Ей хотелось кричать, плакать, вести себя как ребенок, которым она никогда не была, но если жизнь и семья чему ее и научили, так это выживать.
Мама права. Всю кровь им ни за что не отмыть. А если полицейские придут с собакой, обязательно что-нибудь да обнаружат. Вдруг у отца на завтра назначена встреча, о которой они не знают, кто-нибудь позвонит в полицию и сообщит о его пропаже, а они не успеют замести следы? Вдруг капканы свалятся, лед растает, труп вынесет на берег и там его найдет какой-нибудь охотник?
Лени, как всегда, приходилось думать о тех, кого она любила.
Мама закрыла ее собой, застрелила отца, чтобы ее спасти. И теперь, когда надо бежать, Лени не может бросить маму, как не может и растить ребенка одна. Ее охватила тоска, гнетущее чувство, будто они пробежали марафон и все равно очутились там, где были.
По крайней мере, они будут вместе. И у ребенка появится надежда на лучшее будущее.
— Ладно. — Лени повернулась к Мардж. — Что нужно делать?
Еще час ушел на последние приготовления. Они отогнали пикап к пристани, ручку двери испачкали кровью, перевернули мебель, бросили на пол пустую бутылку из-под виски, Марджи-шире-баржи два раза выстрелила в стены. Дверь дома оставили открытой: пусть звери довершат начатое.
— Ты готова? — наконец спросила мама.
«Нет, не готова, здесь мой дом», — хотела ответить Лени. Но цепляться за прошлое было поздно. Она угрюмо кивнула.
Марджи-шире-баржи крепко обняла обеих, расцеловала в мокрые щеки, пожелала удачи.
— Я сообщу полиции, что вы пропали, — шепнула она Лени на ухо. — И никогда ни одной живой душе ничего не скажу. Можешь мне верить.
Когда они с мамой в последний раз спускались на берег по зигзагообразной лестнице, Лени казалось, будто ей тысяча лет. Снег валил густо-густо, ничего не разглядеть.
Ветер трепал мамину челку, приглушал ее голос, что-то бренчало в рюкзаке у нее за спиной. Лени понимала, что мама о чем-то ей говорит, но слов не могла разобрать — да и, признаться, не очень хотела. По ледяным волнам добралась до плоскодонки, швырнула в лодку рюкзак, забралась сама и села на деревянную скамью. Вскоре их следы на берегу заметет, словно их здесь вовсе и не было.
Огни нигде не горели, мама медленно вела лодку вдоль берега, крепко сжимая руль. Волосы разлетались на ветру.
Когда они обогнули мыс, занялась заря и указала им путь.
В Хомере они причалили к временной пристани.
— Мне нужно попрощаться с Мэтью, — твердо сказала Лени.
Мама бросила ей швартов.
— Даже не думай. Нам надо ехать. Тем более что нас никто не должен видеть. И ты об этом знаешь.
Лени привязала лодку.
— Это был не вопрос.
Мама взяла рюкзак, надела на спину. Лени ступила на обледеневшую пристань. Швартовы скрипели.
Мама заглушила мотор и вылезла из лодки. Они стояли под медленно падавшим снегом.
Лени достала из рюкзака шарф, обмотала вокруг шеи, прикрыла лицо.
— Никто меня не увидит. Я все равно пойду.
— Ладно, встретимся через сорок минут у кассы Гласс-Лейк, — ответила мама. — И не опаздывай. Договорились?
— Мы что, на самолете полетим? Как это?
— Не опаздывай.
Лени кивнула. Сказать по правде, ее сейчас ничуть не занимало, что да почему. Она не могла думать ни о ком, кроме Мэтью. Она взвалила рюкзак на плечо и припустила прочь. В такую рань холодным и снежным ноябрьским утром на улице не было ни души, ей никто не встретился.
Лени дошла до лечебницы и замедлила шаг. Здесь нужно быть осторожнее.
Стеклянные двери со свистом разъехались.
Внутри пахло дезинфицирующим средством и чем-то еще — металлический, терпкий запах. За стойкой регистратуры дежурная болтала по телефону и, когда открылись двери, даже не подняла глаза. Лени быстренько прошмыгнула мимо стойки. В коридорах ни души, двери закрыты. У палаты Мэтью она остановилась, отдышалась и открыла дверь.
Тихо. И темно. Не слышно свиста и стука аппаратуры. Жизнь Мэтью поддерживало лишь его большое сердце.
Его разместили так, что он спал сидя, голову удерживало кольцо наподобие нимба, прикрепленное к специальному жилету, чтобы Мэтью не шевелился. Лицо в розовых шрамах словно сшивали на машинке. Каково ему, шитому-перешитому, с винтами в черепе, не способному ни говорить, ни соображать, ни обнять кого-то? Да и его самого не очень-то обнимешь. Как же она бросит его?
Лени опустила рюкзак на пол, подошла к кровати, взяла Мэтью за руку. Кожа, некогда загрубевшая от рыбалки и работы, стала нежной, словно у девушки. Лени невольно вспомнила, как в школе они держались за руки под партой, как передавали друг другу записочки и думали, что у них вся жизнь впереди.
— А ведь все могло быть иначе, Мэтью. Мы бы с тобой поженились, родили ребенка, ну рано, и что, и любили бы друг друга всю жизнь.
