— И увидят, что казачьего корпуса нет. А по форту, как всегда, бродят полусонные солдаты. Пойди, установи их численность. Зато ясно видно, что орудий осталось мало. Значит, часть их и в самом деле увезли под стены Дюнкерка.
Сирко мог и не говорить всего этого. План ловушки для испанской эскадры и десанта прибрежных корсаров они разрабатывали вместе, в присутствии полковника д’Ордена, нескольких сотников и коменданта форта. И все же Сирко почти повторил его, вплоть до подробностей. Очевидно, не столько для того, чтобы убедить Гяура, сколько для собственного успокоения.
Кроме всего прочего Гяур понимал, что в военной хитрости, которую они затевали, было что-то вопиюще нерыцарское. Однако высказываться в подобном духе так и не решился.
Наконец появились Гуран и Варакса. Завидев их, полковники поднялись со своих мест, отдавая дань вежливости человеку, жертвующему собой.
Гяур оказался ближе к нему, чем Сирко. Заметив, как пристально всматривается князь в его лицо, доброволец, шедший вторым, остановился напротив него.
— Что, князь, высматриваешь рану от стрелы, которую извлекли из моего тела твои норманны? Тогда, у пылающей церкви?
— Так, значит, я не ошибся? Это вы, отец Григорий?
— Мне запомнить тебя было легче, князь.
— Видите ли, я тогда не к лицу вашему присматривался, а к словам, — вспомнился Гяуру этот человек, распятый между израненным конем и колокольней.
— К словам? Странно, к каким именно?
— К правдивым, а потому почти святым.
— Разве таковые у меня случались?
— Разве нет? Вспомните: «Отче наш, великий и праведный! Воизмени гнев свой яростный на милость христианскую, спаси землю твою святокровную Украйну и народ ее грешномученический!..»
— Так ты, оказывается, всю молитву мою помнишь?! — удивился и даже ужаснулся отец Григорий. — А ведь язычник.
— Не потому помню, что молитва, а потому, что ваша она, считай, на смертном одре молвленная.
— Получается, что вы знакомы? — подошел к ним Сирко.
— Как ни странно, уже встречались.
— Угу, понятно… — Полковник потер пальцами подбородок, взглянул на каждого из них и повернулся спиной, давая понять, что не желает мешать разговору.
— Помните нашу полемику о мече и посохе Моисея? — Гяур заметил, что разговор бывший священник начал с обращения на «ты», однако это не шокировало его.
— Это когда у запруженной трупами реки твой полк спас от гибели наше местечко, развеяв при этом отряд татар? Помню.
— Почему теперь вы все-таки избрали меч?
Отец Григорий поднял попавшую ему под ноги ветку, повертел ею и хотел было швырнуть в костер, но в последнее мгновение передумал и, еще немного повертев, опустил к своим ногам. Возможно, теперь, решаясь на муки пленника, он, как никогда раньше, обостренно осознал, что оно такое — истинное милосердие. И не только по отношению к человеку.
— После нашего спора у реки я долго думал над всем тем, что ставит нас перед выбором: меч воина или посох мессии, мощь стали или слово проповедника? Задумывался над этим и здесь, во Фландрии. Но только сегодня понял, что мудрость заключается не в том, чтобы решить, что важнее: меч или посох? А в том, чтобы соединять в душе народа мужество воина с мудростью пророка. Силу защитника — с душевной чистотой проповедника.
— Хотите сказать, что к такому выводу вы пришли только сегодня? Уже решившись стать смертником?
— Приняв это решение, я заставил себя вдруг совершенно по-иному взглянуть на многое из того, что еще вчера казалось незыблемым.
— Это чувствуется… Но почему вы отважились идти к испанцам, обрекая себя на муки?
— Задавая этот вопрос, вы забыли, князь, — обратился отец Григорий теперь уже на «вы», — что перед вами истинно верующий человек, для которого страдание за паству, за христианские души, за народ — высшая цель подражания Христу.
— Извините, вы действительно правы, — задумчиво молвил Гяур. — По странной случайности, я совершенно забыл об этом христианском каноне. Возможно потому, что вопрос был адресован казаку Вараксе, но никак не отцу Григорию.
— В таком случае, признаюсь вам, что тот, настоящий Варакса, чье имя ношу теперь, был истинным казаком. Когда мы виделись с вами в последний раз, он командовал отрядом, защищавшим мой храм. И на руках у меня, мною же отпетым, умер. Меня же кличут Роданом. Казак Григорий Родан, — открыл свою последнюю тайну новообращенный воин и, сочтя, что дань уважения любопытству князя отдана, направился к командиру корпуса. — А теперь внемлю словам твоим, полковник Сирко. Пусть будут они такими же мудрыми, как и мое толкование их. Напутствуй, куда идти и что именно должны услышать от меня враги наши.
28
Третьи сутки подряд ливень затоплял подольские низины, превращая их в русла невиданных здесь ранее рек и в болота; травянистая оболочка холмов трескалась и расползалась, уступая место пепельно-коричневым дождеточащим шрамам.
