Черты из жизни гр<афа> С. Ю. ВиттеПродолжение
Я видел в последний раз графа Витте в июле прошлого [1914] года в курорте Зальцшлирф беседующим со старым одесским купцом. Командированному тогда к нему для беседы берлинскому корреспонденту большой московской газеты Т-ку и сотруднику берлинской печати М-ку[249] Витте высказал, не без осторожности, свои взгляды на назревавшие после сараевской драмы события и отозвался довольно прохладно о своем преемнике В. Н. Коковцове, которого он, впрочем, открыто критиковал в Государственном совете.
Как говорили мне лечившиеся в Зальцшлирфе соотечественники, Витте был центром внимания всего курорта. Сезон считался открывшимся, когда туда приезжал «Excellenz Witte», пользовавшийся большим почетом и уважением. На него указывали пальцами впервые приезжавшие в Зальцшлирф. Помещение, им занимавшееся в кургаузе, никому не отдавалось внаймы. Чтобы не причинять беспокойства «Excellenz'у», на террасе его квартиры сооружен был небольшой шатер-палатка, где почетный гость мог сидеть, невидимый соглядатаям. Зальцшлирфские обыватели избегали ходить по так называемой виттевской тропинке, где он гулял обыкновенно с внуком. Часто можно было его видеть стоящим на мосту, следящим за движением рыб в местной речонке или беседующим со знакомыми.
Любопытно, что вскоре после отъезда Витте из Зальцшлирфа, почти накануне возгоревшейся войны, его стали там усиленно разыскивать. Распространялись нелепые слухи, что к нему приезжал из Англии адмирал для каких-то таинственных переговоров. Бывшего русского премьера, к которому, по его словам, император Вильгельм относился одно время особенно благосклонно, наградив его самым высшим орденом, немецкие власти заподозрили в шпионстве. В квартире, где жил гр<аф> Витте, произведен был обыск. Не поспеши он выехать из Германии, С. Ю. оказался бы в числе военнопленных или подвергся бы обвинению в шпионстве.
Из Зальцшлирфа граф Витте отправился в Италию, а в конце августа 1914 года был в Одессе. В беседе с посещавшими его одесситами граф высказал уверенность, что Россия выйдет победительницею из войны, хотя враг жесток и силен.
За несколько дней до кончины С. Ю. Витте жаловался вдове недавно скончавшегося его закадычного друга Д-го на систематическую травлю, которой он подвергается.
– Я чувствую себя, – заявил он, – как травленый волк, хотя я совершенно устранился от всякой внутренней политики…
Существует мнение, что министры финансов, ворочающие государственными миллионами, имеют большие состояния. О графе Витте его недоброжелатели уже после его кончины говорили, что его миллионы хранятся в немецких банках и что это обстоятельство и было-де причиною несочувствия экс-министра русско-германской войне. «Виттевские миллионы» – плод досужей фантазии. Еще недавно бывший министр финансов для улажения дел близкого ему человека должен был продать часть своей земли и хлопотал через В. Н. Коковцова о выдаче ему известной суммы…
А хоронили «миллионера» графа С. Ю. Витте по третьему разряду…
В. С. Нарышкина-ВиттеВоспоминания русской девочкиПродолжение
Часть вторая. Граф Витте и его внук
Биарриц, август 1914 г.
В той самой комнате, где два года назад дедушка пытался отругать внука, граф Витте сидел теперь в глубоком отчаянии.
Была объявлена война, и в разных частях Европы, дотоле мирной и процветающей, уже гремели пушки и лилась кровь. До последнего момента он, обычно столь проницательный, не мог поверить в то, что война случится, ведь, по его мнению, даже небольшой конфликт развяжет мировую бойню, а это приведет Европу к гибели, сокрушит троны и династии.
Почему он не умер раньше, чтобы не быть свидетелем этого огромного и ужасного события, которое до основания потрясет его родину и всю Европу? Это принесет гибель не только старому миру, но и цивилизации. Когда распад начался, ослепленное, надменное и жадное человечество ничего не предприняло, чтобы его остановить, хотя время еще было. Он вновь видел дорогу между Люшоном и Биаррицем, по которой шли поезда, увозившие солдат к линии огня. Он не мог вынести этого зрелища: молодые, крепкие мужчины, которые через несколько дней станут пушечным мясом, а за ними последуют другие, тысячи других, и их так же принесут в жертву. Когда он видел фронтовика, его мысли уносились к русскому солдату, который точно так же сейчас отправлялся навстречу смерти. Россия тоже ринулась на могучего врага, а впереди ее ждала другая, еще более жестокая, братоубийственная война. И по его исхудавшим щекам текли слезы. Он, ярый приверженец идеи мира, которой было пронизано все правление столь чтимого им императора Александра III, прозванного «миротворцем»; он, веривший, что христианская жизнь может достичь своего истинного расцвета лишь через следование первой заповеди Христа: ни одному человеку не дозволено лишать жизни своего ближнего, это божественное право принадлежит одному Богу, – он дожил до объявления войны, до этого, как он провидел, необратимого и фатального для всего человечества шага. Он должен был еще до полудня покинуть этот уголок Страны басков и оставить своих близких. Он должен был ехать туда, куда его призывали долг и сердце, – в Россию.
