– Так говорят о нем, я этого не думаю. Конечно, он сложный человек, но не забудьте: это один из самых воспитанных людей. Такого воспитанного человека я в жизни не видел.
Витте искренне любил Александра III и чтил его память, мог говорить о нем часами, горячо, с увлечением.
По какому-то поводу он настойчиво советовал мне познакомиться с председателем Государственного совета Акимовым. Советовал поговорить с ним о П. А. Столыпине. Дал мне руководящие указания, написал Акимову рекомендательное письмо. Этой встрече он, видимо, придавал значение, слегка намекал, что оказывает мне одолжение.
– Благороднейший человек! Честнейший. Больше всего любит правду. Большой юрист. Для вас это знакомство – клад.
Через три дня я дал Витте отчет о встрече. Акимов произвел впечатление среднего бюрократа, квадратного, грубовато-узкого. Ни тени государственной мысли, ни проблеска больших идей.
– Что же я вам говорил! – заливается Витте радостным фальцетом. – Ничтожнейший человек. Мелочь первостатейная. Так скажу: в Архангельской губернии, где средним губернатором мог бы быть Столыпин, там у него в Холмогорах выездным председателем окружного суда мог бы быть Акимов. И не больше. Цена обоим – два ломаных гроша…
Витте говорил красочным языком, любил вставлять народные выражения. Характерно, что, увлекаясь, начинал говорить неправильно. «Они гуляють», «они делають» и т. д. «Российское государство, она никогда не допустит».
В то же время, слегка подчеркивая свое знание французского языка, прибегал к галлицизмам. Слово «идея» произносил «идэя».
В разгар составления основных законов и выработки основ русской конституции Витте пригласил к себе М. М. Ковалевского для беседы на модную тогда тему об однопалатной и двухпалатной системах.
В тот же вечер Ковалевский рассказывал:
– Поразительный человек. Невежественный на удивление, но и гениальный на редкость. Начал он с того, что спросил меня в упор: «Объясните мне, как наука смотрит, что такое верхняя палата есть: или тормоз, или маховое колесо».
– Я развел руками, – продолжал Ковалевский, – ответил ему, что он этим железнодорожным образом охватил совершенно точно всю тему и что в самом вопросе есть уже и ответ. На самом деле верхняя палата есть или тормоз, или маховое колесо.
В свои отношения к людям Витте вносил большую страстность.
Столыпина он ненавидел. Для него П. А. Столыпин был воплощением бюрократической самоуверенности, без дара предвидения и с неуважением к интеллигентным силам.
– Говернер, сест превиор[247] (Витте любил щегольнуть французской фразой), а «они» этого не понимают… – Столыпин для него олицетворял целую породу, и «они» всецело относились к ней.
1907 год. На пляже в Биаррице.
– «Они» ничего не понимают. Разве можно сказать, когда произойдет землетрясение: может быть, через год, может быть, через час. Революция будет, а как скажешь когда… От Столыпина все «бабьё» в восторге: он, дескать, успокоил все, с ним можно спать спокойно. Да и держится он на женских юбках. Увидите, как вместе с этими юбками сам полетит вверх тормашками.
Уже после убийства Столыпина Витте продолжал полемизировать с ним, презрительно утверждая, что «они» губят Россию.
О В. Н. Коковцове:
– С ним спорить невозможно. Он всегда прав. Встает человек и говорит: «Господа, для того чтобы жить, надо питаться. Основа питания – хлеб. Он бывает ржаной и пшеничный. Рожь растет так, а пшеница – этак», – и жарит таким манером три часа. Пойди поспорь с таким человеком…
Говоря как-то о государе, Витте задумчиво заметил:
– От властителя не требуется, чтобы он был умен или непременно силен. Требуется, чтобы он был удачлив. Властитель должен быть felix[248]…
В бессонные ночи иногда думаю, не сделал ли я ошибку, настаивая на акте 17 октября… Но история всего человечества говорит, что я не ошибся, что другого исхода по историческому ходу вещей не могло быть. Или все человечество и я с ним ошибались, или я был прав…
Витте вернулся в Петербург из-за границы через несколько недель после начала Великой войны, как раз во время, когда был обнародован знаменитый манифест к полякам о восстановлении Польши.
