Именно эту статью она воспринимала как плод той страстной любви, которую она испытывала к Юнгу. Да и как могло быть иначе! Разрушение мечты и новое творение. Слияние любящих сердец на фоне упорядочения профессиональных отношений.
Что она писала любимому Юнгу по поводу своей статьи?
Это было тридцать лет тому назад, но Сабина не забыла ничего. До сих пор ласкающей слух мелодией любви звучат глубоко выстраданные слова, написанные ее рукой в письме Юнгу:
«Дорогой мой!
Получи дитя нашей любви – статью, которая и есть твой маленький сын Зигфрид. Мне было трудно, но нет ничего невозможного, если это делается ради Зигфрида. Если ты решишь напечатать эту статью, то я буду знать, что выполнила свой долг по отношению к тебе. Только после этого я буду свободна… Зигфрид давал мне творческий порыв, хотя он был обречен на существование в мире теней Прозерпины».
Мысленно воспроизведя кусок текста из того письма, которое она когда-то послала Юнгу, Сабина продолжила внутренний разговор сама с собой.
Да, дорогой мой, я подарила тебе дитя нашей любви. Ты его признал и опубликовал статью. Наш сын Зигфрид объединил в себе арийскую и еврейскую кровь. Ты, дорогой мой, не только приобщился к еврейству, но и совершил символическое обрезание. Мне было досадно, что ты так критически отнесся к этой статье и кое-что убрал из нее. Но все же она появилась на свет, и я теперь свободна.
Мое замужество – не что иное как свобода от тебя, дорогой Юнг. Фрейд полагал, что тем самым я освободилась от невротической зависимости. Возможно, это и так. Во всяком случае я скоро забеременела от мужа. А Фрейд, узнавший о том, что я жду не воображаемого, а реального ребенка, высказал свое пожелание, чтобы этот ребенок был темноволосым, а не блондином.
Рената, милая девочка!
Как я люблю тебя и как мне хотелось, чтобы ты была счастливой! Но, видимо, моя страстная любовь к Юнгу была столь поглощающей, что ее отголоски давали знать о себе и после замужества.
Бедный Павел Шефтель. Он не мог не чувствовать того, что какая-то часть моей души и моего тела не принадлежит ему полностью. Может быть, поэтому в начале Первой мировой войны он решился возвратиться в Россию. Ну а я осталась с дочерью в Лозанне, куда мы поначалу переехали вместе с Павлом, покинув ставший опасным для нас Берлин.
После нашего расставания Павел жил и работал в Ростове-на-Дону. Там он встретил русскую женщину, которая была, как и он, врачом. Они несколько лет прожили вместе, а в 1924 году у них родилась дочь Нина.
Переживала ли я по этому поводу?
Конечно, переживала. Нет, речь не идет о разъедающей душу безумной ревности. К Павлу не было той страстной, безумной любви, которую я испытывала к Юнгу. Но все же Павел был отцом моего не мифического, а реального ребенка – дочери Ренаты.
О рождении у него дочери Нины я узнала тогда, когда уже жила и работала в Москве. Это была потрясающе интересная работа как в комитете Русского психоаналитического общества, в который меня избрали в 1923 году, почти сразу после возвращения в Россию, так и в Государственном психоаналитическом институте. Однако обстоятельства сложились так, что вскоре мне пришлось переехать из Москвы в Ростов-на-Дону.
Почему это произошло?
Трудно ответить на этот вопрос даже самой себе. Тут переплелись личные и профессиональные интересы.
С одной стороны, в результате закулисных интриг, о которых я почти ничего не знала, так как была полностью поглощена лекциями по психологии бессознательного мышления, семинаром по психоанализу детей и практической работой в качестве психиатра и врача-педолога, в августе 1925 года вышло постановление о ликвидации Государственного психоаналитического института. Я не только не видела перспектив дальнейшей работы в области психоанализа, но и, честно говоря, ничего не понимала в существе происходящих в то время дебатов, связанных с фрейдо-марксизмом.
С другой стороны, хотя любимая работа заполняла все мое время, я чувствовала себя одинокой в Москве.
У меня не было ни своих друзей, ни каких-либо душевных привязанностей. Поэтому, когда у моего мужа, Павла Шефтеля, начались разногласия с его гражданской женой и он заговорил о возможности налаживания совместной семейной жизни, я начала раздумывать о возвращении туда, где родилась и где прошло мое детство. Тем более, что в Ростове-на-Дону проживал мой старый отец, оставшийся вдовцом после смерти моей матери в 1921 году.
После недолгих, но болезненных колебаний я все же решилась покинуть Москву и переехала в Ростов-на-Дону к своему мужу. Все-таки нас объединяла наша общая дочь, Рената.
А в 1926 году у меня родилась от Павла вторая дочь, которую мы назвали Евой. Тем самым я хотела как бы продемонстрировать самой себе, да, видимо, и Павлу, что с появлением на свет Евы начинается совершенно новая жизнь.
Вот когда во мне по-настоящему заговорил материнский инстинкт. Раньше я этого не понимала.