У него оставалось совсем немного времени. Нужно было привести в порядок документы, которые он здесь оставлял. В простых тетрадях в обложках из черной ткани, сложенных теперь в кабинете, он, находясь на отдыхе, описал специально для внука свои жизненные принципы и мотивы своих поступков по отношению к стране и государю.
Пытаясь превозмочь состояние подавленности и депрессии, он встал и открыл ящик стола.
Он долго разбирал свои мемуары. Внезапно его взгляд упал на отрывок, написанный в 1897 году, где излагалась его пламенная мечта о братстве народов. Несмотря на нынешнее горе, он был поражен теми идеями, которые высказывал в ту далекую эпоху, когда будущее еще представлялось светлым и сияющим. В эту минуту вошла его жена с Лёвой:
– Подойди сюда, мой мальчик.
Он нежно поцеловал мальчугана с большими черными глазами. Потом, обращаясь к своей грустной подруге, сказал:
– Послушай, не правда ли, есть что-то пророческое в той беседе, которая у меня состоялась с германским императором во время его визита в Петербург в июле 1897 года?
И неуверенным, немного дрожащим голосом принялся читать по-русски:
«Что касается вообще общеполитического положения, то я держусь такого убеждения, что экономические отношения находятся в неразрывной связи с политическими. В конце концов, хорошие политические отношения к известным странам не могут существовать без хороших экономических отношений и обратно; что Европа в среде других стран представляет собой дряхлеющую старуху и что если так будет продолжаться, то через несколько столетий Европа будет совершенно ослаблена и потеряет первенствующее значение в мировом концерте, а заморские страны будут приобретать все большую и большую силу, и через несколько столетий жители нашей земной планеты будут рассуждать о величии Европы так, как мы теперь рассуждаем о величии Римской империи, о величии Греции, о величии некоторых малоазиатских стран и о величии Карфагена; недалеко то время, когда к Европе будут относиться только с почтением, в такой мере, в какой вообще благовоспитанные лица относятся к бывшим красавицам, уже одряхлевшим и еле двигающим ногами.
Его величество этот взгляд очень удивил, и он мне поставил вопрос:
– Что же, по вашему мнению, нужно делать для того, чтобы этого избегнуть?
– Вообразите себе, ваше величество, что вся Европа представляет собой одну империю; что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собою, не содержит миллионы войск для войн этих стран между собою и что Европа не представляет собою того военного лагеря, каким она ныне в действительности является, так как каждая страна боится своего соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо богаче, и гораздо сильнее, и гораздо культурнее; она действительно явилась бы хозяином всего мира, а не соревнований и междоусобных войн. Для того чтобы этого достигнуть, нужно прежде всего стремиться, чтобы установить прочные союзные отношения между Россией, Германией и Францией. Раз эти страны будут находиться между собою в твердом, непоколебимом союзе, то, несомненно, все остальные страны континента Европы к этому центральному союзу примкнут, и таким образом образуется общий континентальный союз, который освободит Европу от тех тягостей, которые она сама на себя наложила для взаимного соперничества. Тогда Европа сделается великой, снова расцветет, и ее доминирующее положение над всем миром будет сильным и установится на долгие времена. Иначе Европа и вообще отдельные страны, ее составляющие, находятся под риском больших невзгод».
Витте на секунду остановился, а затем продолжил читать:
«Это было в 1897 году; прошло менее 15 лет, в это время уже появилась на свет Божий великая Японская империя, произошла война между Англией и бурами, результатом которой создалось особое государство в Африке, входящее в сферу Английской империи. В значительной степени усилились некоторые южноамериканские республики, – вообще заморские страны приобретают всё большую и большую силу, как политическую, так и военную и экономическую»[250].
Почему он не умер, написав эти строки, которые теперь плясали у него перед глазами огненными буквами? Он с тревогой смотрел на своего внука, о будущем которого строил такие прекрасные мечты; он с горечью был готов благодарить Небо за то, что Леве было всего девять лет. Его сердце сжималось при мысли о родителях, которые должны были отправить своих сыновей на большую бойню.