Витте расхаживает по своему огромному кабинету:
– Ничего не понимаю. Или я стар стал, или мир с ума сошел! Представляю себе так: я – спаси Господь (и Витте крестится широким крестом) – умер. Ну, меня похоронили. Вдруг приходят и стучат в крышку гроба: граф, вставайте.
– В чем дело? – спросил бы я.
– Война.
– Как война, у кого с кем?
– Между Англией и Германией.
– Ну, – подумал бы я, – давно пора. Без войны это кончиться не могло.
– Франция вошла в войну.
– Вот, подумал бы я, сумасшедшие, до чего темперамент довел. Все не могут не думать о реванше. Дорого за это заплатят.
– Россия вошла в войну.
– Как Россия? При чем тут Россия, из-за чего России воевать с Германией?
– Из-за Сербии и Польши.
– Сербия? Бог с ней, из-за этой чепухи мы воевать не стали бы, а Польша? Неужели наши болваны пошли на войну для того, чтобы уничтожить, наконец, Польшу?
– Нет, граф, для восстановления Польши. Россия объявила, что воюет, чтобы освободить поляков.
– Кладите меня немедленно обратно в могилу! В таком бедламе жить не хочу…
Очень скоро после этого разговора граф С. Ю. Витте действительно скончался.
В другой раз на тему о войне:
– Все как в угаре… Разве отдают себе отчет, что значит вести такую войну? Вот вы, у кого шьете себе ботинки?
– У Ситнова, – отвечаю, оторопев от неожиданности вопроса.
– Сколько платите?
– Двенадцать рублей.
– Будете платить 20, 40, 80, 200. Вот тогда поймете, что значит эта война. Есть у вас золотой десятирублевик?
Роюсь в кошельке:
– Нет, граф. Но есть пятирублевик.
– Давайте его сюда.
Взял в руку и передает мне обратно со словами:
– Смотрите, смотрите на него внимательно: больше никогда не увидите! Вот что значит эта война…
Он же, по поводу закона о немецких предприятиях:
– «Они» уговаривают меня: граф, признайте, что дважды два – пять. Ненадолго признайте, только на время войны. А потом дважды два опять будет четыре.
– Нет, – отвечаю, – никак согласиться не могу. Если на время войны признаю, что дважды два – пять, то после войны дважды два будут сапогами всмятку…
Из маленьких слабостей Витте: он стеснялся своего незнатного происхождения. И при всяком подходящем случае любил говорить, что его родной дядя – известный генерал Фадеев, а главное – что с материнской стороны он связан с семьей Долгоруких. Целая стена в его кабинете была увешана портретами князей Долгоруких.
Об этих своих «предках» он мог говорить часами, и нельзя было доставить ему большего удовольствия, как спросить, в каком он родстве с Михаилом Черниговским (из Долгоруких), умученным в Орде.
Витте немедленно устремлялся к портретной стене и начинал с увлечением объяснять генеалогию Долгоруких.
За столом Витте ел довольно непринужденно, нет-нет да и поможет себе пальцами. Вспомнив, с испугом взглянет на графиню Матильду Ивановну: та этого терпеть не могла и, если замечала «непринужденность» С. Ю., смотрела на него строго-престрого. Взгляд ее выражал:
– Граф, – ешь по-графски.
П. Л. Барк рассказывал мне о маленьком случае, характеризующем эту «непринужденность» Витте. У него был парадный завтрак с представителями дипломатического корпуса. Подали цыплят. Витте уплетал цыпленка и для удобства держал цыплячью ножку в руке. Он увлекся захватившей его темой и горячо что-то доказывал, размахивая цыпленком. Лакей, менявший в эту минуту тарелки, унес пустую тарелку Витте.
Кончив горячую речь, Витте с торжеством оглядел окружающих и хотел было положить обглоданную косточку на тарелку, – а тарелки нет. Не смутившись ни на секунду, он швырнул косточку под стол и как ни в чем не бывало продолжал беседу…
Витте не любил просьб. В хорошем настроении он сам шутил над этим своим свойством:
– Когда у меня просят содействия, я прежде всего даю сочувствие…
В. С. Нарышкина-ВиттеВоспоминания русской девочкиПродолжение
Часть вторая. Граф Витте и его внук
Памяти того, кто вдохновил эти страницы.
