Она провела у него несколько часов. Время от времени он принимался биться, кричать. Два раза плакал. Наконец пришла пора его мыть, и Лени попросили уйти.
И только позже, когда поймала водное такси и взошла на борт, когда слушала, как лодка с глухим стуком режет волны в барашках, и чувствовала брызги на лице, Лени вдруг осознала, что так и не попрощалась с мистером Уокером. Просто вышла из лечебницы и направилась прочь, мимо мужчины, стоявшего перед лачугой, обтянутой полиэтиленом, куски которого были скреплены скотчем, мимо детишек в снежном камуфляже, игравших на школьном дворе в «квадрат»[68], мимо старухи-эскимоски, выгуливавшей двух хаски и утку, причем всех на поводке.
Лени думала, будто уже отгоревала по Мэтью, выплакала все слезы, теперь же увидела, что перед ней расстилается пустыня страдания. И нет ему конца-края. Человеческое тело на восемьдесят процентов вода; значит, она буквально состоит из слез.
Когда она сошла на берег в Канеке, начался снегопад. Город негромко гудел, звук шел от огромного генератора, питавшего освещение. Снег сеялся, как мука, в свете новеньких уличных фонарей мистера Уокера.
Половина пятого, формально еще день, но уже стремительно темнело. Лени не замечала холода, пока шла к магазину. В дверях звякнул колокольчик.
Марджи-шире-баржи вышла в замшевой куртке с бахромой и дутых штанах. Казалось, будто на голове у нее не волосы, а мелкая металлическая стружка. Местами на темной коже виднелись проплешины — там, где Мардж слишком коротко состригла волосы. Видимо, в зеркало не смотрела.
— Лени! Какой сюрприз, — протрубила Мардж так громко, что, случись поблизости птицы, наверняка сорвались бы с деревьев. — Как же мне не хватает моей лучшей помощницы.
В карих глазах Мардж читалось сострадание. Лени хотела было сказать: «Я видела Мэтью», но, к своему ужасу, залилась слезами.
Марджи-шире-баржи отвела Лени к кассе, усадила на старенький диванчик и сунула ей банку газировки.
— Я ездила к Мэтью, — прошептала Лени и обмякла.
Мардж уселась рядом с ней. Диванчик сердито скрипнул.
— Ясно. Я на той неделе была в Анкоридже. Больно видеть его таким. А уж Тому-то и Али как тяжело. И за что одной семье столько горя?
— Я надеялась, раз его перевезли в лечебницу в Хомер — значит, ему лучше. Я надеялась… — Она вздохнула. — Сама не знаю, на что я надеялась.
— Я слышала, лучше ему уже не станет. Бедный парень.
— Он пытался меня спасти.
Марджи-шире-баржи примолкла. Интересно, можно ли вообще кого-то спасти, подумала Лени, или спастись можно только самостоятельно?
— Как мама? Мне до сих пор не верится, что она приняла Эрнта обратно.
— Да уж. А без ее заявления копы тоже ничего сделать не могут. — Лени не знала, что сказать. Она догадывалась, что никто, и Марджи-шире-баржи в том числе, никогда не поймет, почему женщины вроде Коры не бросают таких мужчин, как Эрнт. Все ведь просто, как в элементарном уравнении: он тебя бьет + переломал тебе кости = уходи от него.
— Мы с Томом умоляли твою маму написать заявление. Мне кажется, она его боится.
— Да тут дело не только в том, что она его боится. — Лени хотела что-то добавить, но вдруг так свело живот, что ее чуть не вырвало. — Прошу прощения, — проговорила она, отдышавшись. — Я последнее время ужасно себя чувствую. От волнения меня все время тошнит.
Марджи-шире-баржи надолго замолчала, а потом встала с диванчика:
— Посиди-ка, я сейчас приду.
Лени сидела и глубоко дышала. Мардж направилась к полкам в глубине магазина, задела висевший на стене железный капкан.
Лени снова и снова вспоминала встречу с Мэтью, как он кричал, как его глаз ворочался в глазнице. «Ему надо поменять памперс».
Это она виновата. Во всем.
Вернулась Мардж. Посыпанный опилками пол скрипел под ее сапогами.
— На-ка, возьми. Боюсь, пригодится. Я всегда держу один про запас.
Лени взглянула на тонкую коробочку в ладони Мардж.
И поняла, что трудности только начинаются.
В рано сгустившихся сумерках Лени шла из уборной под усыпанным звездами бархатным синим небом. Стоял один из тех ярких, ясных аляскинских вечеров, когда не верилось, что вся эта красота существует на самом деле. Луна отражалась в снегу, и все вокруг сияло.
Войдя в дом, Лени заперла за собой дверь на щеколду и замерла у вешалки с куртками, теплыми свитерами, дождевиками, под которой на полу стояла коробка с варежками, перчатками и шапками. Шевелиться, думать, чувствовать, она была не в силах.
До сих пор, до этой самой секунды, она обожала синий цвет. (Дурацкая мысль, но ничего другого ей сейчас в голову не пришло.) Синий. Цвет утра, сумерек, ледников и рек, залива Качемак и маминых глаз.
Теперь же он обернулся цветом разрушенной жизни.
Она не знала, что делать. В такой ситуации что ни выбери, все не то. Уж это-то ей хватало ума понять.
Что же ей не хватило ума не вляпаться?
— Лени?
