Один конец веревки мистер Уокер обвязал вокруг дерева, другой — вокруг пояса, для страховки. Махнул Мардж, медленно перевалил через бровку и скрылся из виду.
Лени распахнула дверь и, сражаясь с ветром, ослепленная снегом, перешла через дорогу.
У самой бровки стояла Марджи-шире-баржи.
Лени посмотрела вниз, увидела сломанные деревья и смутные очертания автобуса. Посветила фонариком, но мощности не хватало. Послышался скрип металла, глухой стук, женский стон.
И вот… в неверном свете фонарика показался мистер Уокер с мамой: он привязал ее к себе.
Марджи-шире-баржи схватила веревку и принялась вытаскивать их, перебирая руками в перчатках, пока наконец мистер Уокер не вылез на дорогу. Мама осела: она была без сознания. Мистер Уокер держал ее.
— Состояние тяжелое, — прокричал мистер Уокер, перекрывая ветер. — Я отвезу ее на лодке в больницу в Хомер.
— А как же я? — крикнула в ответ Лени. Неужели про нее забыли?
Мистер Уокер бросил на нее взгляд, в котором читалось: «Бедняжка!» Лени отлично знала это выражение.
— Поедешь со мной.
В приемном покое маленькой больницы было тихо.
Том Уокер сидел рядом с Лени, на коленях у него дыбилась куртка. Когда они вернулись к Уокерам, мистер Уокер на руках отнес маму на причал, бережно усадил в алюминиевую лодку, и они помчались вдоль скалистого побережья в Хомер.
Мистер Уокер внес маму в регистратуру. Лени бежала рядом и касалась то маминой лодыжки, то запястья — до чего могла дотянуться.
За стойкой сидела эскимоска с длинными косами и громко печатала на машинке.
Вскоре за мамой пришли две санитарки.
— А нам что делать? — спросила Лени.
— Ждать.
Они сидели молча; Лени дышала с трудом, словно у легких ее был собственный разум, и они отказывались работать. Лени боялась всего сразу: и что у мамы серьезный перелом, и что мама может умереть, и что приедет папа. (Не думай об этом, не представляй, как он разозлится… и что сделает, когда поймет, что мы сбежали.) И что будет дальше? И как им теперь от него уйти?
— Принести тебе попить?
Лени так глубоко погрузилась в яму своих страхов, что не сразу поняла, что мистер Уокер обращается к ней.
Она подняла мутные глаза:
— А это поможет?
— Нет. — Он взял ее за руку. Лени этого не ожидала и так удивилась, что едва не отдернула руку, но все же ей было приятно. Она сжала его пальцы и поневоле подумала, что если бы ее отцом был мистер Уокер, жизнь сложилась бы совсем иначе.
— Как там Мэтью? — спросила она.
— Лучше. Брат Дженни научит его водить самолет. Мэтью ходит к психологу. Радуется твоим письмам. Спасибо, что не бросаешь его.
Лени тоже радовалась его письмам. Иногда ей казалось, что весточки от Мэтью — лучшее, что есть в ее жизни.
— Я по нему скучаю.
— Я тоже.
— Он вернется?
— Не знаю. Там ведь столько всего. Хочешь — общайся со сверстниками, ходи в кино, занимайся спортом. А уж если Мэтти сядет за штурвал — все, пиши пропало, он же просто обожает самолеты. Мне ли не знать! Он всегда любил приключения.
— Да, он говорил, что хочет стать летчиком.
— Вот-вот. Жаль, что я его толком не слушал, — вздохнул мистер Уокер. — Я ведь всего лишь хочу, чтобы он был счастлив.
К ним подошел доктор, крепко сбитый, из-под синего халата грудь колесом. Лицо морщинистое, обветренное, как у пьяницы, — впрочем, в тайге многие так выглядели — однако же аккуратно пострижен и гладко выбрит, если не считать седых усов.
— Я доктор Ирвинг. А вы, наверно, Лени. — Доктор снял хирургическую шапочку.
Лени кивнула и встала:
— Как она?
— Поправится. На руку мы наложили гипс, так что месяца полтора или около того придется поберечься, но в целом последствий быть не должно. — Он посмотрел на Лени. — Вы спасли ее, юная леди. Она просила меня непременно вам это передать.
— К ней можно? — спросила Лени.
— Да, конечно. Идите за мной.
Лени и мистер Уокер прошли за доктором Ирвингом по белому коридору до палаты с табличкой «Послеоперационная». Доктор открыл дверь.
Мама в больничном халате сидела под теплым одеялом на узкой койке, отделенной занавеской. Левая рука в гипсе, согнута под прямым углом. Нос свернут чуть набок, под глазами синяки.
— Лени. — Мама откинула голову на стопку подушек за спиной. Взгляд у нее был ленивый, рассеянный, как после наркоза. — Я же тебе говорила, я крепкая. — Голос звучал как-то искаженно. — Ну не плачь, доченька.
Но Лени ничего не могла с собой поделать. После всего, что им пришлось пережить, сейчас, когда она увидела маму на больничной койке, Лени поневоле задумалась о том, до чего же мама хрупкая и как легко ее потерять. Мысли ее тут же перескочили к Мэтью: она вспомнила, как неожиданно и стремительно порой уносит людей смерть.
Доктор попрощался и вышел.
Мистер Уокер подошел к маме:
— Вы ведь сбежали от него, правда? Иначе как вы оказались бы там в такую погоду?