В белом доме на Каменноостровском шторы в кабинете Сергея Юльевича Витте были, как обычно, наполовину спущены. Улица была почти пуста. Изредка темными запятыми на снегу проезжали сани. Плохонький деревянный дом напротив, выкрашенный коричневой краской, в котором расположился трактир, был весело освещен. В окнах виднелись люди за столами. Половой в ситцевой рубахе без конца наполнял самовар, и он светился золотым пятном. Медленным, тяжелым шагом хозяин комнаты подошел к окну. Он машинально наблюдал за происходящим в гостинице; но мысли его были далеки от этой банальной картины! Он думал о двух вещах, которые были для него дороже всего на свете: своей стране и своем внуке. Оба эти предмета поглощали все его думы. Он видел, как в светлом будущем его страна будет процветать, а ребенок станет взрослым и будет верно служить отчизне. Он внушит этому крошечному созданию, только что родившемуся в его доме, свой высочайший идеал – любовь к России. От этих мыслей его широкий лоб разгладился, а суровые черты смягчились. Выражение бесконечной нежности, идущей из самой глубины души, разлилось по его лицу. Он оторвал листок календаря, на котором стояло 15 февраля 1905 года; своим иероглифическим почерком вывел: «День рождения Льва» – и с улыбкой аккуратно положил этот ценный документ в ящик своего письменного стола. Он с поразительной ясностью осознавал, что с этой незабываемой даты началась новая эра в его жизни, и эта жизнь виделась ему сегодня уже по-новому. Внук… – это слово еще вчера было лишь смутным, невнятным звуком; но со вчерашней ночи, с двух часов утра, оно приобрело чудесный смысл. Его почти огорчала мысль о том, что еще несколько месяцев этот младенец со сморщенным личиком не сможет, потянувшись к нему ручонками, сказать: «Дедушка». Как он мечтал услышать это ласковое имя!
Раздался пронзительный крик; он доносился из детской на верхнем этаже. Он вздрогнул. Со скоростью, на которую он и не думал, что был способен, он взлетел по лестнице наверх. Он с тревогой распахнул дверь и не мог сдержать гнева. Младенец плакал в колыбели; няня, занятая какими-то делами, выходила и возвращалась; бабушка спокойно беседовала в углу с доктором, и никто в этой комнате очевидным образом не обращал ни малейшего внимания на отчаяние его маленького Лёвы. Он мог допустить равнодушие со стороны других, но поведение его жены, обычно такой отзывчивой, привело его в замешательство. Он с тревогой спросил у нее, что с малюткой и как его можно успокоить. Он прекрасно видел по выражению глаз ребенка, как тот страдает. Она же с улыбкой ответила: «Сережа, ты ничего не понимаешь, все младенцы так плачут, это совершенно ничего не значит; он развивает свои легкие, просто он голоден». Это объяснение его не удовлетворило; он хотел, чтобы были приняты решительные меры, правда, он не знал, какие именно. Однако младенец кричал все сильнее, а люди, которые должны были им заниматься, почему-то совершенно не спешили. Дедушка был возмущен, и хотя его здесь считали несведущим, он заявил, что наведет здесь порядок.
Тут с невозмутимым видом вошла кормилица. Сарафан небесно-голубого цвета облегал ее мягкий гибкий стан. Она взяла ребенка на руки и села в кресло у колыбели. И о чудо! Воцарилась тишина, слышны были только мерное тиканье часов и довольное чмоканье. Ребенок жадно сосал грудь кормилицы и, боясь, как бы она не выскользнула, вцепился в нее сморщенными ручонками.
Июль 1905 г.
Северный экспресс прибыл на вокзал Сен-Квентена. По платформе бегали туда-сюда, пытаясь что-то разузнать, два человека.
– Я уже обошел все вагоны, но не смог найти русского уполномоченного, – сказал первый, человек энергичного вида. Однако мне сообщают, что он находится в этом поезде.
– Возможно, – устало ответил его тщедушный товарищ с потухшим взглядом.
– Пассажиры на Париж, по вагонам!
В этот момент молодая женщина в сопровождении элегантного, хорошо сложенного мужчины проворно поднялась в вагон. Хилый журналист услышал, как она спросила у стоявшего на подножке проводника:
– Какое купе занимает господин Витте?
