санаторных и прочих путевок. По утрам перед пляжем завтракали в кафе бутылкой настоящего, то есть густого и вкусного, не обезжиренного кефира и парой сарделек, которые в те патриархальные времена еще не научились делать из комбинации крахмала с туалетной бумагой. В кафе были столики с мраморной столешницей, что делало особенно увлекательной игру в гоп-доп, поскольку позволяло с грохотом обрушивать на стол руки с прижатой к ладони монетой. Угадавший, под какой ладонью спрятана монета, получал выигрыш. Немного надо было нам тогда для хорошего настроения и безудержного веселья.
Мы были небогаты, но все же изредка по вечерам позволяли себе небольшой кутеж в ресторане «Хоста», стоявшем в парке над пляжем. В ресторане вечером играл неплохой оркестр, и с его ударником мы часто загорали днем на пляже. Ударник был толстенький и болтливый молодой еврей с волосатой грудью, которого его друзья-лабухи звали Вася. Он также откликался на имя Моня, но постепенно удалось выяснить, что настоящее его имя Миша. Вася-Моня-Миша, которому было лет тридцать, чувствовал себя рядом с нами умудренным годами мэтром и учил нас устраиваться в жизни.
– Вот вы получили дипломы, – говорил он наставительно, – и стали теперь интеллигентными людьми. Возьмите диплом в рамочку, повесьте его на стену и займитесь настоящим делом, которое приносит деньги.
– А ты-то сам что делаешь зимой, когда здесь сезон кончается? – спрашивали мы.
– Я, ребята, работаю в одном секретном министерстве. Мой кабинет недалеко от кабинета замминистра.
Глазки его при этом загадочно щурились, и он, перепрыгивая через загорающие тела, быстро убегал барахтаться в волнах.
Уже перед нашим отъездом Вася-Моня-Миша раскололся: он был частник, и его настоящим делом, приносящим деньги, было так называемое плиссе – гофре. Это ремесло, дожившее до наших дней, было тогда особенно востребовано, потому что нарядную одежду купить в магазинах было невозможно, а женщины любили хорошо одеваться во все времена. Вывески «Плиссе – гофре» часто попадались на глаза в Москве, и, видимо, работы всем хватало.
Кто бы мог подумать тогда, что Васю-Моню-Мишу с его взглядами на жизнь можно было бы назвать человеком будущего. Спустя полвека для большинства молодых людей главным стимулом при выборе характера деятельности, как мне кажется, являются деньги. Или, вернее, большие деньги.
Во времена нашей молодости социальный статус людей, имеющих деньги, которые они побаивались афишировать, был крайне низок. Поэтому житейские советы Васи-Мони-Миши были оставлены без внимания, и конкуренции с нашей стороны он мог не опасаться.
В начале августа нам полагалось приступить к работе, и я вернулся в Москву. В министерстве мне сообщили, что на мой таинственный завод следует ехать троллейбусом с площади Дзержинского до самого конца, а там найти его уже нетрудно. Подъезжая к конечной остановке, я спросил у кондуктора, не знает ли она, где здесь большой завод.
– Так тебе, милок, наверное, прожекторный завод нужен, – сказала она. – Вот, гляди, его заводоуправление.
И она показала мне большое импозантное здание, выстроенное в так называемом сталинском стиле.
Хороша секретность, подумал я, даже троллейбусный кондуктор знает, чем завод занимается. Да и что может быть секретного в производстве прожекторов?
Сбоку от центрального входа была дверь, над которой висела вывеска «Отдел кадров».
Я толкнул эту громоздкую, тяжелую дверь, она отворилась и впустила меня в неизвестную, совершенно взрослую жизнь.
Часть IIIХроника времен упадка и разрушения Советской империи
Римляне в III веке все еще считали Рим центром мироздания и властелином полумира. Они так и не узнали, что жили в эпоху упадка и разрушения империи.
Врата в новый мир
Если театр, как известно, начинается с вешалки, то новое место работы – с отдела кадров. Так же, как и вешалки, эти советские службы похожи друг на друга. Маленькие комнаты с затертыми полами, древняя канцелярская мебель. На стене обязательный портрет текущего генсека, гипсовый бюст Ленина на тумбочке, покрытой кумачом, и несгораемый шкаф. И начальники этих служб стандартны, как бюсты вождя: отставные военные или спецслужбисты средних лет с бесцветными, не запоминающимися лицами и зычными голосами, привыкшими отдавать команды.
Именно таким был и отдел кадров завода, где директором товарищ Оболенский. Я вошел, еще щурясь от яркого августовского солнца, натолкнулся на выходящую пожилую женщину и растерялся.
– Вам что? – строго спросила сидящая за столом почтенная дама в очках.
– Я по распределению, – пробормотал я застенчиво.
– Даша, – крикнула дама, – дай молодому человеку бланки.
Меня усадили заполнять анкету и писать автобиографию. Жизнеописание уложилось в две рукописных страницы, где тяжесть пребывания на оккупированной в годы войны территории автор надеялся уравновесить окончанием школы с медалью и сообщением о том, что в органах царского суда и прокуратуры, а также в белой армии он не служил.
