не последовало, несмотря на то что обе палаты были на этот раз в полном согласии с правительством. И Столыпин, вторично и очень горячо защищавший решение Думы в заседании совета, здесь впал в ту же ошибку, как в свое время и Витте, не признав такой неожиданный исход несовместимым с достоинством главы правительства и не оставив свой пост.
Много речей посвятил Витте страстной защите казенной продажи питей, практическое осуществление которой, чрезвычайно увеличив доход казны, однако, не достигло той цели, которую, по его словам, имела эта реформа, предпринятая исключительно для борьбы с неумеренным употреблением народом водки с вредными примесями. В его доводы входили частые указания на то, что винная монополия, возможная лишь при самодержавном строе, сама по себе есть величайшее благо и одна из благодетельнейших реформ «мудрого и великого духом блаженной памяти Александра III, – на которую страны Европы смотрят не без зависти и которую ничто, кроме стихийной силы, не может уничтожить». Увеличение пьянства он объяснял, между прочим, отменою выкупных платежей, ссылаясь на то, что при нашей общественной жизни подати с масс если не поступают чрез одно отверстие, то проходят через другое. Резко критикуя некоторые возражения министра финансов Коковцова по поводу упрека в «выкачивании денег из народного кармана», Витте, с одной стороны, утверждал, что бездефицитный бюджет возможен лишь при казенной продаже питей, несмотря на необходимость громадных расходов на военную и морскую обороны страны, а с другой – предлагал в 1914 г. «для ослабления соблазнов Мефистофеля» фиксирования на будущее время питейного дохода в сумме семисот миллионов в год, пополняя недостаток доходов налогами и государственными займами. Отдавая справедливость энергии Витте в узаконении, упрочении и защите им своего замечательно организованного финансового детища, приходится, однако, признать, что детище это совершенно не оправдало возлагаемых на него надежд. Винополия, как называл народ казенную продажу питей, очень увеличила питейный доход, но и пьянство развилось чрезвычайно. Со времени введения монополии в 1894 году в течение двадцати лет население России увеличилось на 20 %, а доход этот возрос на 133 %. Уже в 1906 году население России пропивало ежедневно два миллиона рублей, и еще в 1902 году в полицейские камеры для вытрезвления в Петербурге при населении миллион двести тысяч было принято пятьдесят три тысячи человек, т. е. один на двадцать три обывателя, тогда как в том же году в Берлине при населении два миллиона принято шесть тысяч человек, т. е. один на триста двадцать обывателей. Казенная лавка с точки зрения отрезвления населения не исполнила своей главной обязанности: не упразднила старого питейного дома с его вредными атрибутами – с продажей вина в долг и с допущением к распитию малолетних и пьяных, покуда последние еще могут держаться на ногах. Этот питейный дом только из явного стал тайным, т. е. более опасным. Трудно даже сказать, какое впечатление было тяжелее: от старого грязного кабака, давно осужденного нравственным сознанием народа и терпимого как неизбежное зло, или от благообразной и горделивой своей чистотою винной лавки, у дверей которой в начале рабочего дня нетерпеливо толпились изможденные поставщики питейного дохода, выпивая свои «мерзавчики» на пустой желудок. Казенная лавка, понятно, не могла допустить распития водки в своих стенах, но это распитие переносилось на ближайшее укромное место улицы или в семью, захватывая с собою даже малолетних. Борьба с пьянством осталась лишь на бумаге вследствие апатичного отношения к этой борьбе чинов питейного ведомства, част<н>ой заинтересованности низших органов местной полицейской власти, бытовых неудобств, связанных с обличением злоупотреблений со стороны частных лиц, и, наконец, по отсутствию материально потерпевшей стороны, так как казна при существовании тайной перепродажи никакого ущерба в питейном доходе не испытывала. Кроме того, финансовое ведомство очень слабо и, по-видимому, неохотно поддерживало местное население, когда оно, испытав на себе вредное влияние «винополии», решалось само постановлять в сельских обществах приговоры о закрытии казенных винных лавок. В первые десять лет казенной продажи было удовлетворено менее одной трети таких ходатайств. Даже и ходатайства попечительств о народной трезвости постигла та же участь и в том же размере. Наконец, медлительность нашей законодательной деятельности в значительной степени мешала успешности такой борьбы. Достаточно указать в этом отношении хотя бы на почтенную и большую работу комиссии по борьбе с алкоголизмом при Обществе охранения народного здравия.