Ребенок молчал, он не понимал пока того страшного, что происходило в мире, пока солнце в Биаррице светило, как обычно. Но печаль дедушки его беспокоила. Он никогда не видел его таким мрачным. Вдруг раздался автомобильный гудок, и в открытом окне показался въезжавший в аллею роллс-ройс. Витте почувствовал, что перед ним разверзлась бездна; не выдержав, он вышел из комнаты, чтобы сдержать чувства. Немного позже он вернулся.
Он взял мальчика на колени и долго смотрел на него, как будто хотел навсегда запечатлеть в памяти любимые черты. Потом прижал его к сердцу, которое едва билось.
– Мне пора, – сказал он.
Он еще раз сжал его в объятиях, благословил родных и поспешно вышел, не оглядываясь.
Еще раз раздался клаксон, и молнией промелькнул серый автомобиль.
15 октября 1914 г.
В доме на Каменноостровском происходило заседание Комитета финансов под председательством Витте. Он выглядел усталым и осунувшимся. Дом казался ему холодным и неуютным. Те, кого он любил, кто освещал его полную трудов и разочарований жизнь, – его жена и внук – были далеко. Каждый раз, когда он получал письмо и узнавал почерк жены или круглые буквы Лёвы, у него сжималось сердце. Когда он вновь увидит их? Да и увидит ли вообще?
В силу возраста он уже не мог сражаться за свою страну. Ему оставалось в бездеятельности ждать окончания большой бойни. Его сердце миротворца было разбито. Он, некогда мечтавший о благополучии России, видел теперь, как на нее яростными полчищами надвигались гибельные опасности. Будущее виделось ему таким мрачным! Единственную надежду он возлагал на Божье милосердие. Каждое утро во время своей обычной прогулки он заходил в часовню Спасителя и ставил свечку перед чудотворной иконой.
Государственный долг, долг перед Россией заставлял его вернуться к реальности. С присущей ему резкостью и краткостью он принялся обсуждать сложные проблемы, из-за которых собрались министры.
Сидевшим за столом важным сановникам империи он казался бесстрастным и невозмутимым: лишь он один знал, как истерзана его душа. Посреди дебатов, в которые он пустился со свойственной ему проницательностью и инстинктивным чувством блага родины, ему подали депешу. Наш посланник в Стокгольме сообщал, что его жена и внук отбыли в Петроград.
Получив это неожиданное известие, обычно столь твердый Витте не смог сдержать своих эмоций. Его глаза наполнились слезами. Прерывающимся голосом он сказал:
– Извините меня, я узнал, что приезжают моя жена с Лёвой.
И набожно перекрестился.
Господь услышал его отчаянную мольбу. И вдруг он вспомнил, что в тот день, когда он чувствовал себя таким усталым и одиноким, – 4 сентября – он не сдержался и написал жене:
«Немцы ни к чему не придут. По-моему, Вильгельму надо покончить с собой, чтобы положить конец этой резне. Германия долго будет расколота. Что делает мой мальчик? Когда я думаю о нем, то не могу сдержать слез! Как я несчастен, за что Небо так меня карает?
Прочитав эти строки, его подруга ни секунды не думала об опасности: она без колебаний собралась ехать к нему.
Как он хотел остаться наедине со своим счастьем! Он и мечтать не смел о такой возможности. Ему стоило больших усилий не показать коллегам своего нетерпения.
Несколько дней, отделявших его от долгожданного приезда близких, казались ему нескончаемыми. Он часто ездил в город за игрушками для Лёвы. Бедному мальчику нужно было как-то развлекаться! Пытаясь справиться со своим нетерпением, Витте звонил близким друзьям, чтобы поделиться своей радостью. Наконец настал долгожданный день. Поезд прибывал на вокзал в девять вечера. Витте быстро пообедал и приказал подать автомобиль к восьми часам. Он уже надел пальто, когда ему позвонил начальник вокзала и сообщил, что шведский экспресс сильно опаздывает; на сколько, точно неизвестно. Он обещал оповестить графа, как только узнает что-нибудь. На лице Витте выразилось настоящее отчаяние. Каждые четверть часа ему сообщали о передвижении поезда. Каждый телефонный звонок внушал ему неописуемую тревогу. Не в силах больше сдерживать себя, он позвонил начальнику Финляндской дороги. Тот сообщил, что поезд только что вышел из Териоки. В волнении он, несмотря на мольбы и укоры камердинера, грозившего ему сильным насморком, немедленно поехал навстречу близким.
