Но ведь не зря нынешние летописцы Польши упрямо твердят, что в течение почти сорока пяти лет Речью Посполитой правил не король, а монах, фанатик-иезуит, для которого Польша была всего лишь еще одним огромным иезуитским монастырем, сила и мощь которого направлялись не только на то, чтобы в такие же монастыри были превращены все соседние государства, а чтобы вся Европа превратилась в один вселенский лагерь иезуитов, запылала одним огромным инквизиторским костром.
И этот фанатик сделал свое дело. Вместо того чтобы с гордой милостивостью принять послов и немедленно решить вопрос о царствовании своего сына, он… посадил князя Голицына и митрополита Филарета под стражу! А когда те поняли, с каким идиотом имеют дело, и возненавидели его лютой ненавистью, объявил им, что, видите ли, сам желает стать московским царем. Хотя Сигизмунд III и не объяснял послам истинных мотивов своего решения, им стало ясно: король не уверен, что Владислав посвятит всю свою жизнь искоренению на Руси православия, а потому полагается только на свои собственные силы.
— Граф! Секретарь! — сумел вырваться король из потока гневных воспоминаний.
— Слушаю, Ваше Величество, — появился в проеме двери личный секретарь короля.
— Прикажите немедленно догнать шведского посланника Оливеберга и вернуть его сюда.
— В этом нет необходимости, Ваше Величество.
— Что вы хотите сказать?
— Он все еще здесь, в приемной. И вновь терпеливо ждет вашего приглашения.
Король, нахмурясь, ступил в сторону секретаря.
— Быть такого не может, — неуверенно произнес он, словно осмелился предположить, что этот лишь недавно возведенный в ранг личного секретаря молодой граф способен настолько смело шутить с ним.
— Но господин Оливеберг действительно здесь.
— И ждет?
— Терпеливо ждет.
— Чего?
Граф прикрыл за собой дверь, оглянулся на нее и только тогда отрешенно пожал плечами.
— Чего еще он мог ждать?
— Я имею в виду не мой вызов, а…
— Возможно, во время первой аудиенции не все решился сказать?
— Невероятно, — пробормотал король. — Невероятно. — Мановением руки отстранил секретаря от двери, миновал небольшую прихожую и ступил в приемную.
Секретарь не шутил. Скрестив руки на груди, Оливеберг спокойно стоял посреди комнаты. Хотя при нем и не было шпаги — ее отнял офицер личной охраны короля, — однако выправка и мускулистая фигура сразу же выдавали в нем воинственного офицера (которым на самом деле посланник никогда не был). Да и одет он был соответственно.
42
Увидев на пороге короля, Оливеберг опустил руки, но остался в той же свободной позе ожидающего.
«Он или еще не научился держаться с королями, или же считает, что его собственное величие низводит на нет все остальные “величества”, — позволил себе философски скаламбурить Владислав IV.
— Секретарь сообщил, что вы почему-то остаетесь в приемной, — решил скрыть свой интерес к посланнику.
— Мне казалось, что вам, Ваше Величество, все же захочется знать, как воюют казаки, отправленные с вашего позволения во Францию.
— Вы опасный человек, господин Оливеберг.
— Обычная предусмотрительность, — смягчил это определение грек.
— И как же они воюют?
— Еще не ступив на землю Франции, казаки захватили в абордажном бою испанские суда, прорвались в порт Дюнкерк и штурмом овладели крепостью. В полночь начали штурм, а к утру уже были хозяевами крепости и города, которыми армия принца де Конде тщетно пыталась овладеть, предприняв пять мощных штурмов.
Король растерянно ощупал то место на поясе, где у него обычно висели сабельные ножны, словно сам намеревался броситься на помощь штурмующим казакам.
— Кто же ими командует?
— Полковник Сирко. Если так пойдет и дальше, его слава скоро затмит славу принца Людовика де Конде, этого «французского Македонского».
— Ну, так уж, — начал было король, но потом вдруг высокомерно взглянул на Оливеберга и столь же высокомерно проговорил: — А почему вас удивляет, что воины польского короля поражают воображение французов?
— Но еще больше — испанцев, — как бы между прочим уточнил Оливеберг, и тут же уточнил: — Что вы, Ваше Величество, я всего лишь постарался передать удивление французских газетчиков.
— Где воюют сейчас казаки?
— Во Фландрии. Их потери при штурме Дюнкерка оказались незначительными.
— Граф де Брежи был прав, советуя послать не отряд польской шляхты, а казаков, — пробормотал король. — Хотя «французская слава» казаков многим здесь придется явно не по душе.
— То есть кардинал Мазарини может быть уверенным, что, если понадобится подкрепление, Ваше Величество не станет возражать против посылки во Францию еще одного отряда?
Король рассмеялся и покачал головой: неистребимое племя хитрецов-дипломатов! Вот оно, то главное, ради чего шведский посланник, он же посланник кардинала Мазарини, терпеливо ждал в приемной своего часа.
