Осмотр больного сразу показал мне наличность ясно определяемой, бесспорно злокачественной, вероятно раковой, опухоли уже в значительно развитой степени. Окончив исследование, я сказал С. Ю., что нашел одну железу очень увеличенной, но объяснил, что это удел возраста, что же касается операции, то мне надо подумать и поговорить с товарищами.
С. Ю. проводил врачей в свой кабинет и сам, без нашей о том просьбы, ушел.
Наш разговор был непродолжительный, я легко убедил моих коллег, что, к сожалению, у больного рак, и в таком состоянии, когда операция бесцельна и не подает никакой надежды на успех, что вообще положение графа безнадежно. Я сократил наше совещание до возможного, чтобы не вселять подозрений у С. Ю., и пригласил его в кабинет. Графиня не пришла и нашей резолюции не выслушала, меня это отчасти удивило, но я узнал тут выдающийся ум этой женщины: своим отсутствием она показала С. Ю. свою уверенность в благоприятности наших заключений. С другой стороны, она, видимо, уже раньше поняла бесцельность этого совещания, которое не могло изменить ее уже сложившееся мнение, что спасения для С. Ю. нет. Я сказал С. Ю., что опухоль при исследовании представляется доброкачественной, объяснил ему причины всех симптомов болезни, логически доказал ему отсутствие показаний для операции и назначил лечение. С. Ю. слушал спокойно, но был грустен, попробовал было настаивать на операции, но, к моему удивлению, мало возражал и скоро согласился на мои предложения. Мне не понравилось, что он ни разу не упомянул ни одним словом о возможности рака, хотя, несомненно, отлично понимал, в чем кроется вся опасность. Видимо, он боялся коснуться этого вопроса, но я перечислил ему все мои соображения, по которым опухоль следовало признать доброкачественной и, следовательно, неопасной для жизни. Он спросил меня только: «Но ведь при моем состоянии операция все же вполне возможна?», – но не добавил того, что он, несомненно, думал: «Ведь вы не потому отказываетесь от операции, что она невозможна, или потому, что уже поздно?» Первую половину своей мысли он высказал, чтобы косвенно получить ответ на вторую половину, которую высказать громко не решился. В его разговоре этот раз меня поразила какая-то апатия, отсутствие свойственной его натуре энергии, даже не присущая его характеру сговорчивость. Не думаю, чтобы он поверил мне в глубине своей души, почему и был так грустен, но ему хотелось верить, и он как будто верил, сам обманывая себя.
Мы пошли завтракать. Жене он сказал только коротко: «Ник<о-лай> Ал<ександрович> не хочет меня оперировать, и я подчиняюсь». Она ничего не ответила ему, но незаметно взглянула на меня, все поняла, но осталась такой же спокойной, как была раньше. «Я угощу вас тем, что вы, наверное, давно уже не видели», – обратилась она ко мне и налила мне рюмку чистой казенной водки.
«Да, давно я не пил этого», – ответил я, не впервые удивляясь поразительной выдержке.
«А знаете, – вставил С. Ю., – как это ни странно, а после запрещения продажи водки мне хотелось иметь у себя хоть несколько бутылок ее. Вы знаете, что я ведь водки не пил и не пью, конечно, а вот так – захотелось. Послал за разрешением – не дали, говорят: без предписания врача нельзя. Я заупрямился, но не могу же я лечиться водкой. Вот мы с доктором и придумали: выписали требование на 10 бутылок водки для обтирания тела. Так только и получил. Я теперь угощаю друзей, которые водку пьют, и доставляю им удовольствие». Мы посмеялись, как меняются времена: С. Ю. Витте надо прибегнуть к обману, чтобы получить 10 бутылок водки, которую он в рот не берет.