Да, я мечтала иметь сына от Юнга. Да, я хотела назвать его Зигфридом. Но те мои желания и фантазии не имели ничего общего с материнским инстинктом. Они были связаны со слепой страстью молодой женщины, но не с щемящим чувством матери, тревожащейся за своего ребенка.
Желание родить Зигфрида не предполагало никакой ответственности с моей стороны. Вернее, я только думала, что на меня возложена историческая миссия произвести на свет нового Спасителя человечества. Но эта историческая миссия не сопровождалась личной ответственностью.
Другое дело – мои две дорогие дочери. Правда, рождение Ренаты произошло в период моего освобождения от того наваждения, которое было связано с Юнгом. Я была полна творческих замыслов и жизненных сил. До личной ответственности за жизнь первой дочери дело просто не доходило, поскольку, казалось, все еще впереди.
Рождение же второй дочери, Евы действительно пробудило во мне материнский инстинкт. Он стал, как мне кажется, своего рода навязчивой идеей. И в этом нет ничего удивительного, поскольку в середине 1930-х годов над нашей семьей нависла угроза большевистского террора.
Кому-то может показаться сумасбродным то решение, которое я приняла после смерти своего мужа. Но я приняла его сознательно, что бы ни говорили другие люди, которые готовы были назвать меня сумасшедшей.
Нет, я не была сумасшедшей. Во мне говорил материнский инстинкт. И не только говорил, но и подталкивал к неординарным поступкам. Ведь моей младшей дочери, Еве, было в то время еще только одиннадцать лет. И никто не мог гарантировать того, что меня, как моего брата и отца, не арестуют по обвинению в чем угодно, например в порочной связи с фрейдизмом как чуждой большевизму идеологией.
Что стало бы тогда с моей младшенькой? Кто поднял бы ее на ноги? А если бы вслед за матерью арестовали старшую дочь, Ренату, как совершеннолетнюю? Ужас!
Поэтому, будучи прежде всего матерью, ответственной за жизнь своих дочерей, после смерти Павла я поступилась женской гордостью. Я сама пришла к той женщине, с которой ранее жил мой муж и у которой от него родилась дочь.
Дочь Павла, Нина, была ненамного старше моей Евы. К тому времени ей было 13 лет. Не зная, что может случиться в ближайшее смутное время 1937 года, я предложила не менее бедной, чем я сама, женщине проявить взаимную заботу о наших младших детях. Я сказала, что если с ней что-нибудь случится, то готова взять к себе на воспитание Нину, а она, в свою очередь, должна взять на воспитание Еву, если что-то произойдет со мной.
Договоренность была достигнута, тем более что мать Нины, как и я, опасалась за судьбу своей дочери.
На Новый, 1938, год я пригласила Нину к себе, где познакомила ее с Евой. Из Москвы домой приехала и моя старшая дочь Рената, так что я оказалась в окружении трех девочек. И хотя мы не могли позволить себе роскошный стол, как это бывало в лучшие времена в нашей семье, тем не менее, мы весело отпраздновали наступление Нового года.
Позднее, с началом Второй мировой войны, мне казалось, что оккупация немцами Ростова-на-Дону будет спасением моих дорогих девочек от большевистской угрозы. Поэтому я не стала эвакуироваться из города моего детства. Подпитываемый любовью к немецкой культуре материнский инстинкт подсказывал мне, что дети должны быть вместе со мной. Я не только не стала отговаривать Ренату от последующего приезда из Москвы ко мне, но и была рада, когда она вернулась в Ростов-на-Дону.
Прозрение
Воспоминания настолько захватили Сабину, что она отвлеклась от ноющей боли в ноге. Но чем ближе воспоминания прошлого приближались к настоящему, тем тревожнее становилось у нее на душе.
Переход от женского к материнскому был своеобразной платой за былые страсти. Обострение материнского инстинкта привело не только к рождению младшей дочери, Евы, но и к стремлению объединиться с обеими дочерьми, стать единым целым.
Но разве забыла Сабина своего символического ребенка? Разве не она «родила» ту статью 1912 года, в которой размышляла о жизни и смерти?
Нет, она ничего не забыла и ничего не вычеркнула из своей памяти. Просто только сейчас, устало передвигая ноги по пыльной дороге, Сабина начала понимать тот абсурд фантазийного арийско-иудаистского соития, который породил в реальности гремучую смесь, замешенную на репрессиях большевизма.
В силу обстоятельств она оказалась как бы между молотом и наковальней. Впрочем, вся жизнь Сабины проходила в просвете между ними.
Острая боль занозой засела в ее отвисшей груди и, высекая искры прозрения, ударила в самое сердце. Надежды и упования на немцев оказались не менее иллюзорными, чем ее девичьи фантазии о рождении сына от Юнга. Все это обернулось тем, что находящиеся рядом с ней дочери стали пленницами ее воображения, не соотнесенного с реальностью.
Будучи психоаналитиком, Сабина не могла не знать того, что многие больные, с которыми ей приходилось иметь дело, живут в мире фантазий. Фрейд неоднократно подчеркивал, что для образования невроза важна не столько физическая, сколько психическая реальность. Говоря психоаналитическим языком, психически