Финляндский вокзал был еще пуст. Пробило полночь; поезд ждали только через час. Закутавшись в длинное пальто, Витте мерил шагами платформу и беспрестанно поглядывал на вокзальный циферблат. Сверяясь со своими часами, он спрашивал, не видно ли локомотива. Вдруг сзади кто-то крикнул: «Вот он». Из темноты ночи приближались две красных фары. У Витте будто закружилась голова. В хвосте поезда был прицеплен вагон, присланный навстречу его семье. Он ничего толком не сознавал. Вдруг он увидел любимую жену, она улыбалась ему из-под вуалетки; он почувствовал, как его шею обвили маленькие ручки Лёвы, уже засыпавшего его тысячей вопросов.
Жизнь все же была хороша, раз они были здесь.
В кабинете был накрыт чайный стол, но было уже очень поздно, и первым делом он поднялся уложить Лёву. Он слушал его вечернюю молитву и вполголоса повторял заученные слова ребенка. Потом он спустился к жене.
Теперь его душе было наконец даровано долгожданное облегчение. И он плакал, плакал, как ребенок. Он не стыдился своей слабости перед этой женщиной. Она так хорошо его знала! Перед тем как идти спать, они оба вошли на цыпочках в Лёвину комнату. Склонившись над головой любимого существа, он на секунду забыл, что мир залит кровью, а его душа охвачена горем. <…>
17 февраля 1915 г.
В библиотеке был накрыт стол, за ним обедали четверо: граф Витте с обвязанной головой и лихорадочным цветом лица; его жена с глазами, затуманенными грустью, которую она пыталась скрыть улыбкой; бесстрастный воспитатель-шотландец и мальчуган, болтавший без умолку. Он не останавливаясь задавал дедушке вопросы: «Откуда взялись странные знамена и оружие, висящие над книжными шкафами?» Ему хотелось знать все. А кто мог рассказать ему о завоевании Кавказа лучше дедушки?
Накануне дедушка, после того как тайком помог Лёве справиться с его арифметическими задачками, начал рассказ о пленении Шамиля, в котором участвовал его дядя Фадеев, один из любимых адъютантов князя Барятинского. Он исполнил ему песни, которые солдаты этого полка сложили о героических подвигах его брата Александра. Сегодня же он был рассеян, почти все время молчал, и ум ребенка все искал причины такой необъяснимой перемены. В действительности дедушке мешали расслышать вопросы внука плотная повязка, страшная резь в ухе и головная боль. Его жене приходилось их повторять очень громко. Время от времени в разговор вступал шотландец, делая какое-нибудь флегматичное замечание. Государственный деятель в крайнем утомлении положил руку на лоб. Голова у него горела, ее пронзала боль. Тем не менее после десерта он, как обычно, стал мерить шагами комнату, на этот раз с видимым усилием. Когда жена попросила его лечь, он наотрез отказался. Все слова убеждения были тщетны. Наконец она привела крайний довод:
– Если ты будешь упорствовать, Сережа, то заразишь своим гриппом Лёву, это точно. Врач мне опять говорил об этом сегодня утром.
Он сразу остановился и с тревогой спросил:
– Ты думаешь? Ты права, мне лучше пойти лечь.
Он ласково погладил темную голову ребенка. Его искаженные страданием черты осветились нежностью. Маленький Лёва поцеловал руку дедушки и, рассказав ему о программе своих занятий, поднялся в свою комнату в сопровождении воспитателя. В кабинете постелили постель.
Мысль о том, что он может передать свою болезнь Лёве, страшно его тревожила; он вновь и вновь возвращался к этой теме. Жена измерила ему температуру: сорок с лишним… Боль становилась все острее. Он закрыл глаза, подавляя стон. Вдруг он услышал голос ребенка. Он улыбнулся и, поглядев на часы, сказал жене:
– Мой мальчуган возвращается с прогулки. Надеюсь, он не забыл надеть самое теплое пальто. Он еще не привык к нашему климату; в это время года так легко схватить простуду.
Чтобы развлечь мужа, она рассказывала ему о Лёвиных подвигах. Вчера, когда он играл в казаки-разбойники со своими кузенами, гости его тети Ирины сказали, что он так мил! Слушая это, больной, казалось, забывал о своих страданиях; его лицо светилось. Камердинер принес графу письмо от внука. В официальных выражениях десятилетний молодой человек требовал выплаты своего еженедельного пособия в размере двадцати копеек. Больной немедленно попросил перо и бумагу. Было хорошо видно, каких усилий ему стоило малейшее движение. Жена хотела любой ценой помешать ему утомлять себя. Он рассердился и принялся медленно выводить ответ дорогому мальчику. Писать нужно было очень разборчиво, чтобы Лёва сам мог прочитать. Больной много раз останавливался, его рука падала на подушку. Перед тем как подписать конверт, он прочитал письмо жене голосом, в котором звучал его прежний юмор:
Многоуважаемый Лев Кириллович,
По-видимому, я должен вам некоторую сумму денег в счет вашего еженедельного вознаграждения, коль скоро вы не получали постыдных отметок. Я прошу вас прислать мне счет и приложить к нему документ, подтверждающий ваше прилежание, по получении коих я направлю вам сумму, которую обязан выплатить.
