Тельма посмотрела на отца:
— Ну, пап, вы делаете из мухи слона. У нас тут ни дорог, ни коммуникаций, ни электричества. Нытьем вы ничего не добьетесь. Смиритесь.
— А я и не ною, — возразил отец Лени. — Я намерен действовать, и, видит бог, так и сделаю. Кто со мной?
— Правильно, черт возьми, — слегка заплетающимся языком пробормотал Чокнутый Эрл.
— Вот увидите, он поднимет цены на выпивку, — посетовал Клайд.
— Я переехал в тайгу не для того, чтобы у меня под боком выстроили гостиницу, — не унимался папа.
Чокнутый Эрл что-то неразборчиво пробурчал и сделал большой глоток.
Лени наблюдала, как мужчины обступили папу и хлопают по спине, словно он сказал что-то важное.
В считаные мгновения женщины остались одни на грязном дворе.
— Что-то Эрнт слишком нервничает из-за пустячного ремонта салуна, — сказала Тельма, посматривая на мужчин. Казалось, они наливаются праведным гневом, раздуваются от него, передавая бутылку друг другу. — Я-то думала, он смирится.
Мама закурила.
— Смириться он просто не может. Никогда.
— Я знаю, вы не в силах на него повлиять, — Тельма перевела взгляд с мамы на Лени, — но он ведь здесь устроит черт знает что. Ну да, у Тома Уокера новый пикап, и вообще ему принадлежит большая часть полуострова, но случись что, он тебе отдаст последнюю рубашку. В том году, когда Малышка расхворалась, Мардж обмолвилась об этом Тому, так он по собственному почину приехал сюда и переправил ее на самолете в Кенай.
— Я знаю, — тихо ответила мама.
— За твоим мужем нужен глаз да глаз, а не то он весь город перессорит.
Мама устало засмеялась. Лени ее поняла. Можешь обращаться с отцом бережно, точно со склянкой нитроглицерина, и все равно не уследишь. Рано или поздно он взорвется.
Родители Лени опять напились, так что ей пришлось везти их домой. Она припарковала пикап во дворе, отвела маму в спальню. Та рухнула на кровать и, смеясь, потянулась к папе.
Лени забралась к себе на чердак, легла на матрас, который они нашли на помойке и вымыли хлоркой, укрылась куньим одеялом и постаралась уснуть.
Но происшествие в салуне и встреча с Харланами не выходили у Лени из головы. Что-то ее тревожило, хотя она сама не могла определить что — мол, вот именно это меня обеспокоило. А может, ей так показалось из-за того, что отец распсиховался, пусть и не в первый раз? Но из-за его состояния она восприняла произошедшее слишком остро.
Что-то изменилось. Чуть-чуть, но все же явно.
Папа злился. Даже, пожалуй, бесился. Но из-за чего?
Из-за того ли, что его уволили с нефтепровода? Из-за того, что он в марте увидел маму с Томом Уокером, застал мистера Уокера у них за столом?
Нет, тут явно что-то еще. Не мог же он так разнервничаться из-за каких-то городских новостей. Хотя, конечно, чего скрывать, папа как никто любит пропустить стаканчик виски в «Лягающемся лосе».
Лени перевернулась и потянулась к стоявшей у кровати коробке, в которой хранились письма Мэтью за последние годы. Месяца не проходило, чтобы он не прислал весточку. Все его письма Лени заучила наизусть и могла по желанию вызвать в памяти любое из них. Некоторые строки всегда вертелись у нее в голове. «Мне уже лучше… Вчера пошел ужинать и вспомнил о тебе: у чувака был огромный “ поляроид”… вчера я забил первый гол, жаль, ты не видела…» И ее любимые, в которых он писал, например, такое: «Я по тебе соскучился». Или: «Я знаю, это глупо, но ты мне снилась. А я тебе снюсь?»
Правда, сегодня ей не хотелось думать о Мэтью, о том, как он далеко, как ей одиноко без него и его дружбы. За годы его отсутствия в Канеке не прибавилось молодежи. Лени привыкла и полюбила Аляску, но порой ей было здесь очень одиноко. В плохие дни, вот как сегодня, ей не хотелось перечитывать письма и гадать, вернется ли он; Лени боялась, что рано или поздно напишет ему то, что думает: «Мне страшно и одиноко».
Вместо этого Лени открыла книгу, которую как раз читала, «Поющие в терновнике», и погрузилась в историю запретной любви на суровой и негостеприимной земле.
Она зачиталась, и было уже за полночь, когда Лени услышала, как зашуршали бусины. Она ожидала, что сейчас лязгнет дверца печки, которую откроют и закроют, но до нее донеслись только шаги по половицам. Лени сползла с матраса, подкралась к краю чердака и свесила голову.
Там светила лишь печурка, и глаза Лени не сразу привыкли к темноте.
Папа весь в черном; на глаза надвинута бейсболка с эмблемой «Аляска Эйсез»[52]. В руках большая сумка для инструментов, в ней что-то гремит.
Папа отворил дверь и вышел в ночь.
Лени спустилась с чердака, тихонько подошла к окну и выглянула наружу. Грязный двор заливала полная луна, то там, то сям в ее свете блестели упрямые побуревшие снежные корки. Повсюду валялся мусор: ящики с рыболовными снастями и туристическим снаряжением, ржавеющие железные клети и всевозможные механизмы, сломанная калитка, еще один велосипед, починить который у отца так и не дошли руки, штабель сдутых шин.