Она услышала мамин голос, по тону поняла, что та беспокоится, но сейчас ей было все равно. Лени чувствовала, как между ними ширится пропасть. Наверно, так все и меняется — в тишине недомолвок и отказов признать очевидное.
— Как Мэтью? — спросила мама, подошла к Лени, стянула с нее куртку, повесила на крючок, подвела Лени к дивану, но ни она, ни мама не сели.
— На себя не похож, — ответила Лени. — Ничего не понимает, не ходит, не говорит. Он на меня даже не взглянул, только кричал.
— Значит, его хотя бы не парализовало. Уже хорошо, правда?
Лени раньше и сама так думала. А что толку, если двигаться можешь, но при этом ничего не соображаешь и не говоришь? Лучше бы он умер там, в расщелине. Так было бы милосерднее.
Но жизнь никогда не была милосердна, тем более к юным.
— Я понимаю, тебе кажется, будто все конечно, но ты еще так молода, ты обязательно снова полюбишь… Что там у тебя?
Лени вытянула руку, разжала кулак и показала маме тонкую пробирку.
Мама взяла ее, принялась рассматривать.
— Что это?
— Тест на беременность, — ответила Лени. — Синий — значит, беременна.
Она вспомнила череду решений, которые к этому привели. Отклонись она от курса в любую сторону хоть немного, градусов на десять, все было бы совсем иначе.
— Наверно, это случилось в ту ночь, когда мы убежали. Или раньше? Как это определить?
— Ох, Лени…
Больше всего сейчас Лени нужен был Мэтью. Ей нужно, чтобы он стал собой, целым. И они сейчас вместе решали бы, как поступить. Если бы Мэтью был Мэтью, они бы поженились, родили ребенка. Тем более что на дворе 1978 год — может, жениться даже не обязательно. Главное — они нашли бы выход. Пусть они еще слишком молоды, да и учебу пришлось бы отложить, но это не стало бы катастрофой, как сейчас.
Как же ей быть без него?
— Ну, теперь не то, что в мое время, когда девушку с позором выгоняли из дома, а ребенка отдавали в приют, — заметила мама. — У тебя есть выбор. По закону ты можешь…
— Я рожу ребенка Мэтью, — перебила Лени. Она и не подозревала, что на самом деле уже все обдумала и решила.
— Ты же не сможешь воспитывать его одна. Тем более здесь.
— Ты хочешь сказать, с папой. — А ведь дело и правда в нем. Лени беременна от сына Тома Уокера. И когда ее отец об этом узнает… — Я его и близко к ребенку не подпущу, — твердо сказала Лени.
Мама крепко ее обняла:
— Мы что-нибудь придумаем. — Она погладила Лени по голове. Лени почувствовала, что мама плачет, и ей стало еще тяжелее.
— В чем дело? — гаркнул отец.
Мама виновато отскочила. На щеках ее блестели слезы. Она улыбнулась дрожащими губами.
— Эрнт! — воскликнула она. — Ты вернулся.
Лени сунула пробирку в карман.
Папа на пороге расстегивал дутый комбинезон.
— Как там парнишка? Все еще овощем?
Лени охватила такая ненависть, какой она сроду не испытывала. Она отпихнула маму, подошла к отцу, который удивленно уставился на нее, и выпалила:
— Я беременна.
И опомниться не успела, как он ее ударил. Только что стояла и смотрела на отца, как вдруг его кулак впечатался в челюсть и рот наполнился кровью. Голова ее дернулась, Лени качнулась, потеряла равновесие, налетела на стол, рухнула на пол и почему-то подумала: «Надо же, какой быстрый».
— Эрнт, не смей! — крикнула мама.
Папа расстегнул ремень, вытащил из брюк и двинулся на Лени.
Она попыталась встать, но голова кружилась, в ушах звенело, перед глазами все плыло.
Отец хлестнул ее ремнем по щеке, и пряжка распорола кожу. Лени вскрикнула, попыталась отползти.
Мама бросилась на отца, вцепилась ему в лицо. Он ее отшвырнул и пошел на Лени.
Рывком поднял ее на ноги и наотмашь ударил по лицу.
Она услышала, как хрустнула переносица. Из носа хлынула кровь. Лени попятилась и упала на колени, пытаясь защитить живот.
Раздался выстрел.
Запах пороха, звон разбитого стекла.
Папа стоял, широко расставив ноги, правая рука его по-прежнему была сжата в кулак. На миг все замерли. Потом отец качнулся вперед, к Лени. Из раны на груди толчками била кровь, пропитывала рубашку. Отец изумленно обернулся.
— Кора? — только и сказал он.
За ним с ружьем наперевес стояла мама.
— Не трогай Лени, — спокойно проговорила она. — Не трогай мою дочь.
И выстрелила еще раз.
Двадцать четыре
— Он мертв, — проговорила Лени. Хотя сомнений в этом и так не оставалось. Из ружья, которое схватила мама, можно было уложить и лося.
Лени осознала, что стоит на коленях в луже крови. Осколки костей и хрящей белели в крови, как опарыши. Из разбитого окна в комнату тянуло холодом.
Мама уронила ружье и двинулась к отцу. Глаза ее были широко раскрыты, губы дрожали. Она испуганно схватилась за горло, оставив на бледной коже красные полосы.
Лени неловко, точно деревянная, поднялась на ноги и пошла на кухню. Ей бы думать: «Все хорошо, его больше нет», но она не чувствовала ничего, даже облегчения.