За кулисами старого режимаПродолжение
Вскоре после начала войны я заехал к нему. Он очень много говорил о войне и почти пророчески определял последствия этой «глупейшей для России войны».
Менее всего, по мнению Витте, России следовало вмешиваться в эту войну.
– Эта война, давно назревавшая между Англией и Германией из-за интересов на мировых рынках, благодаря искусной дипломатии англичан и идиотизму наших дипломатов, получила неестественное направление.
– Я предупреждал об этом, но меня не хотели слушать. В конце концов, Россия явилась застрельщицей в этой войне. А когда Англия, которой эта война и была нужна, вмешалась в войну, то Россия ее за это благодарила. Такого дурака Россия еще никогда не валяла.
Говоря о последствиях войны, Витте отметил, что она затянется, что никто из этой войны не выйдет победителем, что видимый победитель не будет знать, как разделаться с последствиями своей победы, и что, в конце концов, эта война будет стоить всем строям Европы головы. Война эта, по мнению гр<афа> Витте, будет провиденциальной. Она должна привести к коренному изменению общей системы начатия войн.
Нынешняя система ужасна тем, что ее затевают в кабинетах дипломаты, сами ничем не рискующие, а проливают кровь по большей части люди, не одушевленные идеей, за которую воюют, или просто чуждые ей. И особенно резко это сказывается в России.
Во время войны гр<аф> Витте пытался обратить на себя внимание. С этой целью он написал письмо следующего содержания вел<икому> кн<язю> Константину Константиновичу:
Ваше императорское высочество.
Живя в кровавой и воспаленной атмосфере совершающейся великой бойни культурных народов, люди страдают не только тем, что творится, но и тем, что им приходит на ум. Вот и меня не оставляет мучительная мысль: не проливает ли Россия потоки крови и не бросает ли свое достояние в пламя войны и ее последствий преимущественно для блага коварного Альбиона, еще так недавно направившего на нас Японию! Не ведет ли Англия нас на поводу и не приведет ли в такое положение, которое затем потребует от нашего потомства массы жертв, чтобы избавиться от нового друга?
Ведь история ее отношений к Испании и Франции до уничтожения их конкуренции на морях служит некоторой иллюстрацией ее отношения к современной Германии, с которой английские деятели поклялись вести войну, по выражению одного русского дипломата, «до последней капли русской крови». Эти мучительные вопросы меня тревожат. Я думал, на чей авторитетный анализ их представить. У меня блеснула мысль представить их на благо-воззрение вашего высочества. Но зная, в каком великом горе вы находитесь[251], я обратился за советом к Р. Ю. Минкельде. Он мне сообщил, что ныне представиться невозможно, но что ваше высочество просите письменно изложить мою мысль. Мотивировать мои мысли письменно потребовало бы много времени, – но суть моих сомнений представлена выше.
До сих пор в моей памяти сохраняется мое последнее свидание с графом Витте. Недели за две до его смерти я позвонил к нему на квартиру с просьбой узнать, могу ли я заехать. К телефону подошла его супруга и сказала, что он принять не может, так как очень плохо себя чувствует. А на другой день он сам вызвал меня по телефону, сказал, что чувствует себя лучше, и просил заехать.
До того я не видел его около двух месяцев. Я не узнал его; он страшно исхудал, глаза ввалились и были мертвые, как стеклянные. Видно было, что его преследуют мрачные предчувствия.
– Скажите, как вы меня находите? – спросил он, глядя на меня в упор.
Я посмотрел на него и ничего не ответил.
С. Ю. Витте сразу перевел разговор на другую тему.
Уехал я под впечатлением, что это человек конченый.
Через два дня он утром позвонил мне по телефону. Только что состоялось назначение нового министра торговли князя Шаховского. Голос Витте звучал довольно бодро. Он был даже в несколько шутливом настроении.
– Я по вашим глазам, – сказал он, – третьего дня видел, что вы меня похоронили, а я чувствую, что оправляюсь. Как вам нравится новое назначение?
– А что вы по этому поводу скажете?
– Что же сказать? Шаховской моложе Тимашева и еще глупее. А вообще он не министр, а…
Эпитет был очень густой.
Мы условились, что я через несколько дней заеду.
Но больше мне видеть его не пришлось. В тот же день он слег и больше не вставал.
Даже после смерти Витте Николай II остался верен своей ненависти и своей мелочной мстительности: он не послал вдове сочувственной телеграммы. Зато, как только Витте испустил последний вздох, царь прислал на квартиру его своих чиновников, конфисковавших бумаги покойного. Главные бумаги покойного хранились в Биаррице, и царю не удалось добыть их.
Перед смертью Витте завещал, чтобы на надгробном камне на его могиле был высечен текст Манифеста 17 октября. Николай II воспретил это. Когда памятник был открыт, то наверху камня была надпись: «Граф С. Ю. Витте». И затем даты рождения и смерти, а в самом низу надпись: «17 октября 1905 года».