За завтраком присутствовал 10-летний внук графини, маленький Нарышкин, которого С. Ю. считал и своим внуком, хотя В. С. Нарышкина, его мама, была дочь М. И. С. Ю. представил мне очень важно своего внука и очень расхвалил мне его. Он, видимо, боготворил этого мальчика, но и отношения последнего к дедушке были удивительно нежные. С. Ю., как он мне сказал, считал мальчика очень умным и очень гордился этим, как будто этот ум происходил от него, хотя ведь в мальчике не было ни одной капли крови «дедушки». Какой странный самообман у такого умного человека! Еще страннее было то, что С. Ю. Витте, политической платформы которого никто уловить не мог, но которого двор и очень многие сановники считали социалистом, интернационалом, демагогом, чуть ли не анархистом, сам бесспорно кичился тем, что у него был «внук» Нарышкин, хотя он только способствовал, может быть, замужеству своей приемной дочки, – удивительные оригинальные черты встречаются в характере даже таких выдающихся по уму людей, каким был С. Ю. Во всяком случае, трогательно было видеть эту дружбу между маститым умирающим государственным человеком и симпатичным ребенком.
Графиня за завтраком все время молчала, изредка давая приказания прислуге, и усиленно заботилась об угощении своих гостей.
С. Ю. спросил меня что-то о войне, я воспользовался случаем и сказал ему следующее: по-моему, один из крупных факторов, препятствующих нашим более определенным успехам на войне, – это железные дороги, т. е. неумелое пользование ими. Не стоит говорить, конечно, какое громадное значение для целей войны имеет прибыльное железнодорожное движение в смысле переброски войск, подвоза армии боевого и пищевого снабжения, эвакуации раненых и т. п., между тем везде заторы, «пробки», а пропускная способность наших дорог теперь меньше, чем в мирное время. По-моему, происходит это потому, что все дело передано в руки военных, практически совершенно с ним не знакомых. Думаю, что было бы правильнее снова призвать к делу специалистов. Крайне интересно знать в этом отношении мнение такого знатока дела, как граф С. Ю. Витте.
С. Ю. положил вилку и стал говорить, видимо, на любимую тему тоном лекции:
– Видите, в любом учебнике по эксплуатации железных дорог на первой странице можно прочитать, что дело это требует не столько знания, сколько умения. Для организации правильного движения и развития наибольшей пропускной способности жел<езных> дорог не нужно специальных знаний, а нужны сноровка, практический навык, поэтому руководить этим делом и исполнять его могут только люди, знакомые с ним на практике. Есть такие приемы, описание которых в учебнике немыслимо.
И пошел, пошел. Говорил он, по обычаю, интересно, но на этот раз длинно, и так увлекся, что говорил до конца завтрака, хотя вышеприведенное давало вполне ясный, определенный, краткий и всякому понятный ответ на поставленный мною вопрос. Тут я пожалел, что затронул данный вопрос, ибо этим невольно лишил себя возможности побеседовать с С. Ю. по другим интересным вопросам дня.
При всем этом я не мог не заметить значительной перемены в интеллектуальных способностях этого большого умницы. Ответить на поставленные вопросы в тоне лекции С. Ю. любил и раньше, но обычно он был в своих речах краток, сжат, образен и логичен, он говорил только нужное, чтобы быть понятым. На этот раз ответ на вопрос не требовал разжевывания, но С. Ю. входил в ненужные подробности, отвлекался, повторялся и в конце концов проговорил около получаса, не дал мне сути в своем ответе: как же быть, чтобы исправить дело теперь, – т. е., иначе говоря, он, в сущности, подтвердил только высказанные мною мысли, не прибавив ничего нового.
Я уехал с тяжелым чувством. Я видел перед собой не блестевшего своим умом и репликами знаменитого Витте, а болтливого старика, в речах которого уже чувствовался предстоящий маразм.