– Третье.
Он записал этот номер в блокнот, но не счел нужным сообщать эту информацию собрату по перу.
– По вагонам! – вторично объявил проводник.
Оба корреспондента едва успели заскочить в тронувшийся поезд.
По дороге в ресторан они заметили давешнюю молодую даму, беседовавшую с очень крупным господином с седеющей бородой. На коленях он качал ребенка месяцев шести. У третьего купе стояла няня мужеподобной наружности. Судя по всему, она была недовольна беззастенчивостью своего питомца. При каждом ее неодобрительном движении приколотый к соломенный шляпе черный бант подрагивал. Стараясь умерить этот педагогический пыл, седеющий господин заливисто хохотал, особенно когда ребенок вырвал у него дорожную фуражку и неловкими движениями натянул ее себе на голову, единственным украшением которой был пучок черных волос. Перед ними сидела француженка-кормилица, закутанная в морской плащ. Ее растерянная физиономия поразительно напоминала русские лубочные картинки! Описывая эту группу, энергичный журналист сказал:
– Судя по языку, на котором говорят эти люди, они московиты; они так и выглядят, но какое отношение они имеют к министру, которого мы ищем? Уж поверьте моему двадцатилетнему опыту, что-то это да значит.
Спустя какое-то время тщедушный журналист вновь вышел в коридор. Дверь третьего купе была приоткрыта; молодая женщина исчезла. Седеющий господин внушительного телосложения сидел на том же месте и играл с ребенком. Корреспондент взглянул на мальчугана и улыбнулся ему. Ребенок попытался схватить трость с золотым набалдашником, которую держал в руках незнакомец. Пожилой господин предупредительно перехватил его движение.
Хилый господин улыбнулся еще любезнее. Он приподнял шляпу и продолжил путь. Несколько позже он передал свою визитную карточку иностранному министру с просьбой уделить ему несколько минут для интервью. Его вновь провели в купе. Как по волшебству, возникла недовольная няня. Она хотела забрать ребенка, но седеющий господин воспротивился этому. Интервью, судя по всему, ему досаждало; его лицо приняло суровое выражение и стало поразительно похожим на его фотографии:
– Это ваш сын, ваше превосходительство? – спросил корреспондент.
– Нет, это мой внук Лев.
– Какой милый ребенок! – добавил журналист, – у него такое умное смышленое лицо!
Это замечание, подтверждавшее проницательность журналиста, попало прямо в точку, довольный дедушка повернул ребенка к собеседнику. Пожилой господин гордо ответил:
– О да! Он не просто умен, это совершенно замечательный молодой человек. Не правда ли, Лёва?
Лёва выразил согласие, издав нечленораздельный звук и сбросив очки дедушки на пол.
– Знаете ли вы Америку? – начал корреспондент, чтобы войти в тему.
– Совершенно не знаю, – рассеянно ответил уполномоченный, так как Лёва хотел посмотреть, что происходит с другой стороны пути, а для этого нужно было пересесть.
Как нарочно, каждый раз, когда журналист задавал вопрос, ребенок придумывал что-то, чтобы отвлечь дедушку, который нарушал молчание, лишь расхваливая доблести малыша. Когда ребенку казалось, что им недостаточно занимаются, и он хотел привлечь внимание к своей маленькой, но такой важной персоне, он вытаскивал из кармана доброго дедушки носовой платок или портсигар… Дедушка подчинялся всем его требованиям. Если малыш начинал слишком крутиться, он подбрасывал его на коленях. В жизни журналиста это было первое подобное интервью с важным государственным деятелем.
Не было ли поведение Витте дипломатической хитростью? Журналист не мог послать в свою газету беседу, единственной темой которой был шестимесячный младенец. Он пытался восстановить в памяти те немногие фразы министра, которые касались русско-японского договора.
Он попрощался с уполномоченным. По крайней мере они познакомились и побеседовали в непринужденной обстановке… Пребывая в некоторой растерянности, он на следующей станции отправил по телеграфу первое интервью, данное посланником царя на французской земле. Но что за странное интервью это было!