Она зажмурилась, представляя все это, представляя их вместе. Они дожили бы до седин, превратились в старичков в старомодной одежде, сидели бы рядышком на крылечке под полуденным солнцем.
Если бы да кабы.
Пустые слова. Слишком поздно.
— Я не могу бросить маму. А у тебя есть папа, семья, Аляска. — Голос ее осекся. — Ты меня даже не узнаешь.
Она наклонилась к нему. Слезы капнули на щеку, на розовый шрам.
Сэм Гэмджи никогда бы не бросил Фродо. Герои так не поступают. Но книги — лишь отражение жизни, а не сама жизнь. В книгах не пишут об искалеченных парнях с повреждением мозга, которые не могут ни ходить, ни говорить, ни назвать тебя по имени. О матерях и дочерях, которые совершают ужасные, непоправимые ошибки. О детях, достойных лучшей участи, чем та погань, в которой они родились.
Она прижала руку к животу. Сейчас зародыш с лягушачью икринку, такой крохотный, что и не ощутишь, и все равно Лени готова была поклясться, что слышала эхо второго сердечка, стучавшего в такт ее собственному. Одно она знала наверняка: она должна стать хорошей матерью этому ребенку и позаботиться о своей маме. И точка.
— Я помню, ты очень хотел детей, — тихо проговорила Лени. — А теперь…
Нельзя бросать тех, кого любишь.
Глаза Мэтью открылись. Один смотрел вверх, второй дико вращался в глазнице. Тот зеленый глаз, что смотрел вверх, был единственным, что напомнило Лени прежнего Мэтью. Мэтью забился, страшно застонал от боли. Открыл рот, прокричал: «Бваааа…», заметался, затрясся, словно хотел вырваться. Нимб бренчал о спинку кровати. На висках возле винтов набухли вены. Раздался сигнал тревоги.
— Ыннн…
— Не надо, — попросила Лени. — Пожалуйста…
Дверь за ее спиной открылась, в палату вбежала медсестра.
Лени попятилась, дрожа, накинула капюшон. Медсестра не видела ее лица.
Мэтью мычал, выл, как зверь, бился. Медсестра ввела ему в капельницу какое-то лекарство.
— Успокойся, Мэтью, все в порядке. Скоро папа придет.
Лени хотелось сказать: «Я тебя люблю» — в последний раз, вслух, чтобы весь мир слышал, но она побоялась. Надо срочно уходить, пока медсестра не обернулась.
Но никак не могла уйти, стояла с полными слез глазами, прижав руки к животу. «Я постараюсь стать хорошей мамой, я расскажу ребенку о нас. О тебе…»
Потом схватила с пола рюкзак и выбежала из палаты.
Бросила Мэтью одного с чужими.
Он бы с ней так никогда не поступил.
Она.
Она здесь. На самом деле? Он уже не знает, что правда, что нет.
Он помнит кое-какие слова, он собирал их, как самое важное, но не знает, что они значат. Кома. Скобы. Поражение мозга. Они здесь, он смотрит на них, но не видит, как то, что внутри другой комнаты, когда глядишь сквозь рифленое стекло.
Иногда он знает, кто он, иногда нет. Иногда на мгновения осознает, что был в коме, очнулся, не может двигаться, потому что его привязали. Он знает, что не может двигать головой, потому что ему в череп вкрутили винты и надели на голову клетку. Он понимает, что сидит так весь день, на подпорках, связанное чудовище, вытянув ногу перед собой и постоянно мучаясь от боли. Он знает, что все, кто на него смотрит, не могут удержаться от слез.
Иногда он что-то слышит. Видит формы. Людей. Голоса. Свет. Пытается их поймать, сосредоточиться, но перед глазами лишь какие-то мотыльки да ежевика.
Она.
Она же сейчас здесь, да? Кто она?
Та, которую он ждет.
«Аведьвсемоглобытьиначе, Мэтью».
Мэтью.
Мэтью — это же он? Она к нему обращается?
«Тыменядаженеузнаешь…»
Он пытается повернуться, вырваться, чтобы смотреть на нее, а не в потолок, который качается перед глазами.
Он кричит, зовет ее, плачет, пытается вспомнить нужные слова, но ничего не находит. Его охватывает такое отчаяние, что даже боль отступает.
Он не может пошевелиться. Он завязь — нет, не то, — привязан, пристегнут ремнями. Связан.
Вот кто-то еще. Другой голос.
Он чувствует, как все ускользает. Он замирает, не в силах вспомнить, что было минуту назад.
Она.
Что это значит?
Он перестает биться, таращится на женщину в оранжевой одежде, слушает ее воркование.
Глаза его закрываются. Последняя мысль о ней. «Не уходи». Но он даже не знает, что это значит.
Он слышит шаги. Кто-то бежит.
Так бьется его сердце. Наконец все стихает.
Двадцать пять
Снегопад превратил Хомер в размытый неяркий пейзаж под блеклым небом. Те немногие, кто в такую погоду выбрался из дома, смотрели на мир либо сквозь заляпанное ветровое стекло, либо исподлобья, пряча подбородок в ворот. Никто не обратил внимания, когда замотанная шарфом девушка в просторной куртке с поднятым капюшоном спускалась с холма.
У Лени ужасно саднило лицо, пульсировала боль в перебитом носу, но душа болела куда сильнее. Когда она дошла до дороги, ведущей к аэродрому, снегопад прекратился. Лени свернула к летному полю и заметила самолетик с работавшим двигателем.