Когда мы прощались, графиня сказала мужу шепотом: «Ну что же, Ник<олай> Ал<ександрович> сказал мне, что не считает твое положение особенно серьезным, более неприятным, чем опасным». Сказала она это, хотя ничего меня и не спрашивала. Он ничего на это не ответил. Мне казалось, что оба они, и муж и жена, отлично понимали сокровенные мысли друг друга, но… не говорили о них…
Вскоре, уже будучи в Ставке, я прочитал в газетах туманное сообщение о почти скоропостижной смерти С. Ю. Видевшие его за последнюю болезнь врачи говорили мне потом, что он погиб за двое-трое суток от воспаления мозговой оболочки, присоединившейся к воспалению среднего уха при инфлюэнце. Во всяком случае, Россия потеряла в графе С. Ю. Витте очень много – здоровым он мог бы быть ей очень и очень полезен, особенно в тяжелые ее минуты.
И. М. ТроцкийНакануне Первой мировой войны
Бад Зальцшлирф – небольшой немецкий курорт, лежащий в двух часах езды от Франкфурта-на-Майне, в на редкость красивой местности.
Управлял этим курортом в течение нескольких лет до Первой мировой войны граф Хюльзен-Хезлер.
В прошлом гвардейский офицер, с крупными связями при дворе Вильгельма II, граф Хюльзен-Хезлер неожиданно для своих однополчан снял военный мундир, сменив службу Марсу служением Аполлону. На новом – литературном – поприще он ушел с головою в стихию морей, рек и озер, чей подводный мир с его немыми обитателями мастерски и описывал. Такую метаморфозу в личной карьере графа Хюльзен-Хезлера объясняли влиянием его старшего брата – заметной по тому времени фигуры в берлинских литературных и артистических кругах. Музыколог по профессии и большой знаток музыкальной культуры, старший граф Хюльзен-Хезлер сперва возглавлял Комическую оперу, а впоследствии приглашен был на пост интенданта Государственной оперы.
Оба брата отличались исключительной простотой, внимательностью и доступностью, не в пример спесивым прусским аристократам, из чьей среды они вышли.
Почему младший граф Хюльзен-Хезлер согласился управлять небольшим курортом Зальцшлирф, казалось еще более загадочным, нежели его уход из армии.
Осенние и зимние месяцы года титулованный директор Зальцшлирфа неизменно проводил в Берлине, просиживая целые ночи в излюбленных литературной и артистической братией кофейнях или ресторанах. Бывал он частым гостем и в тех литературных салонах, куда доступ открыт был лишь для приглашенных. Мое знакомство с младшим графом Хюльзен-Хезлером, перешедшее впоследствии в более дружеские отношения, завязалось в одном из таких салонов. Мы обменивались письмами, строили всякого рода издательские планы, из которых ровно ничего не вышло. Они рухнули в огне вспыхнувшей мировой войны. Крушению наших планов предшествовало событие, не лишенное общественного интереса, особенно в связи с пятидесятилетием последней…
В начале июня 1914 года мною было получено из Зальцшлирфа письмо от графа Хюльзен-Хезлера, сообщавшее о нахождении среди его курортных гостей графа С. Ю. Витте с семьей. Попутно в письме сообщалось, что бывший председатель Совета министров намерен провести весь сезон в Зальцшлирфе, а заодно – видеть меня в качестве своего гостя.
Быть приглашенным на положение гостя героем Портсмутского мирного договора с Японией и вдохновителем первой конституции 17 октября 1905 года – честь не малая и соблазн великий! Однако почему граф Витте решил именно меня пригласить? И откуда ему вообще известно о моем пребывании в Берлине на посту корреспондента «Русского слова»? Для меня не было сомнений, что инициатором приглашения является не кто иной, как граф Хюльзен-Хезлер! Это он, по-видимому, подсказал Витте мысль использовать меня как инструмент для своих каких-то скрытых целей. Не скрою, пребывание в течение нескольких дней в обществе такой исторической личности, как граф Витте, мне очень улыбалось… С другой стороны, какой газетный работник с подлинным чутьем журналиста пренебрег бы подобным случаем?! Правда, политическая обстановка в Европе в июле 1914 года хотя не предвещала близкой катастрофы, но русско-германские отношения, начиная с февраля 1913 года были очень испорчены.
