И ничего.
Она перерезала все лямки, а Мэтью не упал. Ничего не изменилось.
Она изо всех сил дернула его за здоровую ногу.
Ничего.
Потянула еще раз, потеряла равновесие и упала в грязь.
— Почему? — крикнула она в расселину. — Почему?
Лязгнул металл, что-то стукнуло о скалу.
Мэтью рухнул, врезался в скалу и с глухим стуком приземлился в грязь возле Лени. Рядом плюхнулся рюкзак.
Лени подползла к Мэтью, положила его голову к себе на колени, грязными ладошками вытерла окровавленное лицо.
— Мэтью! Мэтью!
Он захрипел, закашлялся. Лени едва не разревелась.
Выключила налобный фонарик, отволокла Мэтью к камню-блюдцу и с трудом втащила на неровную плиту.
— Я здесь, — сказала она, забравшись к нему. Лени не осознавала, что плачет, пока не увидела, как слезы капают на его чумазое лицо. — Я тебя люблю. Все у нас получится. У нас с тобой. Вот увидишь. Мы…
Она бы и рада была продолжать, ей этого хотелось, она понимала, что это нужно, но не могла думать ни о чем, кроме того, что он оказался здесь из-за нее. Она во всем виновата. Он сорвался со скалы, пытаясь ее спасти.
Она кричала, пока не сорвала голос, но никто ее не услышал. Никто не пришел на помощь. Никто не знал, что они ушли по тропе, и уж тем более — что провалились в расщелину.
Она провалилась.
А он пытался ее спасти.
И теперь они лежат в грязи. Израненные. Избитые. Жмутся друг к другу на плоском холодном камне.
Думай.
Мэтью лежал рядом с ней. Окровавленное лицо его распухло до неузнаваемости, кожа на щеке была содрана, и кровавый лоскут свисал собачьим ухом, обнажая красно-белую кость.
Снова пошел дождь. Вода стекала по скале, превращая грязь в топь. Вода была повсюду: кружилась водоворотами в ямках, брызгала, прибывала. В тусклом свете, что сочился на них вместе с дождем, кровь на лице Мэтью стала розовой.
Спаси его. Спаси нас.
Она перелезла через него, соскользнула с каменной плиты, порылась в его рюкзаке, нашла кусок брезента. Одной рукой его привязать получилось не сразу, но в конце концов ей это удалось, и в два больших термоса набралась вода. Лени залезла обратно на камень.
Наклонила голову Мэтью, напоила его. Он судорожно глотал, давился, кашлял. Лени отставила термос в сторону и принялась рассматривать ногу Мэтью. Та походила на груду фарша с торчавшей костью.
Лени вернулась к рюкзакам, достала все лекарства, которые были. Аптечку собирали на совесть: нашелся и антисептик, и марля, и аспирин, и гигиенические прокладки. Сняла ремень.
— Сейчас будет больно. Хочешь, я тебе стихи почитаю? Помнишь, как мы любили Роберта Сервиса? В детстве мы его наизусть знали.
Она обвязала его бедро ремнем и затянула так туго, что Мэтью застонал и забился. Лени расплакалась, но затянула ремень еще туже, и Мэтью потерял сознание.
Она наложила на рану прокладки и марлю, залепила пластырем.
И обняла его, как сумела — со сломанной рукой и ребром.
Пожалуйста, не умирай.
Быть может, он ее не слышит. Быть может, ему холодно, как и ей. Они промокли насквозь.
Но он должен знать, что она здесь.
Стихи. Она наклонилась и, клацая зубами, хриплым срывающимся голосом прошептала ему на ухо: «Бывали ли вы в бескрайней глуши, где ярко светит луна…»[65]
Он что-то слышит. Какие-то сумбурные звуки, они капают в лужу, растекаются в разные стороны.
Он пытается пошевелиться. Никак.
Весь затек. Под кожей словно иглы да булавки.
Боль. Мучительная. Голова раскалывается, нога горит.
Он снова пытается пошевелиться, стонет. Ничего не соображает.
Где он?
Болит все тело. Он не чувствует ничего, кроме боли. Ничего другого не осталось. Только боль. Ничего не видно. Никого рядом.
Нет.
Она.
Что это значит?
«МЭТЬЮМЭТЬЮМЭТЬЮ».
Он слышит этот звук. Что-то это значит, но что?
Боль затмевает все. Голова так болит, что сил нет думать. Пахнет рвотой, плесенью, гнилью. Ноздри и легкие саднит. Он не может дышать: задыхается.
Он наблюдает за болью, подмечает нюансы. Голову давит, сжимает, словно кто-то стучит изнутри; ногу режет, пронзает, бросает то в жар, то в холод.
«Мэтью».
Чей-то голос. (Ее.) Точно солнышко на лице.
«Яздесь. Яздесь».
Бессмыслица.
«Сефпорядке. Яздесь. Япрочитаютебедругоестихотворение. МожетпроСэмаМакги».
Кто-то прикасается к нему.
Боль! Кажется, он стонет.
А может, все это ложь…
Он умирает. Чувствует, как вытекает жизнь. Даже боль прошла.
Он ничто, кусок мяса в сыром холоде, мочится под себя, блюет, стонет. Иногда перестает дышать, а когда снова делает вдох, заходится кашлем.
Как же воняет. Плесень, говно, гниль, ссаки, блевотина. По нему ползают жуки, жужжат в ушах.
