валялись документы и справки, ожидали многочисленные депутации, бегали курьеры. Граф Витте отвел меня в особую комнату и, уставившись на меня в упор, сказал:
– Вот уж никак не ожидал, чтобы вы мне ставили палки в колеса.
– Вы никак не должны были ожидать, что я скрою сведения, имеющие столь важное общественное значение, – ответил я.
– Во-первых, ваше сообщение не вполне правильное, а во-вторых, вы же сами понимаете, что с этим кретином (его буквальное выражение про Николая II) иначе ничего не поделаешь.
– Тем более я должен был об этом сообщить.
– В будущем, для истории. Но сейчас вы не должны были этого делать. Вы должны исправить ошибку и опровергнуть ваше сообщение.
– Ошибкой я не считаю и опровергать не стану. Но ручаюсь, что если вы пришлете опровержение, оно будет напечатано.
– Дайте мне слово, что после моего опровержения вы не будете касаться этого вопроса.
– Этого слова я дать не могу. Я, наоборот, буду утверждать, что я прав, так как я знаю, что мое сообщение верно.
– Что же мне с вами делать?
– У вас вся полнота власти: вы можете меня арестовать, выслать.
С. Ю. Витте слегка наклонился ко мне и сказал:
– Пусть вам дураки создают карьеру.
На этом разговор у нас кончился.
Растерянность графа особенно ярко сказывалась на приемах депутаций. Депутации повалили к Витте десятками ежедневно, от всевозможных организаций, от городов. Все они, вместе с поздравлениями, высказывали пожелания, требования, жалобы. Надо было им всем отвечать. Но что отвечать – растерявшийся премьер не знал, и каждой депутации он делал противоречивые заявления, пытаясь, по-видимому, попасть в тон. Получился невероятный сумбур: то, что он говорил сейчас одной депутации, противоречило тому, что он говорил другой. Все это сообщалось в газетах. На этой почве возникла характерная история.
В числе прочих к С. Ю. Витте явилась депутация екатеринодарских обывателей. Это все были люди очень сметливые и довольно прогрессивно настроенные. Один из них, по фамилии, насколько мне помнится, Бесходарный[218], впоследствии попал в депутаты и был в левом крыле. После приема я заехал к ним (они жили в гостинице на Староневском проспекте). С недоумением и не без насмешки они рассказывали мне, что граф Витте по костюму или по другим признакам, по-видимому, принял их за «истинно-русских» и, с целью попасть в тон, подробно развил им тему о том, что «во всем жиды виноваты». Я тут же записал все, что они мне сказали; мы по возможности точно восстановили беседу депутации с премьером, все члены депутации подтвердили правильность изложенного и подписались на оригинале. Я засвидетельствовал их подписи у нотариуса и напечатал беседу в «Нашей жизни».
На другой день во всех газетах было напечатано по распоряжению графа Витте опровержение этой беседы.
Я тут же напечатал заявление, что все изложенное мною в беседе безусловно верно, что опровержение графа Витте, заведомо для него, ложно и предлагал ему коронным судом восстановить свое доброе имя.
Суда не последовало, и никаких дальнейших шагов Витте не предпринимал.
Что характерно для Витте – эта история не испортила наших отношений, и когда я спустя несколько месяцев встретил его в кулуарах реформированного Государственного совета и мы с ним разговорились, он ни одним словом не обмолвился на эту тему.
Начались заседания Совета министров. Кабинет был подобран самим графом Витте, причем он, имея полную возможность избрать себе кого угодно министром внутренних дел, все же остановился на Дурново. Это опять-таки знаменатель его двойственной политики, которая потом ярко сказалась в том, что он все взваливал на Дурново.
Чувствуя двойственность своего положения и стремясь расположить к себе общественные группы, Витте неоднократно пытался входить в переговоры с некоторыми представителями общественности.
Делал это он, впрочем, для показу. Предлагая некоторым, конечно, умеренным «левым» занять какой-либо пост, он в то же время через своих ближайших помощников действовал так, что те, которым он предлагал, отказывались, а Витте затем жаловался на то, что общественные деятели отказываются прийти к нему на помощь.
