Хмельницкий же какое-то время оставался не у дел. Теперь у него многое в жизни не ладилось. Давний соперник увел жену, опозорив его перед всей округой. В одной из схваток с татарами наемный убийца, подосланный тем самым подстаростой Чаплинским, что нежится теперь по ночам с его женой, рубанул саблей по голове сына. И только высокая овечья шапка да заступничество ангелов спасли парнишку от гибели и серьезной раны. Переданное Богдану Хмельницкому его отцом право на владение хутором Субботовым тоже оспаривалось и в судах, и в людской молве. При всем при этом, его всячески унижали и донимали угрозами. Полковник, еще вчера горделиво отказавшийся от присланной королем гетманской булавы, сегодня уже был никем. Само его существование многим казалось теперь вызывающим.
Другой на месте Хмельницкого поспешил бы на Запорожье; отправился в поисках справедливости в Варшаву; исчез где-то на просторах Европы, нанявшись на службу к одному из монархов… А он в это время… давал званый обед, достойный генерального писаря, на который приглашен сам гетман Барабаш — его друг и кум. А среди гостей — несколько наиболее близких ему полковников и сотников, с которыми некогда он ходил в походы, которым всегда доверял и которые доверяли ему.
Все понимали, что это «пир поверженного», прощание с былой славой и былым положением; что, вслед за отказом от булавы, Хмельницкий вынужден будет — теперь уже вынужден! — отказаться и от должности генерального писаря реестровиков.
Неясно было только, зачем ему понадобилось устраивать этот пир. Чтобы поплакаться на судьбу? Прилюдно выпросить чего-то у нового гетмана? Молить у Барабаша и полковников заступничества перед своими давнишними врагами — подстаростой Чаплинским и чигиринским старостой Конецпольским?
— Как же ты мог допустить, чтобы булава досталась этому… Барабашу? — первым предстал перед Хмельницким ичнянский полковник Филон Джалалия. — Как мог отступиться от гетманства, позволив канцлеру выдвинуть на первого сечевика верного служаку польской короны? — простуженно хрипел он, не сходя, а буквально сваливаясь с коня и отдавая его в руки одного из своих джур.
— Иди в дом, Джалалия, — не стал отвечать на его упреки владелец Субботовского хутора. — Там накрыт стол. Тебя ждут.
— Что ты мне о столе?! У меня свой днем и ночью накрыт. Думаешь, я сюда ради водки твоей примчался черти откуда?
— Потому и пригласил, что не ради водки.
— Так для кого и ради чего мы новый реестр, целую армию, набираем? Чтобы вместе с коронным войском запорожскую вольницу огнем и мечом выжигать?
— Но мы-то с тобой еще помним, против кого поднимали сабли наши отцы и деды, поэтому уверенно иди к гостям. В доме тебя ждут.
Прошло не более получаса, и снова казак, посланный к ближайшему перекрестку, примчался с вестью: «Встречай, полковник! Приближаются Кричевский и Ганжа».
— Гетман уже здесь? — вышел из легкой дорожной кареты полковник Кричевский.
— Пока нет, — ответил Хмельницкий, обнимая гостя. — Жду его из Чигирина.
— Думаешь, все-таки приедет?
— Уверен, что не сможет не приехать.
Кричевский с достоинством осмотрел заснеженный двор, постройки, ближайшие дворы хуторян.
— Весной к тебе наведаюсь, Хмель. Осенью и зимой красота земли твоей мне недоступна.
— Мне она, похоже, станет недоступной и летом.
Кричевский задумчиво подергал ус и, ничего не сказав, прошел мимо Хмельницкого к крыльцу.
— Слышал, местная шляхта уживаться с тобой не хочет, — склонился над Хмельницким рослый смуглолицый Ганжа. О чем бы он ни говорил, делал это с таким видом, словно вершил заговор.
— Но почему-то не думают о том, что ведь я с ними тоже могу не ужиться.
— Так покажи им свой казачий гонор, — хлопает по плечу с такой силой, словно саблей рубит. — Пусть почувствуют. Пусть чувствуют и ждут.
— …Ибо дождутся, — поддержал его Хмельницкий, и слова полковников прозвучали, как клятва единомышленников.
За окном медленно угасал снегопад. Неуловимо, словно утренний призрак, редела и развеивалась пелена тумана. Воинственно и нетерпеливо ржали во дворе казачьи кони.
— Гетман едет! — азартно возвестил ворвавшийся во двор гонец. — С джурами и десятью казаками охраны!
И вновь Хмельницкий у крыльца. Без шапки. С распростертыми объятиями и слезой умиления. Гетман! Кум! Не загордился. Нашел время. Не побрезговал вином и харчем побратима.