Принять приглашение Витте за собственный страх мне не хотелось. Предпочел телеграфно запросить редакцию. Ответ гласил: «Поезжайте не откладывая»… Двумя днями позже курьерский поезд, вышедший ночью из Берлина, уносил меня во Франкфурт-на-Майне. Старинный и шумный город встретил меня чудесным летним утром, а на платформе поджидал граф Хюльзен-Хезлер.
Добротный немецкий экипаж, запряженный парою, цоканье лошадиных копыт по хорошо утрамбованной дороге, как бы отсчитывавших километры в направлении к Зальцшлирфу, утренняя свежесть и нежный аромат полей – все располагало к созерцанию, легкой дремоте. Мой попутчик, однако, не был склонен к подобной романтике. Не ожидая расспросов, он стал делиться своими впечатлениями от знакомства и каждодневных встреч с графом Витте. Герой Портсмута, судя по его наблюдениям, производит впечатление «ущемленного вельможи», в чьем сердце – незаживающая рана обиды, горечь которой ему хотелось бы пред кем-нибудь излить. Как бы случайно оброненный Витте вопрос: «Нет ли среди курортных гостей русского журналиста, с которым можно было бы познакомиться?» – еще более укрепил титулованного директора в правильности своей оценки именитого гостя.
– Вас, вероятно, не удивит, если я скажу, что первое имя, блеснувшее в моей памяти, было ваше! Тем более что среди курортных гостей не числилось русских имен, имевших какое-либо отношение к печати.
Граф Витте охотно ухватился за подсказанную ему фамилию, предложив мне вам от его имени приглашение. Комната для вас уже приготовлена… Вы будете жить этажом выше графских апартаментов. Графа Витте сопровождает его супруга и четырнадцатилетний внук графини – Николай Нарышкин[252], сын ее дочери от первого брака.
Хотя в ту пору, полвека назад, мне едва минуло тридцать, тем не менее я не был столь наивен, чтобы не понять, что граф Витте нуждается не в моем обществе, а в той газете, чьим представителем в германской столице был я. Использовать «Русское слово» с ее миллионным тиражом, популярностью и политической значимостью в широких читательских кругах в качестве рупора для своих заветных амбиций – поистине заманчивый эксперимент, стоящий риска.
Мысли эти, бродившие тогда в моем мозгу, вскоре оправдались. Не успел я переодеться, как в дверь моей комнаты постучали. На мой отклик: «Войдите» на пороге выросла фигура отельного слуги.
– Их сиятельство вас ждут к столу. Завтрак сервирован внизу, на террасе!
Едва ли мне приходило тогда на мысль, что мой «визит» продлится около двух недель, что мне придется услышать столь многое и интересное, чего хватило бы на целую книгу, и, в конечном счете, – стать участником и свидетелем исторического свидания.
Беседы с С. Ю. Витте
С. Ю. Витте не нуждался в рекламе и не искал популярности среди курортной публики. Гораздо более был в этом заинтересован директор Зальцшлирфа – граф Хюльзен-Хезлер. Он отлично учитывал магическую силу имени русского сановника, человека с мировой славой. И хотя граф Витте в 1914 году давно уже был не у дел, тем не менее заботами титулованного директора в руководящих берлинских, франкфуртских и кельнских газетах спорадически появлялись заметки, напоминавшие читателям о пребывании в Зальцшлирфе столь именитого гостя. Не ускользнула сановитая фигура Сергея Юльевича и из поля зрения Вильгельмштрассе – германского Министерства иностранных дел, – как вскоре ему и мне пришлось в этом убедиться. Все это заметно содействовало материальному успеху курорта, особенно того отеля, в котором жила семья графа Витте.
По вечерам в нашем отеле трудно было найти свободное место вследствие наплыва публики из окрестных помещичьих усадеб или из городской знати. Любопытство немцев не знало пределов – каждый старался занять стол поближе к столу Витте.