Немного позже больной захотел пройтись по комнате. Он встал, поддерживаемый с одной стороны женой, с другой своим обычным врачом, старым другом семьи, только что вернувшимся из поездки. Другой врач, осмотревший его утром, высказал предположение, что грипп может перейти в воспаление легких, но не слишком настаивал на этом.
Внезапно больной тяжело повалился. Его вновь уложили. Вскоре все светила медицины, которыми располагал Петроград, собрались у его изголовья. Они планировали новый консилиум вечером. От графини они не скрывали, что хирургическое вмешательство неизбежно, возможно, потребуется трепанация. При этих столь неожиданных словах ей показалось, что земля плывет у нее под ногами. Когда она впервые за несколько дней осталась наедине с мужем, ее охватила страшная тревога. Она знала, какой пламенной была вера ее мужа и как бы облегчила его душу в такой момент духовная помощь.
Она послала в соседнюю церковь за священником, все еще не отдавая себе отчет в истинном смысле происходящего. Когда больной увидел скромного пастыря в фиолетовом облачении, его лицо осветилось улыбкой удовлетворения, детской улыбкой. Он с нежной благодарностью посмотрел на свою подругу, угадывавшую малейшие переживания его души. После причастия и соборования он задремал. Она сидела неподвижно, держа его за руку. Каких усилий воли стоило этой сероглазой женщине сидеть, застыв как статуя, у постели умирающего!
Каждая минута, которая оставалась до следующего осмотра, казалась ей вечностью. Каков будет вердикт? Она решила биться до конца, чтобы спасти его жизнь. В полутьме виднелась крупная фигура мужчины с измученным лицом на белой подушке и склонившийся над ним силуэт его жены, застывшей в молчаливом отчаянии. Раздался звонок. Это приехали врачи. Больной, казалось, был безучастен к тому, что происходило вокруг него. Он молчал. Слышалось его тяжелое дыхание, и временами его голова начинала метаться на подушке, как будто все ему мешало.
Когда повернули выключатель и жена увидела его при свете, она сказала одному из врачей:
– Доктор, мой муж без сознания!
– Успокойтесь, графиня.
– Я уверяю вас, что это так, и я могу это доказать.
Через минуту она вернулась с внуком. Ребенок подошел к кровати:
– Добрый вечер, дедушка, как ты себя чувствуешь?
Никакого ответа. Ребенок повторил вопрос.
Мужчина повернулся, остановил на нем невидящий взгляд… он его уже не узнавал.
Ребенок поцеловал руку, лежавшую на одеяле, и с комком в горле, с часто бьющимся сердцем вышел на цыпочках из комнаты. Впервые дедушка не ответил ему. Он больше никогда не ответит. Отведя в сторону самого старого из профессоров, графиня спросила:
– Когда вы собираетесь оперировать моего мужа, доктор? Что я должна приготовить?
Он молчал с минуту, глядя на нее с бесконечным состраданием, а потом мягко ответил:
– Это бесполезно, сударыня; наука бессильна. Остается дать вашему мужу отойти с миром.
Она ничего не сказала, только сжала спинку стула, и лицо ее стало белым, как мел. Так распорядилась судьба. Она осталась одна, одна с человеком, которого так глубоко почитала, так сильно любила. Ей показалось, что сквозь занавеси проникает немного света, и она подошла к окну, чтобы плотно его завесить. Улица была пустынна, редкие сани, как когда-то, казались темными запятыми на снегу. Плохонький деревянный дом напротив, выкрашенный коричневой краской, был весело освещен. Печальная женщина невольно вспомнила о такой же февральской ночи десять лет назад, когда рождение внука смягчило все горести ее мужа, осветив эту самую комнату, в которой он теперь умирал. Как лунатик, она вернулась и села у постели мужа, чья душа была уже высоко, и, сжав его похудевшие пальцы, стала с тревогой глядеть на него. Текли часы. Внезапно рука умирающего дрогнула, а потом расслабилась в руке жены. Друг, которому она посвятила жизнь, отошел тихо, украдкой. Его душа отлетела в светлые чертоги, где человек перестает страдать.