<о> желательн<о>. Я не показал виду, что знаю уже все, что происходило. Просидел у него довольно долго. Он любил много говорить на тему об общем положении дел, стараясь внушить правильность своей линии, обусловливаемой, по его мнению, серьезным моментом.
На другой день я в газете сообщил все, что происходило в заседании совета, в том числе и недовольство, высказанное графом Витте.
На следующем заседании граф Витте в еще более резкой форме высказал свое недовольство министру внутренних дел Дурново.
Тогда Дурново спокойно ему заявил:
– Во исполнение желания вашего сиятельства, я в прошлый раз по телефону из заседания Совета министров распорядился о наблюдении за журналистом Львовым. Из доставленных мне агентурных сведений видно, что спустя минут сорок по окончании заседания Совета министров Львов заехал из дому прямо к вам, провел у вас больше сорока минут и в тот день больше ни у кого из членов Совета министров не был.
– Но я сообщил ему совсем другие сведения, – заявил граф Витте.
– Мои данные совершенно точны, – ответил Дурново, – ибо весь этот вечер Львов находился под наблюдением исключительно опытных агентов.
Вопрос о Совете рабочих депутатов неизменно затрагивался на каждом заседании. В конце концов решено было ликвидировать этот орган. Министру юстиции Манухину было предложено возбудить против совета преследование и отдать его под суд. Манухин, строгий формалист, воспитанный на традициях реформ судебных уставов, в решительной форме отказался это сделать.
При этом он указал, что привлечь Совет рабочих депутатов как тайное сообщество, поставившее себе целью ниспровержение самодержавия, он не может, так как С<овет> р<абочих> д<епутатов> действовал вполне открыто, заседал в общеизвестном определенном месте и даже имел официальные сношения с администрацией, как, например, с петербургским градоначальником. При таких обстоятельствах он, министр юстиции, может привлечь лишь всех повинных как в существовании, так и в попустительстве этой противозаконной организации, т. е. не только членов С<овета> р<абочих> д<епутатов>, но и градоначальника, и министра вн<утренних> дел. Если же требуется ликвидация этого органа, который правительство терпело столько времени, то это дело министра внутренних дел, а не министра юстиции. Это был второй акт проявления независимости со стороны Манухина. Незадолго перед этим ему было предложено устранить за левизну двух московских судебных деятелей, Арнольда и Давыдова. Манухин отказался это сделать, ссылаясь на закон о несменяемости. Его отказ привлечь Совет рабочих депутатов переполнил чашу. Манухин получил отставку.
Его заместителем неожиданно для всех, в том числе и для Витте, был назначен незаметный, ничем не отличившийся до сих пор сенатор Акимов.
Акимов был креатурой Дурново (они были женаты на сестрах). Это был грубый, узкий чиновник, отлично учитывавший настроение момента. Получив назначение, он даже не счел нужным сделать визит графу Витте, который до тех пор его не знал. Не знали его и другие министры. Познакомился с ним Витте и другие министры уже непосредственно в заседании. Его первое появление в заседании Совета министров носило весьма курьезный характер. Действительно, на заседание Совета министров явился никому не известный человек небольшого роста, который тут же отрекомендовался вновь назначенным министром юстиции. Едва ли не единственный человек, который мог удостоверить его личность, был его свояк Дурново.
Вскоре после своего назначения Акимов сместил Арнольда и Давыдова и энергично повел дело о предании Совета рабочих депутатов суду.
Витте сразу невзлюбил Акимова и третировал его: когда он ездил в Государственный совет, он в качестве представителя юстиции брал с собою товарища мин<истра> юст<иции> И. Г. Щегловитова. Щегловитов тогда еще был левым, он еще продолжал работать в левом юридическом журнале «Право», редактором коего состоял И. В. Гессен, впоследствии редактор «Речи». Но в это время Щегловитов уже стал брать курс вправо и сделал это столь успешно, что, когда весь кабинет вместе с Витте был смещен, Ще-гловитов получил назначение министра юстиции. Правизна его стала быстро прогрессировать; он не останавливался ни перед чем и в нарушении всех основ законодательства дошел даже до того, что гордившийся им в свое время учитель его член Государственного совета Таганцев перестал подавать ему руку. <…>
Легко понять, с каким напряжением граф Витте ожидал момента открытия законодательных органов и как страстно хотелось ему играть главную роль в обновленном строе. Вместе с тем ненависть к нему царя все более возрастала; для всех было ясно, что карьера Витте кончена. Чувствовал это и Витте. Он сам не раз говорил мне, что царь все менее скрывает неприязнь к нему; что нередко на докладах государь выслушивает его стоя, отвернувшись к окну и барабаня по стеклу пальцами. Это был известный в придворных кругах симптом: царь недоволен. Все это внушало гр<афу> Витте ядовитое сомнение в прочности его положения. Это тяготило гр<афа> Витте. Стремясь определить свое положение, гр<аф> Витте неоднократно на докладах, видя нескрываемую неприязнь государя, ставил вопрос о том, не уйти ли ему. И каждый раз получал от царя ответ, что до открытия Думы об этом речи быть не может, – он должен открыть Думу.