Единственное, что не дает ему загнуться, — Она.
Она говорит и говорит. Знакомые рифмованные строчки, в которых даже есть смысл. Он слышит ее дыхание. Знает, когда она бодрствует, когда засыпает. Она дает ему воду, поит его.
Из носа у него течет кровь. Он чувствует — склизкая, липкая.
Она туманится.
Нет. Другое слово.
Плачет.
Он цепляется за это слово, но оно мелькает так же быстро, как остальные. Он снова уплывает.
Она.
«ЯлюблютебяМэтьюнебросайменя».
Сознание его покидает. Он пытается барахтаться, но тщетно, и тонет в зловонной темноте.
Двадцать два
Две страшные холодные ночи спустя Мэтью в первый раз пошевелился. Он не пришел в сознание, не открыл глаза, лишь застонал и как-то жутко закряхтел, словно задыхался.
Над ними синела трапеция неба. Дождь наконец перестал. Лени ясно видела скалу — все ребра, ямки, опоры для ног.
Он горел в лихорадке. Лени заставила его проглотить еще аспирина, вылила остатки антисептика на рану, поменяла марлевую повязку, снова заклеила пластырем.
И все равно чувствовалось, что жизнь утекает из него. В лежавшем рядом с ней переломанном теле не осталось его.
— Не бросай меня, Мэтью…
В темноте послышался стрекот, далекий гул вертолета.
Лени выпустила Мэтью, сползла с камня в грязь.
— Мы здесь! — закричала она и поползла туда, где сквозь расщелину виднелось небо. Прижалась к отвесной скале, замахала здоровой рукой, закричала: — Мы тут! Внизу!
Что это? Собачий лай, голоса людей.
На нее посветили фонариком.
— Ленора Олбрайт, — крикнул мужчина в коричневой форме, — это вы?
— Сначала мы вытащим вас, Ленора, — сказал кто-то. Лица она не разглядела в мешанине тени и света.
— Нет! Сначала Мэтью. Он… ему хуже.
Не успела она опомниться, как ее привязали к клети и втащили по отвесной скале. Клеть с лязгом билась о гранит. Боль отдавалась в груди, в руке.
Клеть со стуком приземлилась на твердую почву. Солнце ослепило Лени. Повсюду были мужчины в форме, надрывно лаяли собаки. Раздавались свистки.
Она снова закрыла глаза, почувствовала, что ее несут по тропе на травянистую поляну, услышала гул вертолета.
— Я хочу подождать Мэтью, — закричала она.
— Все будет хорошо, мисс, — ответил какой-то мужчина в форме, низко наклонившись над ней; его нос торчал посередине лица, как гриб. — Мы отвезем вас в больницу в Анкоридже.
— Мэтью. — Она вцепилась мужчине в воротник и рванула на себя.
Тот изменился в лице.
— Парень? Он за вами. Мы его вытащили.
Он не сказал, что с Мэтью все будет хорошо.
Лени медленно открыла глаза, увидела полосу ламп на потолке, белую светящуюся линию на звукоизолирующей плитке. В комнате стоял приторно-сладкий запах от множества букетов, в воздухе висели воздушные шары. Ребра перевязали так крепко, что было больно дышать, на сломанную руку наложили гипс. В окне лиловело небо.
— Проснулась моя доченька, — сказала мама. Левая щека ее опухла, лоб был иссиня-черным. Мятая грязная одежда — давно дежурит, не отходя от койки. Мама поцеловала Лени в лоб, нежно убрала волосы с ее глаз.
— Ты цела, — с облегчением ответила Лени.
— Цела, конечно. Мы за тебя беспокоились.
— Как нас нашли?
— Где мы только не искали. Я чуть с ума не сошла от страха. Все испереживались. Наконец Том вспомнил про место, которое любила его жена. Отправился на поиски, обнаружил пикап. Спасатели заметили сломанные ветки на хребте Медвежьего когтя, там, где ты упала. Слава богу, мы вас нашли.
— Мэтью пытался меня спасти.
— Я знаю. Ты только об этом врачам «скорой» и твердила всю дорогу.
— Что с ним?
Мама погладила Лени по ушибленной щеке:
— Ничего хорошего. Врачи опасаются, что он не доживет до утра.
Лени с усилием села. Каждое движение, каждый вдох причиняли боль. Из тыльной стороны кисти торчала игла, а вокруг нее на фиолетовый синяк прилепили пластырь телесного цвета. Лени выдернула иглу и отшвырнула в сторону.
— Что ты делаешь? — встревожилась мама. — У тебя два ребра сломано.
— Мне нужно увидеть Мэтью.
— Ночь на дворе.
— Мне все равно. — Она спустила с кровати голые, покрытые синяками и ссадинами ноги.
Подошла мама, подставила ей плечо, и они прошаркали к двери.
У двери мама высунула голову, выглянула в коридор, кивнула. Они выскользнули из палаты, мама тихо закрыла за ними дверь. Пересиливая боль, Лени вслед за мамой ковыляла на перевязанной ноге то одним коридором, то другим, пока наконец они не очутились в ярко освещенном, гнетуще-технологичном пространстве под названием «отделение реанимации».
— Постой здесь, — велела мама и пошла вперед, заглядывая в палаты. У последней справа остановилась, обернулась и поманила Лени.