В приемной у государя я застал Редигера, который тоже обратился с вопросом о моей судьбе и о судьбе остальных коллег; я мог ему только сообщить об отставке Витте, Дурново и Акимова, о чем он был уже осведомлен. Пока я ожидал своей очереди, приехал граф Ламздорф, который был принят тотчас после Редигера. Свой доклад я совершил по обыкновению, и государь утвердил все мои предположения, был очень любезен, но не проронил ни одного слова о том, что это последний мой доклад. Мне показалось как-то неудобным поставить вопрос о самом себе, так как я этим как будто вызвал бы его величество на объяснения, которые, может быть, нежелательно было бы возбуждать; а может быть, я просто не решился сделать того, чего ожидал от меня государь. Как бы то ни было, я вышел, простившись с его величеством, как всегда, в такой же неизвестности относительно своей судьбы, с какой я вошел.
Обратный путь в Петербург я совершил с гр<афом> Ламздорфом и бар<оном> Фредериксом. Первый заявил, что он сегодня, мол, вручил государю императору свое прошение об отставке, и что его величество, согласившись на нее, благодарил его за службу в весьма милостивых выражениях. Тогда я обратился к бар<ону> Фредериксу с просьбою дать мне совет, в качестве моего бывшего долговременного начальника, как мне быть, не написать ли мне письмо государю. Сначала он объявил, что решительно не знает, что посоветовать, но затем высказался в том смысле, что на моем месте он написал бы письмо, но не подсказывая в нем государю решения…
Вернувшись в Петербург, я всю субботу и воскресенье только и слышал о своей отставке и, посоветовавшись с Герасимовым, в понедельник утром, 24 апреля, решился послать с курьером письмо следующего содержания:
«Ваше императорское величество. В последнюю субботу, когда я имел счастье представить всеподданнейший доклад по министерству, я не осмелился беспокоить ваше величество вопросом о том, какое вам благоугодно будет преподать указание относительно дальнейшего ведения дел Министерства народного просвещения.
Ввиду, однако, происшедших в составе Совета министров крупных перемен осмеливаюсь ныне всеподданнейше испрашивать всемилостивейших указаний относительно дальнейшего моего пребывания во вверенной мне вашим императорским величеством должности.
Считая себя готовым по долгу дать ответ перед вашим императорским величеством за время управления министерством, я не чувствую себя вправе уклониться от той тяжелой обязанности, которая вытекает из предоставленного вашим величеством Государственной думе права требовать объяснений на запрос министрам вашим».
Вечером того же дня я получил свое письмо от государя обратно со следующею собственноручною надписью его величества: «Ввиду происшедших перемен нам приходится расстаться. Благодарю вас, граф, за вашу преданность и за усердие».
На следующее утро я получил из собственной его императорского величества канцелярии копию с высочайшего приказа, подписанного 24 апреля; текст приказа гласил, что «увольняются согласно прошению» от должностей: я, Оболенский, Немешаев и Никольский, – причем должен сказать, что никто из нас в действительности таких прошений не подавал.
Так кончилась моя государственная карьера. Из всего нашего состава за шестимесячную службу получили награды следующие лица.
1. Граф Витте получил орден Александра Невского с бриллиантами (через награду, так как у него был орден Белого Орла, а в порядке постепенности ему следовало бы получить сперва орден Ал<ександра> Невского, и только через некоторое время – бриллианты к нему).
2. Дурново, за этот срок произведенный в действ<ительные> тайные советники, в статс-секретари и в члены Государственного совета, при отставке получил 200 000 рублей наличными.
3. Философов, произведенный в январе в шталмейстеры, назначен при увольнении от должности членом Гос<ударственного> совета.
4. Акимов, получивший орден Белого Орла, назначен членом Государственного совета.
5. Никольский назначен сенатором.
6. Немешаев получил очередную награду – орден Анны первой степени. Он вернулся к своей прежней должности начальника Юго-Западных железных дорог.
