Кроме того, Юнг привел мое высказывание относительно биологического значения символа, которое в моей статье звучало следующим образом:
«Мне кажется, что символ обязан своим происхождением стремлению комплекса к разрешению во всеобъемлющую целостность мышления. Комплекс лишается таким путем личного характера. Эта разрешительная и преобразовательная тенденция каждого комплекса являет собою побудительную причину поэтического и всякого другого художественного творчества».
Если, подчеркнул Юнг, формальное определение комплекса заменить понятием массы либидо, что в данном случае равнозначно эффективной величине комплекса, то «воззрение г-жи Шпильрейн» легко согласуется с его идеей о переведении актуального сексуального влечения к несексуальным представлениям и о расширении образа мира за счет ассимиляции новых предметов в качестве сексуальных символов.
В примечании к другому разделу – «Борьба за освобождение от матери» – Юнг воспроизвел связанное с рассечением земли высказывание моей пациентки, которое я привела в своей статье:
«Железо употребляют для сверления земли – посредством железа можно создавать людей. Землю рассекают, взрывают, человека делят. Человека разделяют на части и вновь составляют. Чтобы не было больше погребения заживо, Иисус Христос приказал своим ученикам просверлить землю».
Подчеркнув то обстоятельство, что мотив «рассечения» является типичным, Юнг описал и другую символику, опять же сославшись на одну из моих пациенток. Эта пациентка говорила о том, что она «прострелена Богом», после чего «свершилось воскресение духа». В то время как другая моя пациентка, на что опять сослался Юнг, говорила о «скованности души на кресте» и о «каменных изваяниях», которых нужно «освободить».
Наконец, в примечании к разделу «Символы матери и возрождения» Юнг сослался на случай моей пациентки, где у одной душевнобольной проявлялись многочисленные намеки на мотив раздробления или резания кусков, варки или сжигания разнообразных предметов. Пациентке представлялись разрубленные на куски дети в стеклянных гробах. Как подчеркнул Юнг, во всех этих символических проявлениях, наряду со значением сексуального общения, имеется и мотив беременности.
Словом, Юнг признал меня не только как друга, но и как коллегу-врача, а также исследователя, чья первая публикация имеет несомненную ценность для специалистов, стремящихся выявить важные связи между психическими заболеваниями и архаическими следами мифологии с ее сексуальной символикой.
Моя ранее сумасшедшая, окрашенная страстью любовь к Юнгу претерпела определенную метаморфозу.
Нет, я не разлюбила его.
На волне предшествующих событий и глубоких переживаний глубоко запрятанная сексуальность сублимировалась в творческую энергию, которая способствовала написанию докторской диссертации и подготовке новой работы «Деструкция как причина становления».
Мне нелегко было отказаться от мысли о мальчике, о моем долгожданном Зигфриде. Вместе с тем я не хотела нарушать мир и покой Юнга. Моя диссертация как раз и была рассчитана на то, чтобы как можно лучше обеспечить его благополучие.
Но все-таки я родила сына от Юнга. Он родился в тяжелых муках. Не в муках моего трепетного, распахнутого навстречу Юнгу тела, а в не менее тяжелых муках моего мятежного духа.
Да, я забеременела от Юнга. Забеременела от него не телесно, а духовно. Он влил в меня семя своих фонтанирующих идей, которые оплодотворили мой дух. Так, в сомнениях, терзаниях, переживаниях и муках у меня родился символический ребенок – моя статья «Деструкция как причина становления».
Когда я завершила работу над этой статьей, я послала ее Юнгу как дитя нашей с ним любви. Это дитя любви было не только моим маленьким сыном Зигфридом, но и его ребенком.
Юнг, который воспринимался мною как большой ребенок, наконец-то стал отцом. Не отцом девочек, рожденных от его брака с Эммой Раушенбах, а отцом маленького мальчика, моего Зигфрида, зачатого мною от Юнга и выношенного самостоятельно, вне брака с любимым мужчиной.
Рукопись, отданная мною Юнгу, значила для меня много больше, чем жизнь. За своего, точнее нашего с ним, маленького мальчика я готова была отдать свою жизнь.
Зигфрид дал мне такой творческий порыв и заряд энергии, что у меня будто выросли крылья. Окрыленная рождением маленького сына и преподнесшая этот дорогой для меня подарок его отцу, я с нетерпением ждала реакции Юнга.
А вдруг ему не понравится мой подарок?
Что если он не признает свое отцовство и отвернется от меня?
Одно дело – докторская диссертация, которую мы неоднократно обсуждали с Юнгом, поскольку он официально был моим научным руководителем. Совсем другое – рожденный мною ребенок от человека, который, посмотрев на маленькое чадо (для меня не только чадо, но и чудо), возможно, не увидит или не захочет увидеть в нем отцовские черты лица. Поэтому я с таким трепетом, волнением и страхом ждала реакции со стороны Юнга.
