— Видите, Эвелин? — начала доктор, строгая дама в жестких седых кудряшках, похожих на стальную мочалку, явно неравнодушная к туши для ресниц. Она была такая тощая, словно питалась только сырыми овощами да черным кофе, но если кто и осудит женщину за худобу, так точно не Кора. Позади стола на светящемся экране, словно из детского конструктора, висели рентгеновские снимки.
— И где же тут воспаление легких? — Кора с недоумением смотрела на снимки. Казалось, на них изображен осьминог, который что-то пожирает.
Доктор заговорила было, но замялась.
— Ну так что?
Доктор Прашер указала на один из снимков:
— Видите вот эти большие белые пятна? Здесь. Здесь. И здесь. И вот этот белый изгиб? Тень вдоль позвоночника? Все это очень похоже на рак легких. Разумеется, нам нужно будет сделать дополнительные исследования, чтобы удостовериться…
Стоп. Что?
Как такое возможно?
А, ну да. Она же курит. А это рак легких. Лени годами ругалась с Корой из-за этой дурной привычки, предупреждала как раз о таком исходе. Кора же в ответ только посмеивалась: «Ну да, конечно, а еще меня может сбить машина, когда я буду переходить через дорогу».
— На снимке компьютерной томографии видно новообразование в печени, то есть метастазы, — добавила доктор Прашер и продолжила объяснения.
Слова путались у Коры в голове: гласные и согласные, вдохи и выдохи.
Доктор Прашер все говорила, используя обычные слова в необычном, немыслимом контексте. Бронхоскопия, опухоль, агрессивная.
— Сколько мне осталось? — спросила Кора и с опозданием поняла, что перебила врача.
— Этого вам никто не скажет, миссис Грант. Но рак явно запущенный. Четвертая стадия с метастазами. Я понимаю, это нелегко принять.
— Сколько мне осталось?
— Вы еще довольно молоды. Мы применим агрессивную терапию.
— Ясно.
— Надежда есть всегда, миссис Грант.
— Неужели? — спросила Кора. — А еще есть карма.
— Карма?
— В нем был яд, — сказала себе Кора, — и я его выпила.
Доктор Прашер нахмурилась, подалась вперед:
— Эвелин, это болезнь, а не воздаяние и не кара за грехи. Что за дикость, в самом деле.
— Ну да.
— Что ж, — доктор Прашер нахмурилась, встала, — бронхоскопию я назначаю на сегодня. Она должна подтвердить диагноз. Быть может, вы хотите кому-то позвонить?
Кора поднялась, но колени у нее подкосились, и она ухватилась за спинку стула. Поясницу снова прострелило, больнее обычного, потому что теперь она знала, что к чему.
Рак.
У меня рак.
Она понятия не имела, как скажет это вслух.
Она закрыла глаза, выдохнула. Представила — вспомнила — рыжую девчушку с пухлыми ручками и веснушками, похожими на россыпь молотой корицы. Девочка тянется к ней, говорит: «Мама, я тебя люблю».
Кора через многое прошла. Она выжила, хотя не раз могла умереть. Она часто гадала, как сложится вторая половина жизни, придумывала тысячи способов загладить вину. Она представляла, как постареет, выживет из ума, будет смеяться, когда надо плакать, класть в еду соль вместо сахара. Она мечтала, что Лени снова влюбится, выйдет замуж, родит еще ребенка.
Мечты.
Миг — и вся ее жизнь съежилась и стала видна целиком. Все страхи, сожаления, разочарования улетучились. Важно было лишь одно: как же она сразу не догадалась? К чему ухлопала столько времени на поиски себя? Ей ведь давно следовало это понять. С самого начала.
Она мать. Мать. И теперь…
Моя Лени.
Хватит ли ей духу попрощаться?
Лени стояла у закрытой двери маминой больничной палаты, стараясь отдышаться. Вокруг, в коридоре, шумели люди, скрипели резиновыми подошвами по полу, возили тележки из палаты в палату, объявляли о чем-то по громкой связи.
Лени взялась за серебристую металлическую дверную ручку, повернула.
Вошла в просторную палату, разделенную на две части занавесками, которые висели на прикрепленных к потолку металлических карнизах.
Мама сидела в постели, откинувшись на гору белых подушек, и напоминала старинную куклу. Тонкая кожа слишком туго обтягивала ее точеные черты, над вырезом не по размеру большой больничной сорочки торчали остренькие ключицы, кожа над ними запала.
— Привет, — сказала Лени, наклонилась и поцеловала маму в мягкую щеку. — Что же ты меня не предупредила, что идешь к врачу? Я бы пошла с тобой. — Она убрала с маминых глаз пушистые светлые волосы с проседью. — У тебя воспаление легких?
— У меня рак в четвертой стадии. Причем какой-то хитрый, уже пробрался и в позвоночник, и в печень. И в кровь.
Лени в буквальном смысле попятилась от кровати, едва удержалась, чтобы не закрыть лицо руками. У нее перехватило дыхание.
— Что?
— Прости меня, родная. Я понимаю, хорошего тут мало. Доктор меня тоже не обнадежила.
«Хватит!» — хотелось крикнуть Лени.
Рак.
— Т-тебе больно?
Нет. Она не это хотела сказать. А что?
— А, — мама махнула рукой в прожилках, — я сильная, я же с Аляски. — И потянулась мимо Лени за сигаретами.
— Разве здесь можно курить?