На платформе он поспешил навстречу коллеге. Непринужденно бросил ему:
– Я только что имел долгий разговор с господином Витте. Исключительно интересно. Какой ум! Какая точность выражений!..
– С кем вы только что говорили? – угрюмо перебил второй.
– Да с Витте же, черт возьми!
– Хорошая шуточка! И где же вы его нашли?
– Это тот господин с седой бородой, который играл с ребенком в фуражке. Те русские, которых вы сразу же заметили в купе… Редакция должна получить мое интервью; если телеграф его вовремя передаст, оно появится уже в вечернем выпуске…
Февраль 1906 г.
Начался новый год; тучи продолжали сгущаться. На календаре было 15 февраля; граф Витте у себя в кабинете был погружен в глубокие размышления. Вот уже его внуку исполнился год: каким будет его будущее? Проживет ли он сам достаточно, чтобы вывести в люди этого ребенка, сделать его таким, как он мечтает? Он взял со стола единственную украшавшую его фотографию и стал внимательно всматриваться в милые черты. Как изменился Лёва за те шесть месяцев, которые он его не видел! Он с трудом узнавал его. В это мгновение его взгляд упал на телеграмму, которую получила из Брюсселя его жена. Ее отправили русские революционеры.
Они требовали безотлагательной отмены приговора террористам, вынесенного военным трибуналом под Иркутском. Если смертная казнь будет приведена в исполнение, они немедленно отомстят, уничтожив дочь и внука премьер-министра, находившихся в Бельгии. Естественно, Витте не мог предпринять никаких мер в ответ на такие угрозы; он ограничился тем, что переслал письмо в охранку; но он не мог не думать об этом:
– Убить ребенка, – сказал он вполголоса, – неужели они на это способны? Почему этот невинный малыш должен отвечать за то, что фамилия его деда Витте и что он в это трудное время оказался премьер-министром империи? Если бы террористы выбрали жертвой меня, это было бы честно, я могу заплатить такую цену ради своей страны.
Он вспоминал, как во время обеда в столовой дома на Каменноостровском ребенок всегда был вместе с бабушкой и дедушкой и, удобно устроившись в коляске, бросал на пол игрушки, когда считал, что о нем забыли. Какими далекими и светлыми казались эти времена по сравнению с нынешними! Устало опираясь о подлокотник кресла, он встал и подошел к окну. На дворе сияло солнце, как будто небо издевалось над нашими земными горестями.
Зазвонили колокола. Какими неуютными казались ему просторные залы Зимнего дворца! Воображение переносило его далеко отсюда, в Брюссель, в уютный дом на авеню Луиз, где под густыми каштанами гулял Лёва с сердитой няней и невозмутимой кормилицей.
Его размышления прервал приход секретаря, сообщившего, что совет уже собрался и его ждут. Тяжелой походкой Витте направился на встречу с коллегами. В то время когда он покинул свой кабинет, во дворец вошла кормилица, одетая по французской моде и нагруженная свертками. Осанистый консьерж, грудь которого была увешана медалями, поднял голову от газеты, снял пенсне и в удивлении уставился на вошедшую. Она просила проводить ее к графу Витте; помощники его превосходительства консьержа уже собирались выпроводить ее, когда вмешался один из служителей министра, проведший у него уже многие годы.
– Постойте, – сказал он, – это же Татьяна, кормилица внука его превосходительства. Нужно как можно скорее сообщить ему, ведь графини нет.
Тон консьержа мгновенно переменился.
С бесконечной почтительностью кормилицу провели в маленькую приемную у кабинета министра и попросили ее там подождать.
Простая крестьянка из Псковской губернии сидела в кресле в Зимнем дворце, где во время приездов в Петербург жил сам царь. Когда-то она, наверно, умерла бы от страха, а теперь спокойно осматривалась вокруг. Она уже столько всего повидала: чужие страны, города, моря, где пенные волны походили на горы, поезда, которые неслись так быстро, что от одной мысли об этом кружилась голова.
Она разложила вокруг свои многочисленные свертки с брюссельскими покупками и принялась их пересчитывать. Здесь были сарафаны из шелестящего шелка, там ткань на парадный костюм для ее мужа Егора. И, наконец, самое ценное, в тройной обертке, – ботинки из желтой кожи, в точности такие, как носила летом ее госпожа. Вот будет радость, когда на день святых Петра и Павла, престольный праздник в их деревне, она пойдет в них на службу! Пока она предавалась этим мечтам, служитель Карасёв говорил дежурному чиновнику:
– Мне необходимо любой ценой переговорить с председателем совета по срочному делу. Я знаю, что он будет очень рассержен, если я ему не сообщу об этом.