В конце девяностых годов в ней был возбужден вопрос о мерах против привычных пьяниц, вносящих разложение и гибель в свою семью, и были выработаны при участии юристов и психиатров правила об учреждении над такими пьяницами опек. Но до самого прекращения деятельности наших представительных учреждений по этому предмету в виде закона не было ничего сделано, и привычные пьяницы продолжали и, вероятно, продолжают до сих пор отравляться разрушительными суррогатами водки и отравлять существование окружающих. По укоренившемуся у нас обычаю, на который я указывал выше, вследствие желания «объять необъятное» проект установления опеки над привычными пьяницами был отложен до рассмотрения устава об опеках вообще. Проект же этого устава не рассмотрен потому, что он связан с обсуждением нового гражданского уложения, а это уложение, сложное и обширное, не оказалось решимости рассмотреть и утвердить до самого наступления революции.
Выступал Витте и на защиту Попечительства о народной трезвости, причем на эти учреждения наибольшее ассигнование составляло на всю Россию, кроме Петербурга, четыре миллиона пятьсот тысяч в год при питейном доходе в семьсот миллионов в год. Горячая критика организации и деятельности попечительств со стороны покойного Череванского была встречена в верхней палате общим сочувствием. Он и его союзники доказали всю несостоятельность работы попечительств, которая, в сущности, свелась к чрезвычайному развитию псевдонародных развлечений, преимущественно в виде представлений сомнительного свойства, до такой степени, что, например, учебное начальство должно было воспретить воспитанникам средне-учебных заведений посещение Петербургского народного дома Попечительства о народной трезвости. При защите «винополии» и связанных с нею попечительств Витте прибегал даже к весьма шатким доводам. Таково было утверждение им в 1914 году, что четверть старых кабаков непременно была бы причастна к «нашей позорнейшей из всех доселе бывших революций» (1904–1905 гг.) в виде места тайных собраний и хранения бомб, браунингов и т. п., тогда как казенные винные лавки были в этом отношении безупречны. Таковы были также ссылки на слова Победоносцева, пред памятью которого Витте «естественно желал преклониться», о его готовности несколько примириться с питейной монополией, если благодаря связанным с нею попечительствам, одно из которых в Пермской губернии стало обучать местных крестьян церковному пению, «в конце концов Россия в церквах запоет».
Горделивая уверенность Витте в непоколебимости казенно-питейной монополии через полгода после произнесения им в январе 1914 года последней речи по этому предмету была неожиданно и решительно опровергнута. Казенная продажа питей была даже не «стихийной силой», а особым указом безусловно уничтожена с выражением порицания бесплодности ее существования для борьбы с разлившейся по России широкою волною пьянства. К сожалению, наряду с этим не было, однако, предпринято никаких решительных и практически обдуманных мер для предупреждения и борьбы с неминуемым возникновением среди привыкшего к пьянству населения тайного изделия суррогатов водки. Вошли в пагубное употребление денатурат, политура, самогонка и т. п. с прибавкой серной и уксусной кислот, настоя мухоморов, нюхательного табаку и древесного спирта, вызывающего потерю зрения. Окончательное крушение надежд, возлагаемых на казенную продажу питей, для установления которой гр<аф> Витте потратил так много труда, не могло не отразиться и на его душевном настроении. Он замолк и, сколько мне помнится, ни разу более не выступал в Государственном совете.
А. В. РумановШтрихи к портретам: Витте, Распутин и другие
Основное впечатление: он привлекает к себе. В нем не было ничего от бюрократического штампа. Часто он заставлял себя принимать облик официального лица, министра и бюрократа, но долго быть в этой роли органически не мог: неожиданно прорывался обыкновенный человек, даже обыватель, со всем теплом и непосредственностью человеческой обыкновенности. И это привлекало в нем необычайно.
Все в нем было двойственно. Начиная с внешности: огромный рост, исполинская фигура, а пожатие руки вялое, бескостное, как будто ваты коснулся. Железо и вата в одном человеке. При этом – страстность натуры, горячего, почти истерического темперамента. Разговаривая с журналистами, вначале он твердо помнил, что надо быть осторожным, взвешивать каждое слово, но стоило собеседнику слегка разжечь его, вызвать волнение – и сразу бурным потоком выливалось его подлинное чувство.
Разговор о государе. Витте сдержан, величествен.
– Воля государя для меня священна. Я прежде всего верноподданный. Что мне прикажет мой император, я исполню беспрекословно.
Спрашиваешь как бы вскользь об Александре Третьем. Последнего Витте искренно любил. О нем он может говорить часами.
Упоминаешь опять об Николае Втором. Витте вскакивает, бросается к огромному портрету и начинает тыкать в него пальцем.
– Он… византиец, слову верить нельзя. Обласкает, зачарует, так знай, вечером шелковый шнурок получишь. В лодке, если буря, выбросит всех, чтобы спасти себя.
В тоне его звучит почти ненависть. Сразу опомнится и тут же добавит: