ьтаты, он выражает полное удовлетворение по отношению к займу, а что касается Думы, то он сознавался, что состав ее его не только не удовлетворяет, но представляется ему опасным для ближайшего будущего. Результат неудовлетворительных, с его точки зрения, выборов он приписывает в своем письме неверной политике неразборчивых репрессий и неудачным распоряжениям П. Н. Дурново, который, как известно его величеству, действовал с большою самостоятельностью и вопреки его, Витте, мнениям. Поэтому он не может принять на себя ответственность за ряд мероприятий министра внутренних дел и находит для себя невозможным явиться перед Думою, имея рядом с собою Дурново, от солидарности с политикою и действиями которого ему, по совести, пришлось бы публично отречься. Помимо, однако, всех этих соображений Витте заявлял о невозможности для него лично продолжать службу вследствие совершенно расстроенного здоровья, требующего серьезного и продолжительного лечения и лишающего его необходимых сил для службы его величества…[231]
Выслушавши этот документ, я был сильно поражен и самим фактом, и содержанием письма: хотя слухи и разговоры об отставке носились давно, но так как они до сих пор не осуществились, то все мы были убеждены, что отставка эта последует после открытия Гос<ударственной> думы, которой мы, казалось бы, должны бы были дать отчет в своих действиях и внести выработанные проекты. Витте, однако, не дал мне даже раскрыть рта, объявив, что письмо послано, что решение его непреложно, но что он считает, что его отставка не должна влечь за собою отставку министров. С этими словами он встал, и мы отправились из его кабинета вместе на заседание совета.
Заседание это прошло, как обыкновенно, хотя и чувствовалась некоторая неловкость, а в конце его Витте довольно туманно намекнул на возможность своего ухода. Дурново был, напротив, в хорошем расположении духа и говорил о Гос<ударственной> думе. Раньше, когда Витте, возражая против его действий, иронически говорил, что ему доставит удовольствие посмотреть, как он будет вывертываться, когда с него будут требовать отчета и объяснений, Дурново заявлял, что он просто отвечать не будет, так как дело Думы – заниматься будущим, а не копаться в прошлом; теперь он говорил, что берется объяснить все свои действия Думе, что там будут сидеть люди разумные и что он уверен в том, что они его поймут и если не все, то многое одобрят.
Дурново уехал тотчас после заседания, а Витте быстро удалился в своей кабинет. Оставшиеся члены совета собрались в кучку и стали делиться между собою впечатлениями: что означают намеки председателя? Большинство склонялись к мнению, что наш председатель «играет комедию», что о выходе в отставку не может быть и речи накануне открытия Думы; особенно настаивал на этом Немешаев, просто смеявшийся над нашею наивностью, что мы и поверили намекам. Я не считал себя вправе передавать доверенное мне нашим «патроном», но все же сказал, что уверен в том, что вопрос поставлен гораздо серьезнее, чем думают коллеги; последние, очевидно, были поколеблены серьезностью моего тона и стали говорить, что невозможно оставаться в таком глупом положении неведения и что нужно пойти к Витте и попросить его откровенно объяснить всем, что он намерен делать и не решился ли он на какой-нибудь шаг без нашего ведома. Не помню теперь в точности кто, но, кажется, Оболенский, Шипов и Философов отправились к Витте «депутациею» в кабинет. Он сейчас же попросил всех к себе и прочел свое письмо. Все сразу стали говорить о том, что он не имел нравственного права принимать такого решения, не посоветовавшись с коллегами, что он обязан взять свое прошение обратно, а что государь не может принять этого прошения до фактического открытия Думы и до того времени, когда министерство представит ей свои объяснения и внесет свои проекты. На это Витте ответил, хотя и волнуясь, но вполне определенно: «Я готов согласиться с вами, что я поступил относительно вас, господа, неправильно, потому оставимте это; что касается меня самого, то мое решение неизменно. Я имею основания полагать, что государь отпустит меня теперь же, но если бы его величество этого не сделал, то клянусь вам, что в Думе ноги моей все-таки не будет, я просто ходить туда не буду, делами заниматься не буду, все брошу; пусть идет в Думу Петр Николаевич и открывает ее, если хочет, пусть дает объяснения. Государь знает, что я не могу принять на себя ответственности за все меры, которые принимались за последнее время, а кроме того, я серьезно нездоров, не сплю уже давно по ночам, не в состоянии сосредоточиться. Относительно меня, господа, вопрос решен окончательно, и я прошу не терять времени и усилий на изменение решения, которое принято бесповоротно: в этой Государственной думе меня никто никогда не увидит, и в ней я не намерен подвергаться неизбежным оскорблениям. Что касается вас, то если государь не принял иного решения, о чем я ни малейших сведений не имею, я считаю, что вы должны остаться. Если его величество найдет нужным посоветоваться со мною, то я думаю указать на Философова как на моего преемника, если вы ничего против этого не имеете. А теперь пока до свидания; надеюсь, что государь будет милостив и не заставит меня ждать долго решения моей участи…»
Мы ничего против Философова не возражали, но сам Философов энергичнейшим образом отнекивался от чести.
