м сотрудником его», и в порыве верноподданнических чувств восклицает, что его следовало бы назвать «чистый», «светлый», даже, пожалуй, «честный» в высшем значении этого слова» (т. II, стр. 222, 223). И это говорится про того самого Александра III, который все свое царствование трусливо прятался за стенами Гатчинского дворца, который в роде уфимских чиновников, растащивших в его царствование башкирские земли, захватил из государственных имуществ в свою личную пользу ценнейшее Мургабское имение, чье царствование было в истории России одним из самых тяжелых и закончило подготовлявшиеся его предшественниками ее обнищание и политическое бессилие.
Впрочем, когда С. Ю. Витте пытается доказать высокие качества Александра III, результаты получаются весьма для его памяти неудачные. Благородство души Александра III он демонстрирует на его отношении к финляндской конституции. По мнению Витте, этот император при всем его несочувствии конституции Финляндии, тем не менее, соблюдал ее, как скрепленную «царским словом» его предшественников, и не допускал применения к ней, как пишет Витте, «направления, истекавшего из теории необязательности царского слова, если того благо требует» (т. II, стр. 222). И не мог одобрить «путь политического иезуитства, по которому проводятся, с одной стороны, законодательные меры, в корне нарушающие основные начала конституционной самостоятельности Финляндии, а с другой стороны, уверяют, что этим отнюдь не уничтожается финляндская конституция» (т. II, стр. 223). Будучи врагом таких приемов, Александр III, по удостоверению Витте, только старался «вводить объединенные основания для управления Финляндией на общих основаниях со всей империей». Причем в пояснение этих «общих оснований» указывается на «почтовое управление, основы уголовных законов, особенно по государственным преступлениям» (т. II, стр. 222, 223). Как будто введение в управление Финляндией общих оснований с управлением России без введения в последней конституционного образа правления не есть нарушение конституции Финляндии, как будто от ее конституции что-нибудь осталось бы с применением к ее гражданам действовавших в России при Александре III законов «о государственных преступлениях» и как будто такие планы в отношении Финляндии не представляют из себя «политическое иезуитство»?! Впрочем, из дальнейшего явствует, что пользование теорией «необязательности царского слова, если того благо требует», Витте считает нечестным только для других, а когда известный государствовед Чичерин указал ему на грубое нарушение финляндской конституции указом о порядке разрешения общих для Финляндии и России дел, Витте в оправдание сослался на «практическую необходимость», и при рассмотрении в Комитете министров проекта военного министра Куропаткина об упразднении отдельного финляндского войска Витте, по его же признанию, защищал этот проект соображениями о том, что «государь, как неограниченный самодержавный император Российский и великий князь Финляндский, имеет долг принимать все меры, поскольку они вызываются существенной необходимостью», и что, по его, Витте, убеждению, «существо вопроса лежит не в праве, а в действительной необходимости» (т. II, стр. 232).
С точки зрения не права и не морали, а исключительно практической относится С. Ю. Витте и к такому приему «верховного управления», как перлюстрация частной корреспонденции, и свидетельствует, что «за все время своего председательства не наткнулся ни на одно письмо, которое с точки зрения государственной или полицейской могло бы быть сколько-нибудь полезным» (т. II, стр. 274). При этом он заявляет, «что перлюстрация служит большим злом», что она «приносила вред» и ему лично, так как, когда он был председателем Совета министров, ему «одно время давали все эти письма, и я знаю по себе, – пишет он, – как эти письма влияют на нервы и возбуждают различные чувства» (т. I, стр. 128; т. II, стр. 374). Странными представляются жалобы Витте на то, что ему как бы навязывали чтение перлюстрированных писем. Он рассказывает, что по назначении его председателем Совета министров Дурново, министр внутренних дел, прислал к нему чиновника за указанием относительно доставления ему перлюстрированных писем. «Я, – говорит Витте, – никаких указаний не дал и по этому вопросу затем не имел никаких объяснений с Дурново, но он мне аккуратно ежедневно присылал папку с перлюстрированными письмами. Я их пробегал» (т. II, стр. 274). Совершенно непонятным представлялось бы, почему, считая перлюстрацию не только не полезным приемом, но даже «большим злом», Витте не воспользовался властью председателя Совета министров, для того чтобы с этим «злом» покончить. Но всегда лучше всех осведомленные о деяниях своих начальств чиновники, подчиненные Витте и Дурново, об их сношениях по поводу перлюстрации рассказывали совсем иное. По их рассказам, Дурново настойчиво отстаивал исконно принадлежавшее министрам внутренних дел монопольное право на перлюстрацию, которым они делились только с царями, Витте же добивался участия в этом занятии. Вопрос, как совершенно, ввиду введения «правопорядка», в истории России новый, по жалобе Витте восходил на «благовоззрение» верховной власти и ею был разрешен в пользу Витте.
