покоен отсутствием матери.
За маленьким Юнгом приглядывала также служанка, о которой у него остались любопытные воспоминания. Он помнил, как она приподнимала его над собой и клала его голову на свое плечо. У нее были черные волосы и, как он выражался, оливковая кожа. Говоря об этом воспоминании, он как бы явственно видел линию ее волос, ее шею и родинку на ней.
Похоже, я напоминаю ему ту девушку из далекого детства, которая на время заменила ему мать. Черные, добавила бы от себя, вьющиеся волосы и оливковая кожа. Точнее не скажешь.
Интересно, и как это я не обращала внимания на это до сих пор. Его мать, болевшая истерией, и я – истеричка в соответствии с поставленным диагнозом лечащего врача, Юнга. Значит, он полюбил меня потому, что я оказалась женщиной-истеричкой, а не просто женщиной – здоровой, любящей и жаждущей ответной любви.
А если бы я была здоровой, обратил бы Юнг на меня внимание?
Конечно, тогда бы мы не встретились в клинике Бургхольцли. Но, предположим, я приехала бы на учебу в Цюрих, стала бы студенткой медицинского факультета и слушала бы лекции Юнга. Заинтересовала бы я его в этом случае как молодая, источающая флюиды и вызывающая у мужчины соответствующие желания женщина?
Скорее всего, нет, поскольку он женат и соблюдает правила хорошего тона, поддерживая репутацию примерного семьянина.
С психоаналитической точки зрения получается, что моя истерия, бессознательно соотнесенная им с истерией его любимой матери, вызвала в нем свободные ассоциации, воскресившие ее образ и связавшие между собой два других образа, воплощенные в лице женщины, заменившей ему мать в раннем детстве, и в лице молодой истерички, каковой я предстала перед ним в клинике Бургхольцли.
Наше последующее общение лишь углубляло сначала невидимую, а затем все более явную связь с женщинами-истеричками, тем более что, как в случае с его матерью, так и в случае со мной речь шла о его неизменном желании, чтобы мы стали здоровыми.
В детстве Юнг лишь желал выздоровления матери. Теперь, будучи врачом, он стремится все сделать для того, чтобы выздоровела я. И если раньше он не мог проявить надлежащую заботу о своей матери, то сейчас переносит всю свою окрашенную в дружеские тона и эротические обертоны любовь на меня.
Если это действительно так, то с чем мы имеем дело?
Получается, что как с моей, так и с его стороны имеет место инцестуозность.
Моя любовь к нему сопровождается глубокими переживаниями, вобравшими в себя чувственное влечение, маскирующееся под стремление к дружеским отношениям, и постоянные терзания от бессознательной вины за запретный инцест, осуществляемый в фантазиях и грезах.
В свою очередь, его любовь ко мне как к женщине, заменяющей истерическую мать, пронизана амбивалентными чувствами эротического желания и невозможности его реализации в силу установленных культурой запретов.
Теперь становятся более понятными те сомнения, переживания и загоняющие в болезнь подавленные желания, которые оказались обоюдоострыми как для меня, молодой девушки, не искушенной в любовных играх, так и для него, женатого мужчины, познавшего глубины сексуальной страсти.
Можно сказать, что он полюбил истеричку, а я полюбила психопата с неровным динамическим характером и вместе с тем со значительной чувствительностью и потребностью не только страдать, но и сострадать.
Самое интересное состоит в том, что, в отличие от того времени, когда Юнг лечил меня от невроза с истерическими симптомами, как написал Блейлер, или от истерии, согласно диагнозу моего лечащего врача, теперь я стала вроде бы вполне здоровой. Во всяком случае, Юнг уже не считал меня больной. А вот сам он заболел. Полюбил меня и заболел, как это обычно бывает с безнадежно влюбленными людьми.
Кажется, в первых числах декабря 1908 года в очередном письме ко мне Юнг сам был вынужден признаться в своей болезни:
«Я очень сожалею о своей слабости и браню ожидающую меня судьбу… Простите ли вы меня когда-нибудь за то, что я тот, кто я есть? Что этим я обижаю вас и забываю свой долг врача в отношении вас?.. Мне не повезло в том, что я не могу жить без радостного присутствия бурной переменчивой любви в моей жизни. После недавней сцены я полностью утратил чувство безопасности в отношении вас. Мне нужны определенные соглашения, чтобы мне не приходилось беспокоиться о ваших намерениях. Иначе пострадает моя работа, а это кажется мне более важным, чем сиюминутные проблемы и страдания настоящего. Верните мне сейчас ту любовь, терпение и отсутствие эгоизма, которые я мог вам давать во время вашей болезни. Сейчас я сам болен».
Юнг заболел любовью. И причиной тому я.
Но чего он хочет от себя, а главное, от меня?
Его отчаянная борьба со своими собственными чувствами оказалась проигранной, иначе бы он не писал о том, что забывает свой долг врача. Ведь если раньше Юнг держал по отношению ко мне дистанцию, то с недавних пор, поддавшись моему поэтическому настроению, он замирает с бьющимся сердцем, готовый вот-вот обрушить на меня всю свою пока еще сдерживаемую страсть.