— Не смею вас больше задерживать, — сухо выпроводил он Оливеберга. Что, однако, совершенно не смутило посланника: многоликое и непредсказуемое проявление вежливости королей ему была известно.
Вернувшись к своему месту у окна, Владислав IV вернулся к угрюмым размышлениям, не сулившим ни покоя, ни благочестия по отношению к покойному отцу, королю Сигизмунду III. Когда отец заявил московским послам, что сам желает взойти на московский трон, в столице Московии это было воспринято, как безумный танец юродивого на пепелище собственного дома. Не те времена переживала Польша, чтобы ее король мог позволять себе арестовывать послов могучего соседа. И уж совсем не те, чтобы отказывать собственному сыну Владиславу в никогда не принадлежавшем польской державе царском троне, да еще и нагло подставлять под царскую корону свою собственную, далеко не самую мудрую в Европе, голову. Забыв, что для таких «охочих голов» короны эти становятся терновыми венками.
Ясное дело, Сигизмунду III московиты с презрением отказали, а на трон избрали боярина Михаила Романова [40]. Но польского короля, уже успевшего загореться идеей соединения двух корон на одной голове, это, естественно, обидело, и он не нашел ничего лучшего, как двинуть на Москву армию во главе с королевичем Владиславом и гетманом Хоткевичем. Вот и получилось, что корону, которую Владиславу совсем недавно предлагали, чуть ли не стоя на коленях, теперь приходилось добывать великой кровью.
Тем не менее принц Владислав готов был добывать ее. Он с боями прошел многие города и села Московии, достиг окрестностей Москвы и готовился к штурму. Но, послав сына с армией в глубины огромной страны, король-иезуит настолько увлекся молитвами о победе, что совершенно забыл поинтересоваться: а способна ли польская казна содержать такую армию? Владислав IV до сих пор содрогается, вспоминая о том позоре, который пришлось пережить под Москвой, когда его армия поступила так, как могла поступить только польская армия: не получив вовремя жалования, она ушла, бросив королевича на произвол судьбы буквально у московской крепостной стены. Причем бросила всего лишь с небольшим отрядом, без денег и продовольствия.
Когда у польского лагеря появились запорожские казаки во главе с гетманом Сагайдачным, принцу это показалось немыслимым чудом. В порыве радости и благодарности он готов был пасть ниц перед теми, кого еще недавно презирал.
Спасти-то его Сагайдачный спас. И все же с приходом казаков судьба в третий раз отвернулась от королевича.
Разгромив полки князя Волконского, а затем и ополчение, собранное московскими боярами, Сагайдачный взломал Острожные ворота крепости и начал штурм столицы, но… неожиданно прекратил его и отвел войска в свой подмосковный лагерь… Не удосужившись при этом даже толком объяснить ему, польскому королевичу, суть своего столь странного поступка.
Сейчас, анализируя все то, что происходило с ним в молодости и особенно во время московского похода, Владислав ясно осознавал: да, ему действительно было предначертано стать величайшим правителем Европы. Именно тем правителем, который мог бы удерживать под лезвием своего меча огромные пространства — от Одера до Волги, от Балтики до Черного моря, от Новгородской земли до Дуная. Но он не сумел использовать представившуюся тогда возможность. Не сумел. И судьба, сам Господь отвернулись от него. Навсегда. Навеки.
— Секретарь!
— Слушаю, Ваше Величество.
— А что, господин Оливеберг, этот хитрый грек все еще в приемной?
— Нет, — отшатнулся секретарь. — Но ведь вы сами изволили отпустить его.
— Странно. Он мог бы еще и попытаться выведать мои планы относительно польского похода на турок, этот хитрый гре-ек.
43
На исходе дня из мыса, прикрывающего залив с запада, начали доноситься выстрелы корабельных орудий. На «Альмансоре» это вызвало тревогу. Капитану стало ясно, что там идет бой, но кто с кем сражается, этого он понять не мог.
— Какое решение принял капитан д’Эстиньо? — встревоженно спросил Гяур, когда у его каюты-карцера как бы случайно оказался Корхель.
— Он считает, что это начал свой пиратский рейд командор Морано. А если так, то следующей жертвой его нападения станет «Альмансор».
— В этом он может не сомневаться. И встречу с пиратом ему лучше перенести в открытое море, где есть возможность маневрировать. В заливе дон Морано расстреляет нас как обреченную мишень.
— Капитан уже понял это. — Корхель наконец-то освободился от обязанностей кока, так как на его место нашелся какой-то парнишка из местных, который только вчера нанялся на корабль, и теперь он чувствовал себя более свободным. Солдат-часовой, томившийся рядом с каютой на бухте каната, беседе их не препятствовал. На корабле все давно поняли, что пленный полковник на самом деле вроде как бы и не пленник вовсе, поскольку статус у него какой-то особый.
— Когда дело дойдет до боя, постарайся освободить меня.
— Хорошо, напомню капитану, — неуверенно согласился Корхель, давая понять, что без согласия д’Эстиньо выпустить его никак не сможет.