— Нет.
Мама покачала головой:
— Я вам помогу, — не унимался он. — Мы все вам поможем. Все мы. Мардж раньше служила прокурором. Хотите, я позвоню в полицию, сообщу им, что он вас избил? Он ведь вас избил, верно? Вы же нос не в аварии сломали?
— Что толку от полиции, — возразила мама. — Знаю я их. Мой отец юрист.
— Его посадят.
— На сколько? На день? На два? А потом он придет за мной. Или за вами. Или за Лени. Неужели вы думаете, что мне совесть позволит подвергать других такой опасности? Да и…
Лени услышала то, чего мама не сказала. Я его люблю.
Мистер Уокер впился взглядом в маму. Избитая, перебинтованная, она была не похожа на себя.
— Вам достаточно только попросить, — тихо ответил он. — Я хочу вам помочь, Кора. Вы же понимаете, я…
— Вы меня не знаете, Том. Если бы вы только знали…
Лени заметила, что у мамы на глаза навернулись слезы.
— Я же ненормальная, — медленно проговорила она. — Иногда мне кажется, что это слабость, иногда — что сила, но у меня не получается его разлюбить.
— Кора! — послышался голос отца, и Лени увидела, как мама вжалась в подушки.
Мистер Уокер отпрянул от кровати.
Папа прошел мимо него, словно и не заметил.
— Господи, Кора, что с тобой?
Мама сразу же растаяла, как только увидела его.
— Мы автобус разбили.
— Куда вы вообще поперлись по такой погоде? — спросил он, хотя и сам знал ответ. Лени поняла это по глазам. На щеке отца краснела глубокая царапина.
Мистер Уокер попятился к двери — великан, который пытается стать невидимкой. Напоследок бросил на Лени печальный проницательный взгляд, вышел из палаты и тихо закрыл за собой дверь.
— Мы поехали за продуктами, — ответила мама. — Я хотела приготовить тебе на ужин кое-что вкусненькое.
Натруженной мозолистой ладонью папа погладил маму по опухшей, покрытой синяками щеке, словно его прикосновение могло ее исцелить.
— Прости меня, родная. Я покончу с собой, если ты меня не простишь.
— Не говори так, — попросила мама. — Никогда, слышишь? Я тебя люблю. Только тебя.
— Прости меня, — повторил отец и обернулся к Лени: — И ты, Рыжик, прости дурака. Ну да, мне не всегда удается держать себя в руках, но я же вас так люблю. И я исправлюсь.
— Я тебя люблю, — расплакалась мама, и Лени вдруг осознала, что происходит, словно Аляска с ее суровой красотой открыла ей правду. Они попали в ловушку — и не столько из-за денег и непогоды, сколько из-за больной, извращенной любви, которая связывала родителей.
Мама никогда не бросит папу. И неважно, что однажды ей хватило духу собрать вещи, сесть в автобус и уехать. Она бы все равно к нему вернулась и будет возвращаться снова и снова, потому что любит его. Или нуждается в нем. Или боится его. Кто разберет?
Лени понятия не имела, почему отношения родителей сложились именно так, за что они любят друг друга. Она была достаточно взрослой, чтобы заметить зыбкую почву, но слишком маленькой, чтобы понять, что скрывается под ней.
Мама никогда не уйдет от папы, а Лени не бросит маму. А папа никогда их не отпустит. Из этих страшных, ядовитых семейных пут не вырваться никому.
Вечером они забрали маму из больницы.
Папа так бережно нес ее на руках, словно она была стеклянная. Так заботливо, так осторожно, что Лени охватила бессильная злость.
А потом она заметила у отца слезы на глазах, и гнев ее сменился жалостью. Она понятия не имела, как взять власть над этими чувствами, как их изменить. Любовь к отцу сплеталась с ненавистью, в ее душе боролись обе эмоции, и каждая стремилась одержать верх.
Он уложил маму в постель и тут же ушел колоть дрова. В поленнице их вечно не хватало, да и Лени знала, что физическая нагрузка ему на пользу. Лени, сколько было сил, сидела у постели и держала мамину холодную руку. Ей о многом хотелось спросить, но она понимала, что жестокие слова лишь доведут маму до слез, а потому так ничего и не сказала.
Наутро Лени спустилась по лестнице с чердака и услышала, как мама плачет.
Лени вошла в спальню и увидела, что мама сидит в кровати (то есть на матрасе на полу), прислонясь к бревенчатой стене. Лицо опухло, под глазами чернели синяки, нос по-прежнему был свернут чуть влево.
— Не плачь, — попросила Лени.
— Ты, наверно, невесть что обо мне думаешь. — Мама осторожно коснулась разбитой губы. — Я ведь его спровоцировала. Неправильно с ним говорила. Так оно было?
Лени не знала, что ответить. Неужели мама считает, что сама во всем виновата, что если бы помалкивала, была заботливее или сговорчивее, отец бы не вспылил? Вот уж неправда, подумала Лени. Просто он то психует, то нет, вот и все. И мама не должна себя винить. Это даже опасно.
— Я его люблю, — проговорила мама, уставившись на гипс. — И никак не могу разлюбить. Но ведь мне нужно думать и о тебе. Господи ты боже мой… да я сама не знаю, почему так себя веду. Почему позволяю ему так с собой обращаться. Наверно, не могу забыть, каким он был до войны. Все время надеюсь, что он вернется, тот человек, за которого я когда-то вышла замуж.