Он вошел на цыпочках в зал заседания совета. Прения были бурными. Председатель был в плохом настроении и нервно крутил в руках карандаш. Карасёв осторожно приблизился к нему и прошептал на ухо:
– Только что приехала Татьяна; она ожидает в кабинете вашего превосходительства.
При этих словах лицо Витте преобразилось.
Он обратился к коллегам:
– Позвольте мне отлучиться на секунду? Меня зовут к телефону по делу высочайшей важности; я вернусь через несколько минут.
Он поспешно вышел. Его походка стала легкой. Дежурные чиновники, трепетавшие перед лицом властного начальника, не могли понять, что же произошло. Государственный муж почти бежал навстречу Татьяне, и это было выше их понимания.
Она приехала из Брюсселя, она рассталась с Лёвой три дня назад. Он нашел ее среди разложенных свертков. Он чуть не расцеловал ее на радостях и стал забрасывать вопросами с такой поспешностью, что она не знала, как ей вставить слово. Вдруг она подняла одну из своих многочисленных юбок и из-под третьей, фланелевой в зеленую клетку, с победным видом извлекла пару детских туфелек из кремового шевро, которые вручила дедушке. У сурового мужчины на глазах выступили слезы.
Он прижал к сердцу туфельки с потертыми подошвами. Они были на Лёве, на его маленьких ножках, которыми он ходил по земле. Он быстро положил их в карман и взволнованно велел проводить Татьяну в его апартаменты. Он считал минуты, отделявшие его от момента, когда он сможет наконец спокойно поговорить о своем внуке с этой простой девушкой, которая тоже любила малыша. О, с какой нежностью он смотрел на нее… Отныне эти детские туфельки были его реликвией.
Во время заседания, тянувшегося довольно долго, он не раз опускал руку в карман, чтоб их пощупать…
Позже в своем рабочем кабинете он любовно рассмотрел этот дар Татьяны, а потом положил в тот ящик стола, где хранил самые ценные документы, которые никто, даже его ближайшее доверенное лицо – жена, не мог трогать.
Август 1910 г.
Дамба была черна от народа, сияло ослепительное солнце. Оркестр играл модные мелодии. На пляже резвилось множество детей. В тени больших красных зонтиков и белых тентов нашли прибежище те, кто хотел побыть вдали от суеты.
В центре группы детей того же возраста стоял мальчуган лет пяти и бурно жестикулировал. Он что-то обещал своим товарищам по играм, которые слушали его с недоверием:
– Ты уверен, что он придет? – спросил один из них.
– Кто? Дедушка? Точно придет. Я утром сказал дедушке: «Если ты придешь на пляж и запустишь воздушные шары, которые ты получил из Парижа, я тебя расцелую сильно-сильно, как ты любишь, и разрешу тебе расцеловать меня».
На лицах детей отразилось крайнее изумление:
– Вы ничего не понимаете, – закричал в ярости маленький русский. – Дедушка знает, как я ненавижу, чтобы меня целовали, как будто я девочка. Поэтому если я хочу сделать ему приятно, я ему это разрешаю. А вот и он.
И он бросился бежать навстречу дедушке.
Огромная фигура мужчины выделялась среди прогуливавшихся по дамбе хрупких дам и их тонких кавалеров. Увидев мальчугана, он ускорил шаг. За ним шел камердинер, который нес пакеты с воздушными шарами всех цветов и килограммами ваты. Встречные улыбались. Дети спросили у своего товарища, кто был человек, нагруженный всеми этими чудесами. Мальчишка принял вызывающий вид и сообщил покровительственным тоном:
– Да это Иван.
– Иван?
– Ну да. Понимаете, бедный дедушка такой неумелый, что ничего не может сделать сам; поэтому мы везде за собой таскаем Ивана, который делает все, чего не может дедушка.