— Нельзя, конечно, — ответила мама и дрожащей рукой зажгла сигарету. — Но у меня вот-вот начнется химиотерапия. — Она выдавила улыбку. — То есть меня ждет облысение и тошнота. Хорошо же я буду выглядеть.
— Ты же не сдашься, правда? — спросила Лени, смаргивая слезы, — не хотела, чтобы мама их заметила.
— Нет, конечно. Уж я этой гадине задам!
Лени кивнула, вытерла глаза.
— Ты обязательно поправишься. Дедушка найдет тебе лучших врачей в городе. Помнишь, у него есть друг в совете Центра Фреда Хатчинсона[75]. Ты непременно…
— Все будет хорошо.
Мама коснулась ее руки. Лени связывало с мамой это прикосновение, дыхание и любовь длиною в жизнь. Ей хотелось найти правильные слова, но какие? Да и что значит неуклюжая фраза по сравнению с раком?
— Я не могу без тебя, — прошептала Лени.
— Я знаю, родная, — ответила мама. — Я знаю.
Милый Мэтью,
Я писала тебе считаные дни назад. Забавно, как сильно может измениться жизнь всего за неделю.
Забавно не в том смысле, что смешно. Это уж точно.
Вчера вечером я лежала в удобной постели, в пижаме, купленной в магазине, и думала о том, о чем думать совершенно не хотелось. И поняла тебя.
Мы ведь почти не говорили о смерти твоей мамы. Может, потому, что были еще малы, а может, потому, что тебя это так ранило. Но обязательно надо было поговорить об этом потом, когда мы подросли. Я должна была сказать тебе, что готова слушать твою боль вечно. Мне следовало расспрашивать о твоих воспоминаниях.
Теперь-то я вижу: скорбь — как тонкий лед. Я еще не потеряла маму, но одно-единственное слово оттолкнуло ее от меня, воздвигло между нами преграду, которой прежде не было. Впервые в жизни мы врем друг другу. Я это чувствую. Врем, чтобы друг друга уберечь.
Но от этого ведь не убережешься, верно?
У нее рак легких.
Господи, как же мне тебя не хватает.
Лени отложила ручку. На этот раз письмо Мэтью ее не успокоило.
Ей стало только хуже. Еще более одиноко.
Как жаль, что ей не с кем об этом поговорить. Ведь даже лучшая подруга не знает, кто она на самом деле.
Она сложила листок и убрала в обувную коробку, к остальным письмам, которые написала за эти годы, да так и не отправила.
Тем летом Лени наблюдала, как рак уничтожает маму. Сперва исчезли волосы, потом брови. Потом пропали осанка и походка. И наконец рак ее обездвижил.
К концу июля, когда рак почти ее уничтожил, очередные снимки обнаружили правду: ничего из того, что они делали, не сработало.
Когда они узнали, что лечение не помогло, Лени молча сидела возле мамы и держала ее за руку. Рак был везде, наступал, как враг, пробивал себе путь в кости, уничтожал внутренние органы. О том, чтобы бороться и что-то еще пробовать, не могло быть и речи.
Вместо этого они переехали к бабушке с дедушкой, поставили больничную койку на застекленной террасе, в окна которой лилось солнце, и обратились в хоспис.
Мама боролась за жизнь, боролась отчаяннее, чем когда-либо, но раку ее усилия были безразличны.
Мама медленно-медленно, понемногу, поднялась и села, ссутулясь. В жилистой руке дрожала незажженная сигарета. Курить она, конечно, уже не могла, но ей нравилось держать в руке сигарету. На подушке остались пряди волос, точно золотые прожилки на белом хлопке. У кровати стоял кислородный баллон, в мамины ноздри были вставлены прозрачные трубки, которые облегчали ей дыхание.
Лени встала со стула возле кровати, отложила книгу. Налила воды, протянула маме. Та взяла из ее рук пластмассовую чашку. Руки так дрожали, что Лени обхватила ее ладони своими, помогла удержать поильник. Мама отпила чуть-чуть, как колибри, и зашлась кашлем. Птичьи плечики ее затряслись, и Лени была готова поклясться, что слышала, как под тонкой кожей гремят кости.
— Мне вчера приснилась Аляска. — Мама откинулась на подушки и посмотрела на Лени. — Не так уж там было и плохо, правда?
Лени изумилась, что мама так спокойно это сказала. По молчаливому соглашению они годами не упоминали ни об Аляске, ни о папе, ни о Мэтью, но, видимо, жизнь их стремилась к началу, поскольку был близок конец.
— Там много чего хорошего было, — ответила Лени. — Я любила Аляску. И Мэтью. И тебя. Даже папу, — тихо призналась она.
— Там было здорово. Я хочу, чтобы ты это помнила. Настоящее приключение. Я понимаю: стоит начать вспоминать, как тут же в голову лезет плохое. Как папа меня бил. Как я вечно его оправдывала. Как мучительно его любила. Но было в этой любви и хорошее. Помни об этом. Твой папа тебя любил.
Лени было невыносимо больно, но она видела, что маме необходимо это сказать.
— Я знаю, — проговорила Лени.
— Расскажи обо мне Эмджею, ладно? Что я вечно перевирала слова в песнях, носила короткие шорты и сандалии и выглядела сносгшибательно. Расскажи ему, как я училась быть сильной, как настоящая аляскинка, хотя мне этого и не хотелось, и что я никогда не унывала и не сдавалась. И еще скажи ему, что я полюбила его маму, как только увидела, и что я ею горжусь.