Только после Февральской революции промежуток между верхней и нижней надписями был заполнен текстом манифеста.
Н. А. ВельяминовВстречи и знакомстваПродолжение
1 февраля 1915 г. я приехал с фронта в Варшаву и нашел письмо Б. М. Шапирова от 25 января, который писал: «Графиня М. И. Витте просит сообщить, приедете ли вы скоро в Петроград, если же не скоро, то не найдете ли возможность, чтобы граф С. Ю. приехал к вам в Варшаву. Граф В<итте> желал бы посоветоваться с вами и быть вами исследованным. Вы знаете, какое доверие к вам питает граф В<итте>, не говорю уже о дружеском расположении к вам. Может быть, вы найдете возможным помочь ему в данном случае, где действительно ваша помощь ему очень нужна».
Я собирался в Петроград на несколько дней и ответил, что приеду 5 февраля утром.
Из разговора с Шапировым 6 февраля я узнал, в чем состоит болезнь графа С. Ю. – он заболел месяца два тому назад, очень страдал и сильно похудел. Есть основание думать о раке во внутренних органах. По-видимому, проф<ессор> С. П. Федоров склонен признать наличность злокачественной опухоли, но операции не советует. Видимо, положение очень серьезное, но, по словам Шапирова, не вполне выясненное.
С. Ю. был человек очень мнительный, всегда любил лечиться и советоваться с врачами. После исследования он всегда требовал самого подробного объяснения всех мельчайших симптомов и мотивов назначенного лечения, иногда вступая в спор. При всем своем уважении к науке и своем выдающемся уме он нередко в этих спорах бывал поразительно наивен, примитивен и даже комичен, не допуская даже мысли, что есть вопросы, которых он понять не может, не имея специального образования. Тем не менее я любил эти «консультации» с ним, так как поговорить и поспорить с ним было всегда интересно.
Когда я ровно в назначенное время в 11 1/2 часов вошел в кабинет С. Ю., у него уже сидели его врачи и жена. При моем появлении С. Ю. встал и пошел мне навстречу, и я сразу увидел, что от него осталась половина, платье висело на нем, как мешок, на лице было написано, что он действительно тяжело болен. Его умные глаза пытливо смотрели на меня, пока мы здоровались. Зная его хорошо, я тут же поставил два диагноза: несомненно, у него где-то был рак, это во-первых; во-вторых, он несомненно боялся этого, догадывался, что дело неладно, и пристально смотрел на меня, чтобы по выражению моего лица уловить первое мое впечатление. Я сразу сообразил, что сказать ему в утешение обычную фразу: а вы, граф, мало изменились, – значило тотчас же потерять его доверие. Таким людям надо всегда сначала говорить правду в глаза, чтобы в первый же момент купить их доверие, чтобы потом постепенно начать говорить им неправду.
«Однако здорово вы похудели, С. Ю., – сказал я ему в упор, – и давно это?»
«Всего за какие-нибудь два месяца, вот посмотрите, – оттянув вперед свой пиджак, ответил он мне, видимо, уже несколько успокоенный моим смелым приступом. – Я потерял около двух пудов в весе», – продолжал он. «Ну это от того, – поспешил перебить графа Шапиров, – что С. Ю. очень волновался, страдал и не спал по ночам». Видимо, Шапиров испугался моего слишком откровенного заявления, однако совершенно напрасно, так как мой уверенный тон сразу же вселил [в] С. Ю. некоторую надежду. Такова психика тяжелых больных и даже очень умных людей.
«Ну, это преувеличено, – заметил С. Ю., – страдания были не так уж велики, и сплю я теперь лучше – и все продолжаю худеть».
«В этом уже мы разберемся, С. Ю., – возразил я, – для такого похудания может быть тысяча причин. Сядем, и расскажите мне, как и когда вы заболели». С. Ю., по обычаю равномерно отчеканивая слова, тонко и подробно рассказал мне историю своей болезни и с увлечением показал мне и пытался разъяснить две-три рентгенограммы, но даже о возможности злокачественной опухоли не сказал ни слова.
«Мне очень важно ваше мнение о них как клинициста, – говорил мне С. Ю., – можно и нужно ли меня оперировать? Проф<ессор> Федоров сказал мне, что он в подобных случаях с успехом оперировал несколько раз, но считает нужную здесь операцию очень трудной, небезопасной и неприятной. Неприятна она потому, что ее надо делать в два сеанса, и вот между этими двумя моментами получается крайне неприятное положение для больного. А вы делали эту операцию?» – «Делал, и не раз, с прекрасным результатом, но я делаю ее в один сеанс… Но что же говорить об операции, когда она, может быть, и не нужна, – сказал я, – прежде я вас поисследую, затем подумаю, а потом скажу вам всю правду». Говорил я это и уже знал вперед, что придется говорить после исследования.