Здесь сказалась одна из характерных сторон Николая II. В осведомленных кругах было хорошо известно, что царь решил отставить ненавистного ему премьера. Но со свойственным ему ехидством он решил сделать это так, чтобы ударить Витте как можно больнее. Вот почему он решил осуществить свое намерение именно в тот момент, когда гр<аф> Витте менее всего мог этого ожидать. Действительно. Время шло. Приближался день открытия Думы. Чем ближе подходил этот срок, тем менее допускалась возможность отставки премьера. Сами бюрократы начали было сомневаться в том, что Витте получит отставку. Ведь преемнику его надо дать время подготовиться для встречи нового законодателя. Тем более, что предстоявшая Дума внушала серьезные опасения. Бюрократия ожидала ее не без страха. В придворных кругах циркулировали всевозможные записки на имя царя. В этих записках высказывались тревоги, опасения, давались советы, говорилось о необходимости твердой власти. Но никто из этих «писателей» даже не заикался о возможности ликвидировать Думу прежде, чем она собралась. Шептуны же подчеркивали, что Витте обманул. Он, дескать, конечно, знал, что Манифест 17 октября нельзя взять обратно. Не надо было его подписывать. Все опасались, что в случае роспуска Дума не разойдется, и начнется настоящая революция.
Особенно характерна записка, составленная А. В. Кривошеиным. В этой записке указывалось на необходимость строгого объединения действий правительства для установления определенного курса – твердого и вместе с тем ориентирующегося в создавшемся положении[220].
Наиболее сильное впечатление произвела та часть записки, в которой говорилось о том, что Людовик XVI в самый решительный момент пустил государственный корабль без надлежащего руля, и это привело его к гильотине.
Эта записка по распоряжению царя была отпечатана и послана в совещание Д. М. Сольского, обсуждавшее вопрос об объединении деятельности Совета министров. Место, где говорилось о Людовике XVI, было подчеркнуто карандашом лично государем, и, кроме того, на записке была собственноручная надпись царя о том, чтобы на записку было обращено особое внимание.
При таком настроении – а гр<аф> Витте был отлично об этом осведомлен – ядовитые сомнения у него были перемешаны с розовыми надеждами. В глубине души он лелеял надежду, что слабовольный и напуганный царь не решится пойти на такой серьезный шаг, как отставка кабинета незадолго до открытия Думы, тем более что премьер не видел в среде бюрократии лиц, пригодных на роль премьера. В этом отношении он был, конечно, прав, что видно из того, что преемником Витте был назначен Горемыкин.
В назначении Горемыкина также сказалось ехидство царя. Горемыкин уже тогда был человеком, вышедшим в тираж. Наполовину рамолизован. Отсюда и взялось его прямо анекдотическое безразличие и апатия. Недаром бюрократы называли его «ваше высокобезразличие». Это качество доходило у него до того, что в заседаниях Совета министров он молчал, как будто не принимая никакого участия. Он вставлял слово только тогда, когда ему казалось, что от того или иного действия или мероприятия могут быть нарушены прерогативы монарха. Тогда он просто «не допускал».
Назначил же его государь именно в пику графу Витте: Горемыкин был старым испытанным врагом гр<афа> Витте, выставлявшимся каждый раз царем, когда он хотел особенно уколоть графа Витте. Единоборство двух сановников долгое время сосредоточено было на крестьянском вопросе. Когда в свое время Витте одержал «победу» над Горемыкиным, совещание по крестьянскому вопросу, в коем председательствовал Горемыкин, было упразднено и вопрос был передан в особую вновь образованную комиссию о нуждах сельского хозяйства под председательством Витте. В самый разгар ее работ Горемыкину удалось подковырнуть графа Витте. Виттевское совещание было, в свою очередь, закрыто. Крестьянский вопрос был передан опять Горемыкину. Быть может, Витте снова отвоевал бы крестьян, но он вскоре получил отставку и временно сошел со сцены.
По мере приближения дня открытия Думы уверенность в том, что ему придется открыть Думу, все более возрастала.
Правда, гр<аф> Витте все еще пытался выяснить положение и продолжал запрашивать царя, не находит ли он нужным переменить главу правительства. Но он это делал уже все с большей уверенностью, что царь удержит его. И царь удерживал его.
В «Воспоминаниях» графа Витте освещение обстоятельств отставки его страдает некоторой неполнотой. По «Воспоминаниям» выходит, что после того как он написал царю письмо, – вопрос выяснился, и он к своей отставке был готов.
О том, что Витте написал такое письмо, было известно некоторым министрам. Об этом мне в свое время говорил А. Д. Оболенский, обер-прокурор в кабинете Витте.