Папа швырнул сумку в кузов пикапа и направился к фанерному сараю, где они держали инструменты.
Несколько мгновений спустя вышел оттуда с топором на плече.
Сел в пикап и уехал.
Наутро папа был в превосходном настроении. Черные космы собрал в дурацкий пучок (не то Иисус, не то самурай), который съехал набок и болтался, как щенячье ухо. В усы и густую черную бороду набились стружки.
— Доброе утро, засоня. Поди, всю ночь читала?
— Ага, — ответила Лени, настороженно глядя на него.
Он обхватил Лени и танцевал с ней, пока она не заулыбалась.
Тревога, терзавшая ее со вчерашнего дня, постепенно улеглась.
Вот и слава богу. К тому же сегодня первая суббота апреля, один из самых ее любимых дней в году.
Дни лосося. Соберется весь город, чтобы отпраздновать грядущий сезон ловли лосося. Раньше праздник назывался по-другому. Придумали его эскимосы, которые некогда здесь обитали, все племя собиралось, чтобы попросить у богов удачной путины. Ну а сейчас это просто городской праздник. Уж сегодня-то наверняка забудутся вчерашние размолвки.
В третьем часу, покончив с домашними делами, Лени подхватила стопку контейнеров с едой и вслед за родителями вышла из домика. В синем небе ни облачка, галечный пляж переливался на солнце, рассыпанные повсюду осколки ракушек белели подвенечным кружевом.
В багажник погрузили еду, одеяла, сумку с зонтами и плащами — на всякий случай, погода в это время года бывала переменчива. Мама с Лени уселись на заднее сиденье, папа за руль, и они тронулись в путь.
В городе припарковались у моста и двинулись к магазину.
— Что случилось? — удивилась мама, когда они завернули за угол.
На Главной улице толпились горожане, но не так, как обычно по праздникам. В такие дни мужчины собирались вокруг мангалов, жарили бургеры с лосятиной, колбаски из оленины, свежих моллюсков, травили рыбацкие байки, потягивали пиво. А женщины у закусочной хлопотали над длинными столами, уставленными угощением — сэндвичами с палтусом, блюдами с дандженесскими крабами, ведерками с моллюсками, от которых шел пар, большими мисками с тушеной фасолью.
А сейчас одна половина горожан собралась на тротуаре, смотревшем на берег, а вторая — у салуна. Словно перед перестрелкой у корраля О’Кей[53].
И тут Лени увидела салун.
Все стекла в окнах выбиты, дверь порублена в щепы, на медных петлях висят обломки досок. На обугленных стенах корявая надпись белой краской из баллончика: ПРЕДУПРЕЖДАЮ. НЕ ЛЕЗЬ. МУДИЛО САМОДОВОЛЬНОЕ. НИКАКИХ ПЕРЕМЕН.
Перед разрушенным салуном стоял Том Уокер, слева от него — Марджи-шире-баржи и Натали, справа — миссис Роудс с мужем. Лени узнала остальных собравшихся, почти все — хозяева здешних лавок, рыбаки, торговцы снаряжением. Словом, те, кто приехал на Аляску, чтобы чего-то добиться.
На другой стороне улицы на тротуаре скопились отшельники, одиночки, изгои. Те, кто жил в тайге, куда можно добраться лишь по морю или по воздуху, кто приехал сюда, чтобы спрятаться — от кредиторов ли, правительства, закона, алиментов, современной жизни. Как и отец Лени, они хотели, чтобы Аляска всегда оставалась дикой. Будь их воля, здесь бы никогда не появилось ни электричества, ни туристов, ни телефонов, ни мощеных дорог, ни ватерклозетов.
Папа уверенно устремился вперед. Лени с мамой бросились за ним.
Том Уокер двинулся к нему, встретил отца на середине улицы и швырнул ему под ноги баллончик из-под краски. Баллончик лязгнул и откатился в сторону.
— Думаешь, я не знаю, что это был ты? Думаешь, никто не догадывается, что это был ты, дебил чертов?
Папа улыбнулся:
— А что, Том, ночью что-то случилось? Кто-то разнес салун? Ну надо же, как жаль.
Лени заметила, как уверенно и спокойно держался рядом с отцом мистер Уокер. Уж он-то наверняка не стал бы напиваться, разговаривать сам с собой или просыпаться с криком и рыдать.
— Ты хуже чем трус, Олбрайт. Ты идиот. Пробрался сюда в темноте, выбил стекла, расписал стены, которые я все равно снесу.
— Ну что ты, Том, это не он. — Мама старалась не встречаться глазами с мистером Уокером. Она остерегалась прямо смотреть на него, тем более в такую минуту. — Он ночью был дома.
Мистер Уокер шагнул вперед:
— Слушай меня внимательно, Эрнт. Я забуду о том, что случилось, — подумаешь, ты ошибся, с кем не бывает. Но прогресс все равно придет в Канек. И если ты выкинешь еще что-нибудь, если ты еще хоть раз позволишь себе вмешаться в мои дела, я не горожан сюда позову. И не копов. Я сам приду за тобой.
— Ишь ты, денежный мешок. Тебе меня не напугать.
На этот раз настал черед мистера Уокера улыбаться.
— Ну я же говорю — идиот. — Мистер Уокер повернулся к собравшимся, многие из которых придвинулись ближе, чтобы слышать спор. — Мы тут все друзья. Соседи. Ерунда, какие-то надписи на стене. Давайте уже праздновать.