Он не прочь был привлечь в свой кабинет бюрократов, считавшихся либералами. Так, например, он при образовании им кабинета предложил члену Государственного совета Н. С. Таганцеву, считавшемуся весьма левым, пост министра народного просвещения.
Н. С. Таганцев представлял из себя незаурядное явление на бюрократическом горизонте. Профессор уголовного права Таганцев при всех переменах курса держал себя независимо и считался бюрократом-демократом. Он жил довольно скромно и питал, к ужасу многих бюрократов, пристрастие к пивным и кабачкам. Возвращаясь из заседания Государственного совета, Таганцев неизменно заходил в известный ресторанчик Соловьева на углу Гороховой улицы и Гоголя. Там я его по большей части поджидал, дабы получить информацию о заседании Государственного совета. Отсюда мы заходили к Доминику. Везде его знали по имени-отчеству, знали его вкус, и, как только он показывался в дверях, ему уже наливали его собственный фужер. Здесь он считался своим человеком.
В бюрократических кругах с ним весьма считались в юридических вопросах. Он особенно интересовался сектантством и, пользуясь своим влиянием, часто добивался смягчения гонений.
Витте убедил его принять пост министра народного просвещения и был очень доволен, что Таганцев изъявил на это согласие.
Зная, для чего вызвал Витте Таганцева, я ожидал его возвращения на его квартире. Тут же поджидал его большой друг, директор Политехнического института профессор Постников[219]. Когда Таганцев приехал от Витте и сообщил о том, что он назначен министром народного просвещения, Постников стал настаивать на том, чтобы он отказался. Он доказывал всю двойственность политики Витте, высказывал убеждение, что Таганцеву не следует вмешиваться в эту игру. Таганцев и сам согласился с этим, но ему неловко было взять слово обратно.
Я уехал, оставив их спорящими и заявив Таганцеву, что я до вечера буду ждать его решения, а до тех пор не дам сведений о его назначении. Через несколько часов он позвонил мне и сообщил, что он отказался, добавив при этом, что ему это досталось с большим трудом. Витте не хотел принять его отказа, мотивируя тем, что указ о назначении его уже подписан. Таганцев все же настаивал, но при этом он по просьбе Витте дал ему слово, что о его четырехчасовом пребывании в звании министра он не сообщит в печати, ввиду чего Таганцев меня просил ничего об этом не печатать.
Просьбу его я исполнил, и только спустя несколько лет, ко дню юбилея Таганцева, из моей статьи по этому поводу российская публика узнала, что он в течение четырех часов был министром народного просвещения.
Заседания Совета министров носили весьма сумбурный характер, который вполне соответствовал двойственной игре растерявшегося премьера. Несмотря на то что Витте явился творцом свободы, он имел, как выражаются, плохую прессу. К нему относились с недоверием.
В то же время его очень смущал Совет рабочих депутатов, но долгое время даже Дурново не решался принять репрессивных мер. Из появлявшихся в газетах отчетов о заседаниях Совета министров двойственность и сумбурность политики графа Витте выступали вполне наглядно. Хотя граф Витте сам неоднократно мне сообщал сведения о заседаниях, но он, конечно, старался придать этим сведениям желательный ему характер, поэтому приходилось сведения проверять у других членов кабинета и в конце концов в печати появлялись сообщения, соответствовавшие действительному положению вещей.
Это очень не нравилось графу Витте. Однажды на заседании Совета министров он в довольно резкой форме выразил министру внутренних дел Дурново свое неудовольствие по поводу того, что закрытые заседания Совета министров становятся достоянием гласности, и предложил Дурново установить за мною наблюдение. Об этом мне сообщил по телефону министр торговли Тимирязев, как только приехал с заседания домой, причем он просил в этот день не заезжать к нему, так как Дурново еще во время заседания Совета министров отдал распоряжение о наблюдении за мною.
Узнав по телефону от него и министра народного просвещения Толстого подробности заседания, я немедленно поехал к Витте. Витте по обыкновению сообщил сведения в том виде, в каком ему был