После этого выступления, ошеломившего детей, которые не привыкли, чтобы так говорили о дедушке, мальчик побежал к человеку, который, по его мнению, был неумелым, а тот схватил и поднял внука на руки, несмотря на все его протесты.
Уже через несколько минут вокруг него собралось множество мальчишек, которые с величайшим интересом следили за каждым его движением и исподтишка поглядывали на знаменитого Ивана.
Наконец шар поднялся и полетел в небо, потом второй, потом третий. Со всех губ слетело восхищенное «ах!» и дети принялись дружно аплодировать. Государственный деятель, гордый своим успехом, поднял шляпу и поклонился им. Наблюдавшие за происходящим люди никак не могли догадаться, что происходит, пока кто-то не сказал:
– Да это Витте со своим внуком.
5 сентября 1912 г.
Прошло два года. Вновь Биарриц, та же вилла. Обед прошел мрачно. Граф Витте сидел в молчании. Его жена также не выказывала особого оживления. Молодая хозяйка дома беседовала с мужем, но чувствовалось, что между членами этой семьи, обычно такой дружной, царит какая-то необъяснимая неловкость.
Во время десерта зашел один из друзей. Заметив пустой прибор, он спросил у графа:
– А где Лёва? Надеюсь, он не болен?
Человек, которому был адресован этот злополучный вопрос, метнул разгневанный взор в сторону дочери и ответил голосом, все еще дрожащим от раздражения:
– Нет, лучше спросите у его матери. Нелепо так наказывать бедного ребенка за мелкий проступок. И только потому, что она пообещала строго наказать его, когда он в следующий раз не послушается бонны. Если бы с ней так обошлись, когда она была в этом возрасте…
Она улыбнулась:
– Но папа, меня же наказывали.
– Никогда, – ответил он разгоряченно, – это просто жестоко, и ты сделала это из упрямства.
После этой вспышки он встал и стал в молчании ходить туда-сюда по комнате, потом удалился.
После обеда он поднялся к внуку, который раскрашивал картинки. Он долго смотрел на него с сочувствием, потом положил руку ему на голову и сказал:
– Бедняга!
Потом, повосхищавшись художественными талантами маленького мученика, он решил вновь попытаться смягчить его мать и отправился в гостиную просить ее простить Лёву. Она оставалась непреклонной. В ярости он ушел к себе в кабинет и заперся, чтобы работать над воспоминаниями.
Потом его вызвали по делам, и вернулся он много позже. Стол его был в полном беспорядке, все бумаги разбросаны. Он разозлился. Ведь он строжайше запретил трогать что бы то ни было на его столе. Вдруг он заметил, что на полях одной из страниц его мемуаров, валявшейся на полу, синим и красным карандашами нарисован трубочист. Он узнал в этом рисунке творение Лёвы. Он был в замешательстве. Нужно ли его отчитать? Ведь так могли пропасть важные документы. Нет, справедливости ради надо признать, что ребенок не виноват, виноват был он, когда оставил свои бумаги валяться на столе, нужно было их убрать. И кроме того, не достаточно ли страдал бедный ребенок? Внезапно он услышал осторожный стук в дверь, она приоткрылась и показалась детское лицо с лукавым взглядом; мальчуган вошел с толстой книгой под мышкой и колодой карт в руках:
– Дедушка, Ольга Карловна примеряет платье, а мне скучно одному, ты ведь скоро закончишь главу, которую начал вчера. А потом давай поиграем в Акулину.
Мужчина попытался придать своему лицу строгое выражение и, указывая ребенку на трубочиста, сказал:
– Кто это сделал?
Мальчик с гордостью ответил:
– Я. А ты видел, что я написал под рисунком?
Круглым почерком было выведено: Дедушка!
– В следующий раз я тебя строго накажу и расскажу о твоих проделках маме, которая тебе задаст.
Мальчик хитро посмотрел на дедушку и ответил крайне хладнокровно:
– Неправда. Никогда ты этого не сделаешь. А ведь ты только сегодня утром сказал, что лгать очень плохо.
Мужчина покраснел. Чтобы уйти от столь щекотливой темы и заключить перемирие, он покорно взял у мальчика книгу и не мог удержаться, чтобы его не поцеловать.
Про себя он подумал:
– Как же Лёва проницателен!
Впрочем, разве это не он самый умный в семье?