Как он печется о своей репутации!
Может быть, он боится того, что я потребую его развода с женой? Хочет, чтобы я не претендовала на законные отношения, а стала его любовницей?
Ведь он недвусмысленно написал, что работа для него важнее, чем сиюминутные проблемы и страдания настоящего.
А как же насчет моей репутации?
О Боже! Для него наша взаимная любовь всего лишь «сиюминутные проблемы». Он не хочет для себя никаких осложнений, хотя постоянно говорит о том, что печется прежде всего о моей судьбе. Беспокоится о моей судьбе, но ни слова не говорит о том, что возможная сексуальная связь с женатым мужчиной подорвет мою репутацию.
Кроме того, он хочет, чтобы именно я нашла выход из того тупика, в который мы оба попали. Я не должна делать ничего такого, что вызывало бы у него беспокойство. Словом, он пытается положиться на меня как на рассудительную женщину, способную сдерживать не только свои, но и его страстные порывы. Более того, он стремится переложить всю ответственность на меня, как будто сам не приложил руку к тому, что случилось с нами.
Судя по всему, он находится на грани срыва. Именно поэтому он требует от меня определенного соглашения, застраховывающего его от моих, как ему представляется, эгоистических намерений.
Он, несомненно, болен, и я должна помочь ему выздороветь. По его мнению, я загнала его в болезнь и я же должна вылечить его, точно так же, как в Бургхольцли он вылечил меня.
Но лечение в Бургхольцли оказалось лишь предпосылкой к развитию того безумия, которое обрушилось на меня в виде любви к Юнгу. И если я, истеричка, оказалась способной влюбить в себя женатого мужчину, то он, здоровый врач и примерный семьянин, превратился в психопата, больного, требующего от меня помощи.
Юнг считает себя ответственным за мою судьбу и готов, как он сам говорит, отречься от всего, чтобы не препятствовать моему счастью. А что, раньше он не мог сообразить, в чем состоит это самое счастье и где оно?
Прощу ли я его когда-нибудь в жизни за то, что он со мной сотворил? Не прокляну ли за ту безысходность, в которую я попала по его милости или неопытности как начинающего психоаналитика?
Черт возьми! Какой-то заколдованный круг, из которого невозможно выскочить! Ведь точно так же я могу спросить себя: а простит ли он мне то, что я с ним сделала? Не проклянет ли за ту болезнь, которая обрушилась на него по моей милости?
О, как бы я хотела помочь моему Юнге! Я готова выступить в роли его целителя. Но если бы я только знала, какое лекарство может спасти человека от любви!
Я понимаю, что он нуждается в утешении и поэтому прибегаю к этому средству, насколько могу и насколько справляюсь сама с собой.
Мне так хочется заслонить его от возможных неприятностей, приглушить те страдания, которые выпали на его долю после того, как он влюбился в меня.
Но что я могу еще сделать?
Отдать ему всю себя, не требуя от него взамен ничего? Пожалеть его, как мать жалеет маленького ребенка и, прижав к груди, уложить спать, запечатлев на его лбу большого младенца материнский поцелуй? Уехать из Цюриха, чтобы больше никогда не нарушать его семейный покой?
Увы! Устроит ли его самого любое из этих лекарств? Скорее, все эти рецепты могут дать ему лишь временную отсрочку, еще глубже загнать сокровенные чувства и переживания в глубины бессознательного.
Что касается меня, то подобные средства лечения любимого психопата станут не чем иным, как бегством от собственно любви и, следовательно, от самой жизни. Конечно, во благо страждущего, являющегося, помимо всего прочего, источником моих собственных страданий, можно попробовать убежать от него самого.
Но разве убежишь от самой себя? Да и куда бежать? Снова в болезнь?
Профессор Фрейд отмечал, что невротики спасаются бегством в болезнь, как в давние времена некоторые люди спасались от скверны бытия, уходя в монастырь.
Незавидная перспектива. Так хочу ли я подобного исхода?
Болезнь можно излечить только любовью. Я полностью согласна с профессором Фрейдом, который говорил о психоанализе как о лечении любовью.
Где же я узнала об этом лекарстве?
После того как доктор Юнг неоднократно говорил мне о своем восхищении Фрейдом и о пользе психоанализа как эффективного метода лечения психических заболеваний, который он впервые использовал на мне, его пациентке в Бургхольцли, я начала интересоваться психоаналитическими идеями. Мне удалось прочитать несколько работ профессора Фрейда, в том числе и его книгу «Бред и сны в „Градиве“ В. Иенсена», вышедшую в 1907 году.
В этой книге разбиралась повесть В. Иенсена «Градива», опубликованная немецким писателем в 1903 году. Речь шла о психоаналитической интерпретации «фантастического происшествия в Помпее», как назвал В. Иенсен то, что нашло отражение в его художественном произведении.
По мнению профессора Фрейда, в «Градиве» содержались те представления о работе бессознательного в психике человека, которые были сформулированы им на основе терапевтической деятельности с пациентами, страдающими психическими расстройствами. Но главное, на что обратил внимание Фрейд, так это на феномен любви, способный принести больному выздоровление.