Можно себе представить, какое впечатление произвел на всех этот разговор. Уходя от Витте, все, конечно, были заняты своей судьбою. Шипов заявил, что он будет ждать, пока сам государь объявит ему о его отставке. Оболенский энергично объявил, что готов на коленях умолять государя не увольнять его из синодальных обер-прокуроров, так как он начал целый ряд реформ, которые нужно довести до конца, причем Синод никакого отношения к Думе не имеет. Большинство, однако, было того мнения, что отставка Витте равнозначна отставке кабинета. Я в этом не сомневался ни минуты, и меня интересовал только вопрос, когда и в какой форме мы ее получим; самый факт отставки мне рисовался как избавление от тяжкой ответственности и от навязанного мне каторжного труда, который я взвалил на себя из чувства долга, а не по собственной охоте, а потому ожидаемая развязка меня не только не пугала, но, напротив, искренно радовала, сознаюсь в этом прямо и без всякого ложного стыда.
В следующую пятницу, 21 апреля, Витте созвал нас всех последний раз. Приехал и П. Н. Дурново, которого председатель особенно просил непременно быть. Открывая заседание, он заявил, что оно не будет деловым, а созвано лишь для беседы. Он нам объявил, что отставка его принята и что получили тоже отставки Дурново и Акимов; что касается остальных, то ему ничего не известно, так как он государя не видел, а извещен о своей отставке его величеством письменно. Он просил специально приехать сегодня П. Н. Дурново, для того чтобы прочесть при нем письмо, которое он написал государю, так как в этом письме говорится о нем, Дурново, и ему кажется необходимым, чтобы он знал, что о нем написано, и чтобы не вышло, что он, Витте, скрыл от него свое мнение. Дурново выслушал знакомое нам всем письмо совершенно спокойно, и на меня это спокойствие произвело такое впечатление, как будто ему, хотя бы в общем, было уже известно содержание письма. Со своей стороны, он сообщил, что он во время последнего своего всеподданнейшего доклада спросил государя о своей дальнейшей судьбе, причем его величество изволил указать, что считает нужным, хотя и с сожалением, расстаться с ним; тогда он подал прошение об отставке.
После этого началась непринужденная беседа, в которой выяснилось, что хотя никому из нас, кроме троих, получивших уже отставку, ничего пока не объявлено, увольнение всех дело уже решенное, причем намечены уже и известны наши преемники, хотя с некоторыми из них идут еще переговоры. Преемник Витте уже назначен, хотя назначение это еще и не опубликовано: это Горемыкин – самый решительный политический противник Витте, занимавшийся в течение всей зимы последовательною критикою всех его мероприятий и всей его деятельности. Было известно, что он не только ругал на чем свет стоит нашего председателя во всех петербургских гостиных, но писал даже записки государю с нападками на внутреннюю политику правительства, предрекая чуть ли не гибель России.
Тут же нам стало известно (некоторые из нас, конечно, знали об этом раньше, но другие, и я в том числе, услыхали это впервые), что в придворных сферах упрекают наш кабинет в том, что он не ухитрился руководить выборами в Думу и повлиять на исход, и что в этом видели чуть ли не измену престолу.
О том, что Горемыкин был в хороших отношениях с Треповым и о чем говорилось теперь, было всем более или менее известно.
Шипов рассказал, что он был с докладом у государя, что его величество ни полсловом не обмолвился о его, Шипова, судьбе, но что с сожалением говорил об уходе Акимова, которому он, Шипов, счел долгом передать лестное мнение о нем государя. Тут же мы узнали, что Акимов при увольнении из министров назначен членом Государственного совета.
Следующий день, суббота 22 апреля, был днем моего очередного всеподданнейшего доклада. Я живо чувствовал комичность своего положения: мне известно было, что отставка моя была предрешена, что, может быть, преемник мой уже назначен, и тем не менее я должен был везти портфель с бумагами, требовавшими решения государя, как будто ничего не произошло, и я все дела по министерству веду, как раньше, готовясь к заседаниям Государственной думы, которой я и не увижу.
Так как я отказа из Царского не получил, то в обычное время отправился на поезд. Уже с конца марта мой постоянный субботний компаньон ген<ерал> Редигер переселился в Царское, а потому я более не пользовался его компаниею. Я только что расположился в салоне, как дверь отворилась, и в вагон вошел великий князь Петр Николаевич. Поздоровавшись со мною, он прежде всего спросил, все ли я еще министр; на это я мог ответить: «Как видите, ваше высочество, считаю себя таковым, так как еду на всеподданнейший доклад, но с уверенностью сказать не могу, министр ли я еще или нет». Мы пробеседовали с ним до Царского, куда он ехал тоже с каким-то докладом.