Лени не знала, долго ли так просидела, обнимая маму и снова и снова прокручивая в голове безобразную сцену.
Вдруг она услышала, что отец вернулся. На веранде раздались его неровные шаги, забренчала щеколда. Видимо, мама тоже это услышала, потому что с трудом поднялась на ноги и оттолкнула Лени:
— Иди наверх.
Мокрое, окровавленное полотенце шлепнулось на пол.
Дверь открылась. Повеяло холодом.
— Ты вернулся, — прошептала мама.
На пороге показался папа. Лицо его искажала мука, в глазах стояли слезы.
— Господи, Кора, — прохрипел он. — Конечно, вернулся.
Они двинулись друг к другу.
Папа бухнулся перед мамой на колени, так громко ударившись о половицы, что Лени подумала: завтра наверняка будут синяки.
Мама прижалась к нему, запустила руки в волосы. Он зарылся лицом в ее живот, задрожал, заплакал.
— Прости меня. Я так тебя люблю… просто с ума схожу. Совсем дурной стал. — Он поднял глаза и разрыдался. — Я не хотел.
— Я знаю, любимый. — Мама опустилась на колени, обняла его и принялась укачивать.
Лени вдруг почувствовала, до чего хрупок и ее мир, и мир вообще. Она ведь почти не помнила, как они жили до войны. А может, и вовсе не помнила. Может, все воспоминания о том, как папа сажает ее к себе на плечи, обрывает лепестки маргаритки, подносит к ее губам одуванчик, читает на ночь сказку, она позаимствовала с семейных фотографий и додумала сама?
Она не знала. Да и откуда ей знать? Маме хотелось, чтобы Лени закрывала на все глаза так же просто, как она сама. Чтобы Лени прощала даже тогда, когда извинения тоньше лески и хрупки, как обещание исправиться.
Лени так и делала всю жизнь. Она любила обоих родителей. Она знала, что мрак в папиной душе — зло и так, как он, поступать нельзя, но верила в мамины объяснения, что папа болен, что он раскаивается, что если они будут сильно-сильно его любить, то он обязательно поправится и все станет как прежде.
Вот только теперь Лени больше в это не верила.
Правда в том, что зима едва началась. Мрак и холод продлятся еще долго-долго, и долго-долго они будут в тесном домишке один на один с отцом, как в ловушке.
И в полицию здесь не позвонишь, и на помощь некого позвать. Все это время отец учил Лени, что внешний мир полон опасностей. Но оказалось, что самая страшная опасность подстерегает ее дома.
Десять
— Просыпайся, соня! — Наутро мама разбудила Лени ни свет ни заря. — В школу пора.
Самые обычные слова, каждая мама так говорит своей четырнадцатилетней дочери. Но Лени услышала подтекст, немую просьбу: «Пожалуйста, давай сделаем вид, будто ничего не было». Просьбу, которая таила в себе угрозу.
Мама хотела сделать Лени соучастницей чудовищного заговора молчания, а Лени всей душой этому противилась. Она не желала притворяться, будто случившееся в порядке вещей, но что делать? Она же еще ребенок.
Лени оделась и осторожно спустилась с чердака, опасаясь столкнуться с отцом.
Мама стояла возле складного столика с тарелкой блинов, по краям лежали хрустящие ломтики бекона. Правая щека распухла, на виске синяк. Глаз заплыл и почти не открывался, под ним чернел фингал.
Лени охватила злость, и это ее встревожило.
Страх и стыд она поняла бы. Страх заставляет бежать и прятаться, стыд побуждает молчать, злость же требовала чего-то другого. Выхода.
— Не надо, — попросила мама. — Пожалуйста.
— Не надо что? — уточнила Лени.
— Ты меня осуждаешь.
Лени с удивлением поняла, что это правда. Она действительно осуждает мать, а ведь так нечестно. Даже, пожалуй, жестоко. Ей же прекрасно известно, что папа болен. Лени наклонилась, чтобы поменять под шаткой ножкой столика книжку в бумажной обложке.
— Все не так просто, как кажется. Он ведь это не нарочно. Да я и сама порой его провоцирую. И зря. Но я ведь тоже не специально.
Лени со вздохом потупилась. Медленно выпрямилась и обернулась к маме:
— Но мы же теперь на Аляске. И вряд ли нам помогут, если понадобится. Может, нам с тобой лучше уехать? — Лени сама не догадывалась, что думала об этом, пока не услышала, как с ее губ сорвались злые слова. — Зима будет долгой.
— Я его люблю. Да и ты его любишь.
Так-то оно так, но разве это ответ?
— К тому же ехать нам некуда, да и денег у нас нет. Даже если бы я захотела, поджав хвост, вернуться домой, как бы я это сделала? Нам пришлось бы оставить все вещи здесь, пешком идти до города, на попутке добираться до Хомера и там ждать, пока родители пришлют денег на билет.
— А они нам помогут?
— Возможно. Но какой ценой? Да и… — Мама осеклась и вздохнула. — После такого он никогда не принял бы меня обратно. Я разбила бы ему сердце. Никто и никогда не будет любить меня так, как он. Ты же видишь, он раскаивается. Он старается изо всех сил.
Грустно, но правда: мама так его любит, что никогда не бросит. Даже после всего, что было. С разбитым и распухшим лицом. Может, она не врет и действительно только им и дышит. И завянет, как цветок, без солнца.
