Отрывки из воспоминаний
<…> Трудно найти не только в мемуарной литературе, но даже в литературе вообще, произведение, отличающееся таким субъективизмом, как эти воспоминания. В них нет страницы, почти без преувеличения можно сказать, нет строки, которая не дышала бы страстностью. Автор даже и не пытается ее сдерживать и всю силу этой страстности направляет гораздо более на лиц, чем на события. Эта специфическая черта «Воспоминаний» превращает их из повествования о пережитом в очерк политических страстей самого Витте, которые до такой степени носят отпечаток и личных свойств его, и среды, в которой он действовал, что являются едва ли не самым показательным материалом для оценки того времени.
Для подробного разбора «Воспоминаний» С. Ю. Витте время еще не настало. Но и обойти их молчанием современники его, мне кажется, не должны, в особенности те из современников, у которых есть чем воспоминания Витте исправить и дополнить. Проявленная в них автором страстность заставила его в некоторых рассказах допустить весьма существенные умолчания, в других неверно осветить факты, а в иных и совершенно исказить их. Вот это и побуждает меня взяться по поводу них за перо.
Мои личные воспоминания были в свое время мною составлены. Часть их охватывала период, описанный теперь С. Ю. Витте. <…> Опубликование теперь «Воспоминаний» С. Ю. Витте дало мне достаточный материал в отношении некоторых из тех событий, которые входили одновременно в круг его и моих наблюдений. Ввиду этого описания этих событий оказались для меня возможными теперь же. Я и решаюсь печатать те из них, которые в состоянии, по моему мнению, восполнить допущенные Витте пропуски в рассказах об известных нам обоим фактах и дать последним то описание, которое, по моим воспоминаниям, к действительности ближе, чем сообщения С. Ю. Витте.
<…> Будучи вызваны появлением в свет «Воспоминаний» С. Ю. Витте, относясь к ним, как к поводу, эти очерки представлялись бы, мне кажется, неполными и отчасти непонятными без предварительного краткого отзыва о самих «Воспоминаниях» и о нравственном облике их автора, поскольку таковой в них выявляется. Приступая к такому отзыву, я не могу не высказать, что делаю это с крайне тяжелым чувством: нелегко говорить о человеке крупном, да еще таком, которого вы лично знали, о таком его произведении, в котором он создавал оправдание всей своей жизни, и не быть в состоянии сказать ни одного доброго слова. А «Воспоминания» С. Ю. Витте таковы, что, как бы ни смягчать мнение о них, их нельзя рассматривать иначе, как свидетельство полной потери их автором малейших признаков достоинства.
<…> Бюрократический Петербург хорошо знал С. Ю. Витте и характеризовал его всегда так: большой ум, крайнее невежество, беспринципность и карьеризм. Все эти свойства отразились в воспоминаниях Витте, как в зеркале. Отсутствие элементарной научной подготовки и нравственных устоев было причиной того, что, будучи государственным деятелем, он не был человеком государственным. Для этого он не обладал не только общим государственным планом, но даже руководящей государственной идеей. Все, на что он оказался способен, это отдельные более или менее крупные меры, из которых одна, винная монополия, при существовавшем в то время государственном строе не могла принести народу ничего, кроме вреда, другая, денежная реформа, притом не им подготовленная, осталась недоделанной и, не освободив эмиссионный банк от правительственной власти, хотя и укрепила наше финансовое положение, но обратила денежную систему исключительно в орудие фиска, лишив ее значения средства развития народного хозяйства, и, наконец, третью, самую крупную, реформу государственного строя сам С. Ю. Витте обрезал – своими собственными руками. Как в своей государственной деятельности, так и в своих воспоминаниях Витте выступает без единой руководящей государственной идеи. В них разбросано много отдельных мыслей, но они не объединены ничем, часто совершенно случайны, иногда противоречивы. Единого, цельного мировоззрения нет. Без него С. Ю. Витте и суждено было закончить жизнь просто неудачником, отличавшимся от общего типа русского неудачника крупным умом да внешним положением, «опалой» блестящей, но тем не менее обидной.
<…> Для того же, чтобы можно было судить об отношении Витте к тому, что он пишет, и о том, с какой долей осторожности надо подходить к его словам, я приведу несколько выдержек из его повествований.