Помнится, я написала Юнгу, что если он решит напечатать мою (про себя я сказала не мою, а нашу) статью, я буду считать свой долг по отношению к нему выполненным. К этому я добавила, что после публикации буду действительно свободна.
Но, чтобы не ранить его, я не написала ему о том, что теперь во мне бушуют не столько страсти, сколько материнские чувства к двум моим самым дорогим существам: к большому ребенку Юнгу, существующему в реальности, и к маленькому сыну Зигфриду, обреченному на символическую жизнь.
Как долго я ждала реакции со стороны Юнга!
А он почему-то все медлил, как будто решал нелегкую для себя задачу – давать ли символическую жизнь рожденному мною ребенку, признавать или не признавать в нем своего сына.
И все-таки Юнг решился. Правда, его решение показалось мне довольно странным.
С одной стороны, он дал символическую жизнь моему (нашему) ребенку и опубликовал статью в психоаналитическом журнале. Но то, в каком виде он ее представил, поначалу меня просто шокировало. Юнг кастрировал моего (своего, нашего) мальчика. Он так урезал, сократил мою статью, что в первый момент я никак не могла понять, зачем он это сделал.
С другой стороны, в его собственной работе «Метаморфозы и символы либидо» я обнаружила столько выношенных в моем духовном чреве идей и сюжетов, в том числе изъятых из рукописи и не вошедших в опубликованный вариант статьи, что я не знала, как это все понимать. Получается, что Юнг как бы негласно признавал свое отцовство, а вот заявить об этом публично никак не мог.
Я так расстроилась, когда впервые увидела свою безжалостно кастрированную Юнгом публикацию, что какое-то время не находила себе места. Потом ко мне пришло успокоение, поскольку с выходом этой статьи я все-таки выполнила свой долг перед моим большим ребенком.
Мы оба стали настолько свободны, что могли без особого ущерба для здоровья отойти друг от друга на большее расстояние, чем это было до сих пор, и, подпитываемые творческими порывами, пойти каждый своей дорогой.
Размышляя над тем, что произошло с моим символическим ребенком и его кастрацией отцом, я неожиданно для себя обрела ранее не свойственное мне удовлетворение, одухотворение и покой.
Первоначально в момент встречи со своей безжалостно и грубо сокращенной Юнгом публикацией я восприняла его деяние как акт кастрации моего маленького, беспомощного сына большим, сильным отцом. Я даже подумала, что за этим кастрационным актом скрываются страхи взрослого мужчины перед любящей женщиной, к которой он воспылал ответными чувствами.
Не скрою, что на какое-то мгновение у меня возникла даже мысль о том, что Юнг осуществил таким образом акт мщения и убил сразу двух зайцев. Он отомстил мне за свои прошлые переживания, связанные с сексуальными желаниями и невозможностью их реализации в силу им же самим созданных преград и моего гордого характера. Кроме того, он нанес мне нарциссическую рану как матери, кастрировав ребенка, то есть обкромсав только что рожденную в муках статью.
А потом… потом все стало на свои места. По крайней мере, я уже не была так расстроена, поскольку осознала нечто такое, о чем я сразу как-то не подумала.
По сути дела, Юнг ведь не выступил в роли кастрирующего отца, наказывающего маленького мальчика не столько за его собственные проступки, сколько за излишнюю любовь матери к своему ребенку, в результате чего он сам стал недополучать любовь со стороны женщины. Сокращение текста статьи не было результатом ревности взрослого ребенка к появлению на свет младшего, которого следовало хоть как-то обезобразить, чтобы самому предстать перед глазами матери в прежнем сияющем ореоле.
Юнг не подверг ребенка кастрации. Он совершил священный обряд обрезания. Тот обряд, который традиционно принят в еврейских семьях. Тем самым он дал матери ребенка понять, что Зигфрид, рожденный от негласного союза арийца и еврейки, вобрал в себя не только арийскую кровь, но и священные традиции еврейства.
Это значит, убеждала я саму себя, что Юнг признал свое отцовство. Не только признал, но и совершил нечто такое, что делает ему честь и хвалу. Истинный ариец не только не побоялся смешения крови, но и, признав процедуру обрезания в качестве священного обряда, собственноручно вознес своего сына до статуса Спасителя.
Я всегда считала, что обрезание мужской плоти – не основа для возникновения у мальчика комплекса неполноценности. Скорее напротив, этот священный обряд укрепляет его силу духа. Поэтому не кастрацию, а именно обрезание моей статьи Юнгом следует воспринимать в качестве символа духовного возрождения. Того духовного возрождения, которое дало простор для реализации творческого прорыва из сферы воображаемой сексуальности в область символического проявления, на стыке которых человек обретает реальность своего собственного бытия.
Признание Юнгом отцовства состояло не только в совершенном им акте обрезания. Явные следы этого признания я обнаружила и при чтении его работы «Метаморфозы и символы либидо».
Что значит явные следы?