Деморализованный этим ливнем и холодом, отряд полковника Голембского отходил от степного порубежья в глубь Подолии, чтобы со временем укрыться за стенами ближайшего замка или крепости. Но в том-то и дело, что повстанцы шли за ним по пятам, днем и ночью нападая на арьергарды и места постоев. К тому же отступать полякам приходилось как раз по тем селам, которые взбунтовались, и значительное число мужиков из которых вошло в повстанческий отряд Горданюка.
— Что, господин полковник, изменило нам военное счастье? — слишком жизнерадостно для данной ситуации поинтересовался Шевалье, когда кони их едва не столкнулись мордами у ворот усадьбы местного подстаросты Зульского.
— Если уж нас предал сам Христос, то почему должны жалеть казаки? — мужественно согласился полковник. Как это ни странно, только сейчас, когда полк оказался в очень трудном положении, Шевалье сумел по-настоящему оценить рассудительность, хладнокровие и мужество этого офицера.
— Так что будем делать?
— Остановимся лагерем на этой возвышенности, сразу за каменной оградой усадьбы. С одной стороны — высокие холмы, с другой — озеро… А подстароста — мой знакомый. Здесь и дождемся конца потопа, как на Ноевом ковчеге.
— Наверное, это и есть самое разумное, что можно предпринять в столь дикой войне, — поддержал его идею Пьер де Шевалье.
— Вы, конечно, можете винить меня в том, что не погнался за повстанцами в степь, не сумел разбить их и теперь вынужден отступать…
— Увы, не собираюсь быть судьей ни вам, ни повстанцам, — прервал его Шевалье.
Он понимал, что своим присутствием сковывает действия и поступки полковника. Поневоле начнешь нервничать, зная, что рядом с тобой летописец, да к тому же — иностранец. Который сам в боях участия не принимает, но пребывает в чине майора и конечно же мыслит себя если не Ганнибалом, то уж, во всяком случае, Сципионом Африканским [15]. Такой, ясное дело, уверовал, что во стократ лучше знает, как следует командовать полком, чем он, полковник Голембский. К тому же еще неизвестно, что именно он потом напишет о походе.
— Уже похвально. Если это, конечно, правда. — С первого дня прибытия Шевалье в полк Голембский не скрывал, что подозревает его в сочувствии казакам и прочим повстанцам.
— Пока что меня интересуют общие исследования: кто такие казаки, кто такие татары…
— А уж кто такие поляки — так это каждому ясно, — скептически улыбнулся полковник. Ливень, наконец, поутих, однако тучи над ближайшим лесом вновь сгущались, и ветер упорно нагонял их прямо на возвышенность, на которой полковник собирался обосновать свой укрепленный лагерь. — Ну да поставим свечи по усопшим.
Встречать их вышел сам Анджей Зульский. Он стоял под проливным дождем без шапки, в одном только кафтане — располневший, рано состарившийся и безмятежно счастливый.
— Матерь Божья, неужели это вы, полковник Голембский?! Но ведь это, в самом деле, вы! Ваш полк, ваши храбрые солдаты. А мы-то думали, что сюда прорвались повстанцы. У меня осталось всего двадцать надворных казаков охраны. Было сорок шесть, но остальные ушли к Горданюку. Что мне оставалось делать? Понятно, что весь дом мы забаррикадировали, вооружили всех слуг. Но сколько мы смогли бы продержаться?
— Теперь продержимся, — заверил его полковник. — Мне бы хотелось, чтобы эти голодранцы действительно прорвались сюда. Никогда еще я не был столь лютым на них, никогда не стремился истребить всех до единого. Не зря же я поклялся, что, рано или поздно, пораспинаю их, живых или мертвых, на столбах; причем так, чтобы от вашего поместья и до самого Каменца. Так и напишите, господин историограф: от усадьбы господина Зульского и до самого Каменца. И да поставим свечи по усопшим.
— Вначале мне нужно все это увидеть собственными глазами, — невозмутимо возразил де Шевалье. — Фантазиями занимаются писатели и драматурги, меня же интересуют свершившиеся деяния.
— Знаю, что именно вас интересует, знаю, — мстительно блеснул глазами полковник, когда они взошли на небольшую ротонду, полукругом опоясывающую двухэтажный особняк Зульского.
— Интересно. Поделитесь-ка своими предположениями.
— Хотите предстать перед Францией, да и всей Европой, мессией страждущего народа, сражающегося в полуазийских степях против ненавистных поработителей-поляков? Поэтому-то не победы отряда полковника Голембского вы жаждете, а победы этой разбойничьей орды.
— О, нет, это не разговор, — решительно покачал головой де Шевалье. — Поэтому сразу же «поставим свечи по усопшим», господин полковник, — ответил его же поговоркой.
29
Они сидели в углу, почти под лестницей, ведущей на второй этаж трактира, оба — одетые в порядком изношенные, а потому бесцветные морские куртки, сработанные из крепкой, да к тому же огрубевшей от соли и пота, ткани.
— Уходят, — натужно ронял слова Шкипер, лишь для видимости поднося ко рту кружку с пивом. Его собеседник, бывший моряк Гольен, много лет прослуживший на испанском флоте, знал, что в луженой гортани Шкипера разрасталась погибельная опухоль, и старался не обращать внимания на его уловки. — Они, эти, — кивнул рыбак в сторону десятника Григория Родана, — уже уходят отсюда.