В самом начале их, упоминая об увольнении в 1894 г. в отставку министра путей сообщения Кривошеина, Витте говорит, что, по словам тогдашнего государственного контролера Т. И. Филиппова, Кривошеин «не был вполне корректен в государственной деятельности», так как, пользуясь своим служебным положением, добился проведения железной дороги через свое имение и поставки из него на железную дорогу шпал по высоким ценам (т. I, стр. 16)[254]. Сообщив об этом оцениваемом им как только «не вполне корректный» поступке своего коллеги, Витте добавляет: «Признаюсь, я этого не проверял, а поэтому утверждать этого не могу». Но, неожиданно отбрасывая всякую осторожность, он ровно через несколько строк говорит: «Я полагаю, что если в представленном докладе[255] Т. И. Филиппов увеличит в десять раз факты по сравнению с действительностью, следовательно, если бы эти факты уменьшить в десять раз, то и тогда я не могу не сказать, что и этого было бы все-таки достаточно, чтобы признать Кривошеина таким человеком, который не может занимать пост министра, потому что он действовал некорректно в смысле честности» (т. I, стр. 16). Итак, к отзыву о ком-либо другого министра С. Ю. Витте относится с требованием проверки, а когда с отзывом о том же лице выступает он сам, то, забывая о своем требовании, он тут же, без проверки, увеличивает суровость отзыва просто, так сказать, на глаз «в 10 раз». При этом нельзя не отметить, что, судя по данному случаю, память С. Ю. Витте не отличается твердостью или не особенно тверда там, где личный его интерес отсутствует. Оставление Кривошеиным должности министра путей сообщения было событием весьма важным, по исключительности своей обстановки – можно сказать, историческим: Кривошеин не просто оставил службу, а по повелению Николая II был уволен без прошения в полную отставку за те самые злоупотребления, о которых государственный контролер рассказывал С. Ю. Витте. Случай был таков, которому прецедентов не было в России чуть ли не со времен Петра I, а Витте о нем забыл и отмечает его лишь упоминанием, что он лично «во всей этой истории» «не принимал решительно никакого участия» (т. I, стр. 17).
Говоря о заместителе Кривошеина, князе Хилкове, Витте замечает, что он «имел маленький недостаток – это слабость к женщинам. Вследствие этой слабости в его карьере были черные точки» (т. I, стр. 23). Ту же слабость он приписывает бывшему в 1895 г. министром иностранных дел князю Лобанову-Ростовскому (т. I, стр. 24), затем своему ближайшему сослуживцу по Министерству финансов, Ковалевскому, не останавливаясь на мысли, что такие сообщения, да еще в соединении с намеками на какие-то «черные точки» в карьере министра, не должны быть делаемы бездоказательно в силу элементарной порядочности.
Показателен для Витте и его отзыв о том же Лобанове-Ростовском. «Едва ли, – говорит Витте, – он мог быть серьезным министром» и в подтверждение добавляет: «Кто-то из моего семейства рассказывал, что Лобанов-Ростовский пришел к обедне в посольскую церковь одетый чуть ли не в халате» (т. I, стр. 24). А на следующей странице Витте говорит про него, что «он был очень склонен к некоторым серьезным занятиям, так, например, к различным историческим исследованиям», и затем через несколько строк утверждает: «надо сказать, что Лобанов-Ростовский в течение всей своей жизни не занимался серьезным делом» (т. I, стр. 25).
Такие противоречащие один другому отзывы рассыпаны в «Воспоминаниях» С. Ю. Витте на каждом шагу. Так, про великих князей в I томе «Воспоминаний» он пишет, что «все они были люди превосходные» и «достойные» (стр. 10), через несколько страниц утверждает, что великий князь Александр Михайлович представляет из себя человека, главной чертой характера которого является интрига, – «можно сказать, что он полон интриг», а в томе II называет всех великих князей людьми «совсем скомпрометированными» (т. II, стр. 45).
Весьма многочисленны и отзывы о людях ложные. Так, по словам Витте, Горемыкин, узнав от него о своем назначении министром внутренних дел, стал уверять его, что перестанет брать, как делали его предшественники, в свою пользу те 50 000 руб., которые ежегодно отпускались министру внутренних дел в бесконтрольное распоряжение. «Но это благое пожелание, – утверждает Витте, – так и осталось благим пожеланием. В конце концов Горемыкин продолжал получать эти 50 000 руб. и тратить их на свои нужды» (т. I, стр. 32, 33). Между тем я, будучи директором Департамента полиции, имел случай познакомиться с тем, как эта сумма при разных министрах расходовалась: одни клали ее себе в карман, другие тратили ее на свою охрану, и только один Горемыкин, вопреки ничем не подкрепленному утверждению Витте, на все время своего министерства отказался от пользования ею в каком бы то ни было виде.
Немало злословия расточает Витте по адресу своего товарища по должности министра, В. Н. Коковцова. Но все это злословие не подтверждено ни одной строчкой. Отзываясь о нем как о человеке, «проведшем всю жизнь в чиновничьих интригах и угодничестве» (т. I, стр. 359), С. Ю. Витте оказывается в силах основать все это только на том, что он сам так «думает» (т. I, стр. 360). А между тем известно, что Коковцов, уходя в отставку, имел достоинство отказаться от назначенного ему Николаем II подарка [в] 300 000 руб. из сумм Государственного казначейства, мотивировав это тем, что он берег народные деньги не для того, чтобы набивать ими свои карманы. И это при том, что Коковцов обладал средствами очень скромными. А С. Ю. Витте, будучи со своими особняком в Петербурге и виллой в Биаррице человеком, несомненно, богатым, в течение своей карьеры отдельными подарками от царя, из казны умудрился получить до 620 000 руб. – целое большое, по тогдашним условиям, состояние, о чем он, конечно, в своих мемуарах умалчивает.