C. Ю. относился к этому с благодушным безразличием.
Ровно в семь часов утра мы встречались у источника, и если граф Витте был свободен от принятия лечебной ванны, мы тотчас после завтрака отправлялись гулять. Опираясь на палку, С. Ю., еле заметно волоча одну ногу, мог совершать длиннейшие прогулки, почти без отдыха. И тут начинались его «лекции» по новейшей истории российской государственности начала XX века. «Лекции» – ибо трудно иначе определить характер наших бесед. Повествователь граф Витте был отменный, а его эрудиция во всех областях государственной жизни положительно изумляла. Не менее четки, верны, убедительны, а почасту язвительны и злы были характеристики, которыми он награждал своих противников.
Необъятной казалась пестрая галерея лиц, начиная с коронованных особ и кончая простыми смертными, с которыми Витте приходилось сталкиваться за долгие годы пребывания у власти. Слушая его, я порою терялся в догадках: как мог он сохранить в памяти все эти лица, подметить их достоинства и недостатки, запомнить даты встреч или не ошибиться в хронологии повествуемых событий?! Не знал я тогда, что герой Портсмута и творец Манифеста от 17 октября 1905 года уже годами работает над своими мемуарами, которые должны были выйти в свет лишь после его смерти. Едва ли граф Витте лично, по тому времени 65-летний крепкий и осанистый человек, мог предположить, что год спустя его не будет больше в живых, а оставленные им воспоминания станут предметом заботы его вдовы Матильды Ивановны.
Сергей Юльевич знал, что моя записная книжка постепенно пополняется ценной информацией. Не скрыл я от него, что воспользовался частью этих сведений для двух статей, посланных редакции «Русского слова», хотя терзался страхом, как бы он не вздумал предложить мне показать копию написанного. К чести графа Витте, им не было сделано в этом отношении ни малейшей попытки, не в пример другому российскому вельможе – генералу графу Татищеву, – доверенному лицу Николая Второго при германском императоре. Мне случайно в присутствии Татищева и графа Остен-Сакена – тогдашнего посла при германском дворе – пришлось иметь беседу с королем Николаем Черногорским. Король обнаружил редкую откровенность, дав весьма пессимистический анализ международной обстановки в свете назревавших событий на Балканах. Откровенность короля, очевидно, пришлась не по душе Остен-Сакену и Татищеву. Граф Татищев предложил мне показать ему содержание моей телеграммы, предназначавшейся для «Русского слова».
– Охотно, граф, но только по напечатании ее в газете.
Мой недвусмысленный отказ повлек разрыв отношений с доверенным лицом государя.
Граф Витте лишь мельком напомнил о своих государственных и дипломатических заслугах – об упорядочении государственного кредита, установлении золотой валюты, введении винной монополии, основоположничестве эры грюндерства в индустриализации Донецкого бассейна. Гордился он освоением Дальнего Востока, построением Китайско-Восточной железной дороги, созданием Петербургского и Киевского политехникумов, а главное – раскрепощением русской печати от цензурных оков.
– Никогда в России печать не пользовалась такой свободой, как в дни возглавления мною поста председателя Совета министров, – говорил мне Витте. – Только единственный раз после оглашения Манифеста от 17 октября 1905 года я позволил себе посягнуть на свободу слова. Случилось это в момент, когда стихия революции грозила ввергнуть страну в финансовое банкротство; когда Совет рабочих депутатов призывал население прекратить внесение золота в казначейства, а заодно изъять из сберегательных касс вклады. Если вспомнить, что все это разыгралось вскоре после окончания Русско-японской войны, обошедшейся России в два с половиной миллиарда рублей, и воззвание Совета рабочих депутатов понизило наличность сберегательных касс на 150 миллионов, то понятны станут репрессии, принятые мной в отношении некоторых органов печати. И хотя я лично относился хорошо к печати, насчитывая среди ее петербургских и московских деятелей многих знакомых, тем не менее печать меня не жаловала.