Не успела Лени спросить: «Неужели это и есть любовь?» — как дверь открылась и в домик ворвался ледяной ветер.
Папа вошел и закрыл дверь. Снял перчатки, подул в сложенные ковшиком ладони, обил снег с унт. Тот осыпался, на миг убелив пол под ногами, и тут же расплылся лужицами. Вязаная шерстяная шапочка, густые усы и борода припорошены снегом. Вылитый зверобой[42]. Джинсы от мороза стояли колом.
— А вот и мой маленький библиотекарь. — В папиной улыбке сквозила печаль, даже отчаяние. — Я с утра сделал твои дела, покормил кур и коз. Мама сказала, тебе надо выспаться.
Лени видела, что ему стыдно и он ее любит. Злость отступила. Лени снова одолели сомнения. Он ведь не хотел ударить маму, он это не нарочно. Он просто болен…
— Ты так в школу опоздаешь, — тихо сказала мама. — Возьми завтрак с собой.
Лени взяла учебники, коробку с Винни-Пухом, обулась, укуталась потеплее — вязаная шапочка из шерсти овцебыка, толстый свитер, перчатки. По пути к двери проглотила блинчик с вареньем и вышла на белый двор.
Изо рта валил пар. Лени не видела ничего, кроме падавшего снега и дыхания того, кто рядом. Сквозь снежную пелену медленно проступили очертания «фольксвагена», двигатель уже работал.
Лени протянула руку в перчатке и открыла правую дверь. На морозе это получилось лишь со второй попытки, но в конце концов старая железная дверь со скрипом подалась, Лени бросила рюкзак и коробку для завтрака на пол и забралась на рваное сиденье из кожзаменителя.
Папа сел за руль и включил дворники. Оглушительно задребезжало радио. На «Канале полуострова» шел утренний выпуск. Передавали сообщения для тех, кто живет в тайге, без почты и телефона. «…Мориса Лаву из Мак-Карти[43] мама просила позвонить брату, ему нехорошо…»
Всю дорогу до школы папа не проронил ни слова. Лени так глубоко задумалась, что удивилась, когда он вдруг сказал:
— Приехали.
Она подняла глаза и увидела школу. Дворники елозили по стеклу, и здание то выплывало из тумана, то снова исчезало.
— Ленора?
Ей не хотелось на него смотреть. Ей хотелось быть сильной, как истинной уроженке Аляски, которая способна пережить что угодно, хоть Армагеддон. Хотелось, чтобы он понял, как она зла, сразить его злостью, как мечом, но он снова окликнул ее, и в голосе его звучало раскаяние.
Лени обернулась.
Он повернулся к ней, прижавшись спиной к двери. На фоне снега и тумана он казался таким красивым — черные волосы, темные глаза, густые черные усы и борода.
— Я болен, Рыжик. И ты это знаешь. Психиатры называют это «реакцией на стресс». Конечно, чушь полная, но глюки и кошмары у меня бывают взаправду. Я не могу выкинуть из головы всякую дрянь, и меня это бесит. Особенно сейчас, когда с деньгами беда.
Лени скрестила руки на груди.
— От алкоголя тебе только хуже.
— Ты права. И от непогоды. Мне очень стыдно. Ужасно. Я брошу пить. Такое больше не повторится. Клянусь любовью к вам обеим.
— Правда?
— Я возьму себя в руки, Рыжик, обещаю. Я люблю твою маму… — Он перешел на шепот: — Она для меня как героин. Ты же знаешь.
Лени считала, что это неправильно, нормальные родители так себя не ведут, ей категорически не нравилось, когда любовь сравнивают с наркотиком, который сушит тело, сжигает мозг и обрекает на верную смерть. Но папа и мама все время повторяли это друг другу точно непреложную истину, как Эли Макгроу в «Истории любви»[44] говорит, что если любишь, то никогда и ни о чем не пожалеешь.
Лени была бы рада, если бы ей хватило его извинений, стыда и печали. Она была бы рада, как обычно, последовать маминому примеру. Она и рада была бы поверить, что вчера вечером стряслось нечто из ряда вон и больше никогда не повторится.
Папа протянул руку и коснулся ее холодной щеки:
— Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Ага, — ответила Лени.
— Это больше не повторится.
Она должна верить ему, верить в него. Во что превратится ее мир без этой веры? Лени кивнула и вылезла из автобуса. Пробралась сквозь заносы к крыльцу, поднялась по лестнице и вошла в теплую школу.
Ее встретила тишина.
Все молчали.
Ученики сидели за партами, миссис Роудс писала на доске: «Вторая мировая война. Аляска была единственным штатом, в который вторглись японцы». Не было слышно ни звука, только скрип мела о доску. Никто из детей не болтал, не хихикал, не толкался.
Мэтью сидел на месте.
Лени повесила свитер на крючок рядом с чьей-то курткой и обила снег с ботинок. Никто к ней не обернулся.
Она спрятала коробку для завтрака, прошла к парте и села рядом с Мэтью.
— Привет, — сказала она.
Он слабо улыбнулся и ответил, не глядя в глаза:
— Привет.
Миссис Роудс повернулась к ученикам, посмотрела на Мэтью, и взгляд ее смягчился. Учительница откашлялась.