Остальные наши коллеги имели следующую судьбу: бар<он> Фредерикс, Редигер и Бирилёв остались министрами; граф Ламздорф и кн<язь> Оболенский остались членами Государственного совета; Шипов получил какое-то место по Министерству финансов с приличным окладом; Федоров уволен со службы с пенсиею (кажется, довольно скромной). Что касается меня, то хотя я и остался номинально на службе в качестве придворного чина (гофмейстера), но в сущности был совершенно устранен от каких бы то ни было дел, с лишением жалованья и без всякой пенсии. Было ли этим подчеркнуто неудовольствие моею деятельностью или государь вспомнил мою просьбу ничем не награждать меня – не знаю; а может быть, просто знали, что я ни в чем не нуждаюсь, что лишняя звезда на груди не доставила бы мне никакого удовольствия, а между тем я ни о чем не хлопотал. Перед окончательным «разъездом» граф Витте угостил весь состав нашего совета у себя на Каменноостровском проспекте великолепным обедом, роскошно сервированным, хотя все мы были приглашены в сюртуках, а не во фраках. На следующий день, 25 апреля, я сделал ему визит, и вот, поговоривши со мною о происшедших переменах, он обратился ко мне со словами: «Вы меня извините, если я затрагиваю деликатный вопрос, но скажите мне откровенно: вы не нуждаетесь в устройстве теперь ваших дел, т. е. не следует ли мне похлопотать о вас? Теперь наступают тяжелые времена, а вы, может быть, расстроили свои финансы? Будьте, пожалуйста, откровенны и извините меня, дорогой граф, за нескромность». Я на это ответил: «Благодарю вас, граф Сергей Юльевич, я ни в чем не нуждаюсь: денег у меня за глаза достаточно для существования, а дети мои, к счастью, обладают скромными вкусами и ограниченными потребностями. Что касается каких бы то ни было почетных наград, то я предпочел бы совсем обойтись без них: какой-нибудь лишний орден меня мало прельщает, и я вполне удовлетворен имеющеюся у меня Анною первой степени, придающею мне в нужных случаях вполне достаточно торжественный вид. Итак, я очень благодарен вам за вашу заботливость обо мне, но прошу вас усердно не хлопотать о моем награждении – ни денежном, в котором не нуждаюсь, ни орденом или должностью; я рад, что завершил свою службу, не оскандалившись и не запятнав ничем своего имени, и лучшею для меня наградою будет заслуженный, мне думается, отдых». Витте меня обнял и сказал: «Ну, тогда дозвольте хоть поблагодарить вас от души за вашу службу; за все время нашей совместной службы не произошло, кажется, между нами ни одного серьезного недоразумения, и я надеюсь, что мы расстаемся друзьями».
<…> Отставка Витте, а с ним и всех нас, накануне открытия Думы заключает в себе для меня пока много неясного. Что придворная партия интриговала вовсю против Витте, что государю лично он был антипатичен, что сам он был измучен и предпочитал не являться перед Думою, которая, как он знал, была ему враждебна, несомненно. Но, с другой стороны, он сам сознавал, что уход его страшно осложнял положение, роковым образом и прямо вел Россию к серьезному кризису, причем каждый должен был обвинить именно его в том, что он бросил государственную ладью на произвол бури как раз в минуту наиболее критическую. Весьма возможно, что я ошибаюсь, но думаю, что положение было такое: Витте знал, что против него интригуют Горемыкин, Трепов и другие, он видел, что с Думою предстоит сложная и опасная борьба, которая должна была кончиться ее роспуском, а между тем руки его были связаны, так как государь, мало ему доверявший и относившийся к нему отрицательно как к личности, был еще постоянно смущаем окружающими; он ясно чувствовал, что Дурново, которым он даже охотно пользовался бы как орудием, принимал участие в интриге против него и все более становился хозяином положения, пользуясь большим доверием и большими симпатиями как государственный человек, чем он сам. Витте и решил: «А ну вас всех к богу: не хотите меня и не надо – выпутывайтесь, как знаете. Der Mohr hat seine Schuldigkeit getahn – der Mohr kann gehen»[232]. Ссылаясь на действительную свою болезнь, которая, однако, не помешала ему шесть месяцев работать и действовать за десятерых, и на согласие государя отпустить его тотчас по заключении займа, Витте все-таки ввернул в свое письмо указание на невозможность явиться в Думу вместе с Дурново, которого он обвинял прямо только теперь, в последнюю, так сказать, минуту, в неудачных результатах внутренней политики, отказываясь от всякой солидарности с наиболее влиятельным министром своего кабинета. Я позволю себе утверждать, что это было сделано с целью: с одной стороны, он знал, что «общественное мнение» не только в России, но и за границею больше всего ставило ему в вину именно то, что творилось по ведомству Министерства внутренних дел, а потому документальный отказ от солидарности с действиями министра, заведовавшего этим ведомством, не мог помешать его репутации, а с другой – говоря государю, что он не одобряет тактики Дурново, Витте как бы заявлял, что решительно расходится с его величеством в оценке людей и событий, так как знал, что государь ценит энергию Дурново, обвинявшего Витте в неумении справиться с революциею и в заигрывании с нею.
Мне кажется, считая доказанным, что Витте не хотел являться в Думу, роспуск которой он признавал неизбежным уже за две недели до ее открытия, что он довольно тонко рассчитал свои ходы; напиши он государю в своем письме только то, что он устал и что с заключением займа он считает свою роль законченною, он рисковал получить ответ такого рода: с января вы почти четыре месяца работали и управляли – посидите еще две недели и откройте Думу, о созыве которой вы так хлопотали, а там видно будет… Но указание на то, что он с Дурново в Думу не явится, делало невозможным такой ответ: приходилось гнать одного Дурново и, значит, развязать совершенно руки Витте, который мог еще бог знает что натворить в несколько недель, и это тогда, когда замена его другим лицом была предрешена, хотя, может быть, и не в этот момент, но вскоре же после открытия Думы, когда Вит