Уже с начала двадцатого столетия мне стало совершенно очевидным, что Россия вступила в новый век своей истории «левой ногой».
Тогда еще сильно было влияние К. П. Победоносцева на умонастроение государя. Победоносцевскую доктрину: «Самодержавие, православие и народность» – царь чтил как священный канон. Коллизия между династическими интересами царствующей семьи и общегосударственными стала намечаться с захватом Квантунской области и усилением влияния при дворе великого князя Александра Михайловича. Мое удаление с поста министра финансов, который я занимал свыше десяти лет, – результат интриг вел<икого> кн<язя> Александра Михайловича и группы «звездоносцев»-авантюристов, присосавшейся к дальневосточному прибыльному источнику.
Маркиз Ито обязан провалу своей миссии в Петербурге закулисным маневрам этой преступной клики, чье влияние на решение государя приобрело особую вескость с того момента, когда к ней примкнул и В. К. Плеве. Всесильный министр внутренних дел, обещавший монарху «утопить революцию в еврейской крови», был у него в особом почете. Во всех делах, касавшихся Дальнего Востока и обсуждавшихся в присутствии государя, только Ламздорф и я рисковали быть в оппозиции. Однажды государь меня спросил, как я отношусь к предложению маркиза Ито и насколько, по моему мнению, японские условия для нас приемлемы. Долг совести подсказал мне правдивый ответ.
– Ваше величество, если мы хотим избежать войны с Японией, то у нас нет иного исхода, как принять предлагаемые ею условия.
Государю, по-видимому, мой ответ очень не понравился. Он ничего не ответил, отпустив меня с ласковой улыбкой… Несколькими днями позже мне стало известно, что врученные Ламздорфом маркизу Ито русские контрпредложения были столь надменны и обидны для японского национального чувства, что возмущенный маркиз тотчас же оставил Петербург.
Узнал я и другое – более важное и тревожное.
Авторами исторического документа, предназначавшегося для токийского правительства, являлись адмирал Безобразов[253] и Абаза – злые гении дальневосточной политики; больше всего касавшееся Дальнего Востока инспирировалось кликой «звездоносцев», возглавлявшейся вел<иким> кн<язем> Александром Михайловичем – мужем вел<икой> кн<ягини> Ксении Александровны, любимой сестры государя. Ни умом, ни образованностью, ни прочими качествами этот великий князь не блистал. За исключением внушительной и красивой внешности, Александр Михайлович являл собою олицетворение посредственности – тип царедворца, близкий сердцу государя… Он умел льстить своему державному шурину, нашептывать ему всякого рода сплетни и ловко ткать интриги. Во мне он видел опасного противника, не склонного поощрять его авантюристические планы. В конечном счете я оказался побежденным. Свыше двух лет плелась против меня интрига. Россию толкали к войне с Японией.
Печальную роль в истории русско-японских отношений играл и император Вильгельм Второй. Немало грехов в этом смысле у него на совести. Колониальные интересы Германии диктовали ей «свободу рук» в соревновании с Францией и Англией за обладание «лакомыми кусками» в Азии и Африке.
Берлин стремился вовлечь Россию в столкновение с Японией, обеспечив себе этим восточную границу и свободу действий против Парижа и Лондона.
Достаточно вспомнить загадочную телеграмму, посланную государю Вильгельмом после его отъезда из Ревеля, где он участвовал в качестве гостя в маневрах балтийского флота: «Адмирал Атлантического океана шлет привет адмиралу Тихого океана».
Иначе как призыв к гегемонии русского флота в Тихом океане наперекор японцам и англичанам, нельзя было истолковать подобную телеграмму! Кстати, я совершенно не согласен с вашим толкованием, будто гросс-адмирал фон Тирпиц внушает императору Вильгельму вредные мысли об усилении мощи германского флота.
Я довольно хорошо знаком с психологией кайзера, но об этом поговорим при случае…