Переписав эти важные документы, как было предписано, то есть аккуратно и без помарок, я отдал их почтенной даме в очках, которая, быстро просмотрев текст, понесла бумаги вместе с моим дипломом и паспортом к начальнику в кабинет.
– Вы приняты на работу в отдел главного металлурга инженером с окладом восемьсот восемьдесят рублей, – сказала дама, выйдя из кабинета. – Работать начинаете завтра в восемь тридцать, а сейчас возьмете разовый пропуск и пойдете представиться главному металлургу завода Алексею Ивановичу Байкову.
За проходной начинался новый мир, гражданином которого мне завтра предстояло стать. Улицы, разделяющие потемневшие от времени корпуса, были чисты и безлюдны. На открытой площадке стояла готовая продукция – выкрашенные в зеленый защитный цвет большие прожектора, печально напомнившие мне Одессу военных лет.
Байков, пожилой, на мой взгляд, плотный мужчина лет сорока пяти с совершенно лысым лакированным черепом, сидел за письменным столом в большой неуютной комнате, где стояли громоздкие чертежные станки – кульманы. За станками работали люди, которых с завтрашнего дня я мог называть сослуживцами. Было тихо.
– О, вы из Станкина, – сказал он. – У нас уже работает один ваш выпускник. Здесь у нас все молодые, я самый старый. Вы будете конструировать прессформы для литья по выплавляемым моделям.
Студенческая вольница кончилась, начиналась взрослая, трудовая жизнь. Трудиться полагалось шесть дней в неделю по восемь часов в день. Новизна бытия привлекала, но вставать рано утром было тяжело. Чтобы не опоздать на работу, надо было выйти из дома в половине восьмого, а встать, соответственно, на час раньше. В театральной семье, проживающей в одной комнате, где день после вечернего спектакля заканчивался не раньше полуночи, такой режим гарантировал постоянное недосыпание. Но привыкнуть, особенно в молодом возрасте, можно ко всему. Я выбегал из дома на две-три минуты позже критического момента; троллейбус, ходивший по Петровке, привозил меня на Театральную площадь, оттуда я мчался к Политехническому музею, где была конечная остановка троллейбуса, доставлявшего меня к заводской проходной.
В «те баснословные года» пробок в Москве не было, троллейбусы ходили регулярно, и время путешествия на работу можно было рассчитать довольно точно. От проходной следовало еще пробежать метров триста по заводской территории и влететь в табельную в последнее мгновение, чтобы успеть снять свой алюминиевый номерок с табельной доски перед ее закрытием. После этого можно было перевести дух, не торопясь подняться на второй этаж и проследовать к своему кульману.
В суть дела я вошел довольно быстро. Я был рад тому, что работать начал у чертежной доски, а не в литейном цехе. Откровенно говоря, получив направление на завод, я малодушно побаивался назначения мастером в цех, где пришлось бы руководить пролетариями, которые, несомненно, знали о своей профессии значительно больше, чем свежеиспеченный инженер. Искусству руководить людьми, тем более людьми из той среды, которую я совершенно не знал, нас в институте не учили. Знание высшей математики и сопромата здесь было излишним и даже неуместным, а моя интеллигентская внешность и подлая моложавость, не прикрытая бородой или хотя бы усами, не способствовали бы взаимопониманию с рабочей бригадой, по крайней мере на первом этапе.
Я впервые соприкоснулся с миром, который прежде был мне известен только по литературе и кино. Реальные люди оказались не очень похожими на литературных персонажей и киногероев. Это были «честные производственники», как однажды написал об этой среде Евгений Евтушенко. Они прожили свои еще довольно молодые жизни в трудных материальных условиях. Все жили в коммунальных квартирах, где в одной комнате ютились два, а то и три поколения семьи; с детства они не имели личного пространства и потому не испытывали потребности в нем. Это формировало психологию, где индивидуализму не было места. Большинство имело за плечами только техникум; для выполняемой работы этого образования было достаточно. Их общий культурный уровень был невысок, однако, видимо, существовало какое-то глубинное, инстинктивное нравственное чувство, которое, например, не позволяло бездумно включиться в хор хулителей Пастернака, когда развернулась его травля. Разумеется, «Доктора Живаго» никто не читал, да и само имя Пастернака, как и его стихи, были им неизвестны, но поток мерзостей, изливавшийся с газетных страниц и по радио, воспринимался с недоумением и с желанием понять, что же из себя в действительности представляет автор и его произведения. К советской власти они особых претензий не имели и относились спокойно как к неизбежному злу, не отличая эту власть от любого далекого начальства.
Изготовление прессформ, сложных и дорогих изделий, поручалось лекальщикам, рабочей аристократии. Это были наиболее квалифицированные рабочие, имеющие высокий разряд, трезвую голову и золотые руки, способные обрабатывать металл с микронной точностью. Все они были уже люди в годах, ибо чтобы стать лекальщиком, нужны не только способности, но и длительный опыт. Я часто бывал у них в цехе, показывая свои чертежи, обсуждая разработанную конструкцию и получая дельные, доброжелательные, почти отеческие советы без всяких попыток поддеть молодого неопытного инженера.