Н. А. ВельяминовВстречи и знакомстваПродолжение
Как и многие, я спрашивал себя не раз, спрашиваю себя и теперь: каковы были политические принципы, политическое credo С. Ю. Витте, что, собственно, руководило его действиями, что побуждало его на этой почти нечеловеческой работе? И… затрудняюсь и теперь дать ответ на эти вопросы.
Чем объяснить несомненный факт, что С. Ю., при его уме, и уме государственном, был «политически противоречив», хотя, как мы видели, сам считал за большое достоинство Сипягина цельность натуры, убежденность и отсутствие в нем свойства быть философом, и сам частенько менял свои взгляды. Причины для этого были, по-моему, довольно сложны.
Во-первых, если у С. Ю. и была общая программа финансово-экономической политики, то ее, бесспорно, не было в его политике общегосударственной. В последней он, мне думается, действовал не по одному обдуманному и выработанному плану, а применялся и приспосабливался к моменту. В общегосударственной политике он спасал положение, но не строил.
Один очень умный и житейски практичный русский коммерческий деятель говорил про Витте, что у него выдающиеся способности старшего приказчика, но не хозяина. И это определение характера ума и способностей Витте, я думаю, справедливо. Поэтому когда ему обстоятельства ставили для исполнения отдельные определенные задачи, он был неоценим при их решении, но когда приходилось создать целый общий план действий, выработать определенное общее направление политики и твердо держаться этого направления, он оказывался недостаточно для этого подготовленным, <не>достаточно убежденным и [нрзб.] – это было слабым местом в его способностях. И он начинал метаться из стороны в сторону, прежде всего желая приспособиться к моменту. Иногда у него удавалось, иногда не удавалось, и тогда он искал других, новых путей. Так, напр<имер>, после японской войны он говорил, что для спасения России от революции нужно решить две основных задачи: умело провести демобилизацию армии, чтобы не наводнить Россию развращенными, потерявшими понятие о воинской дисциплине войсками, и добыть деньги. И то и другое он исполнил, но создать общий план дальнейшей политической жизни страны он, видимо, не сумел, и, закончив переговоры с французскими банкирами о займе, он уже в апреле 1906 г., когда Россия вступала на новый путь политической жизни, ушел с поста председателя Совета министров. О его неустойчивости и неопределенности нового modus vivendi[257] можно судить, напр<имер>, по протоколам совещания в Царском Селе, напечатанным в журнале «Былое». В результате получилось странное противоречие: тогда как реакционная партия считала С. Ю. опасным «либералом», прогрессивные газеты подозревали С. Ю. в том, что он склонен передаться в лагерь консерваторов, и он потерял свой большой престиж как в правительственных кругах, так и среди широкой публики.
Во-вторых, С. Ю. не сумел установить отношения со своим монархом и вообще с людьми, с которыми ему приходилось постоянно сталкиваться, т. е. создать себе партию.
Говорили, и, я думаю, справедливо, что государь Николай II питал личную антипатию к С. Ю. еще наследником, постепенно это чувство в государе росло, он тяготился этим влиятельным и самоуверенным характером своего министра и постепенно потерял к нему даже доверие. С. Ю., чувствуя это отношение к себе государя, стремился всеми силами восстановить свое влияние на государя и, расходясь с ним во многом, должен был иногда казаться другим, чем он был на самом деле. Не будучи в состоянии сам вернуть себе доверие монарха, он стал искать поддержку в других. Сначала он пытался влиять через императрицу-мать, искал сближения с наследником вел<иким> кн<язем> Михаилом Александровичем, дружил с Сипягиным, заискивал перед великими князьями, графом Воронцовым, кн<язем> Шервашидзе и друг<ими>, но ошибался, ибо ни императрица-мать, ни наследник настоящего влияния в Царском Селе не имели и постепенно от государя отдалились. Сипягин поддерживал Витте, может быть, отчасти граф Воронцов и потом бар<он> Фредерикс, но позже, как известно, на сцене появились темные силы или временные влияния. По мере надобности и С. Ю. входил в сношения с кн<язем> Мещерским, с Безобразовым и друг<ими>, хотя и знал им цену. Еще позже он принимал и беседовал с каким-то монахом и даже пытался завязать сношения с Распутиным. Все это делалось исключительно с целью так или иначе, не разбирая путей, влиять на государя. Под конец, чувствуя, что теряет почву под ногами, С. Ю. слишком вошел в атмосферу интриг и запутался в своих собственных сетях, совершенно утеряв свой престиж.