Уста в уста. А в поцелуе привкус вина из чаши Тайной вечери. В словах — неискренность, во взглядах — недоверие, в помыслах — измена.
Глаза — в глаза. За неискренностью — волчья хитрость, за недоверием — пожар погибельной ненависти.
— А хорошо ли тебе живется, Хмель?
— Татары далеко, а братове-казаки — в доме. И столы накрыты. На кого мне жаловаться? О чем мечтать? Завтра будет по-завтрашнему, но живем-то мы сегодня.
— Нам с тобой так не гоже, — с убийственной трезвостью рассудил Барабаш. — Это пусть молодые рубаки думы свои лезвием сабель охлаждают. Нам с тобой пора мыслить по-государственному…
— Вот оно — слово мудрого гетмана! — покорно признал свое поражение тот, кто пренебрег королевской милостью.
Две правицы подняты вверх и сжаты в омертвевший кулак: теперь мы заодно. А значит, сила.
— Это еще кто? — искренне удивляется Хмельницкий. — Что-то не признаю! Ну, извини, пока что не признаю! А, так ты, оказывается, тот самый сотник Маньчжура! Помню-помню, как же…
И взглядом, одним только взглядом сказал: «Ты мне понадобишься сегодня, сотник. Трезвым, и очень скоро».
46
Чумной пир в доме побежденного и поверженного.
Первый тост — за Сечь, и «чтобы врагам нашим было горько!».
Богатый стол. Кровяная колбаса в жиру, сало — в четыре пальца толщиной, чеснок — в детские головки, и по миске квашеной капусты с яблоками перед каждым. Вот он, истинно украинский стол.
— Слух пошел, что будто бы запил ты, Хмель, — вполголоса, доверчиво проговорил Барабаш. — Ты же знаешь: в походе казаку закон не велит, а на Сечи сабля обидится.
— Время такое, гетман.
— Какое?
— Странное.
— Время всегда странное, если только оно не страшное.
— Мудрый ты, армянин-кавказец.
— Это у меня только кровь кавказская. Мудрость и рыцарство постигал на Украине.
— А я вот пью и думаю: то ли не пришло еще это самое, «мое», время, то ли оно уже давно отгрохотало копытами — от Субботова до Стамбула и от Варшавы до Кафы?
— Пусть сгинут наши враги, панове-казаки!
— Пусть сгинут!
— А до меня, кум-гетман, слух дошел, что вроде бы коронный канцлер князь Оссолинский вручил тебе, гетману Войска запорожского, особую «Королевскую привилегию» со множеством всяких вольностей и почестей, дарованных войску и старшинам казачьим.
— Тебе он разве не давал ее? — оскорбленно сверкнул отблесками араратского малахита Барабаш. — Ты ее разве не читал?
— Мне, может, и показывал, но вручил тебе. Что ж ты ее от казачьей старшины до сих пор утаиваешь?
— Слова королевского жду.
— Так ведь «Привилегия» и есть то самое «королевское слово»!
— А еще — божьего знака.
— И «божьего знака», говоришь? Который должны подать иезуиты? Вот кто, оказывается, платит за твое молчание. А то собрали бы мы полки, зачитали «Привилегию» — и можно было бы поднимать все казачество, всю Украину. Да выстроить шестьсот челнов, да попридержав татар на днепровских переправах, ударить по шляхте, короля предавшей, — не только во имя и во славу Его Величества, но и во имя люда казачьего.
— Куда торопишься, полковник? — раздраженно поморщился гетман. — Когда давали тебе булаву — не взял, а теперь — сразу в Ганнибалы. Чего тебе не хватает? — цедил сквозь подгнившие зубы. — Казна королевская нас пока не обижает, в силе и воле нашей никто не ограничивает. Что, опять в днепровские плавни? В степи, в болота, в комарье подольских лесов? Только для того, чтобы угодить запорожскому сброду?
— А может, я уже вижу его, этот твой «божий знак»? — полушутя сверлит его словом и взглядом Хмельницкий. — Вдруг он уже явился мне?
— На твой полуразоренный хутор Субботов? На пропитанные винным духом иконы, захмелевшие вместе с хозяином?
— За матерь казачью, запорожскую вольницу! — подхватился из-за стола Джалалия.
Пройдет совсем немного времени, и именно он, полковник Джалалия, собственноручно проткнет копьем новоиспеченного «польского гетмана» Барабаша. А пока что спасает от его гнева будущего истинного украинского гетмана Хмельницкого.
— За неньку Украину! — громогласно поддержал его Ганжа.
— Слава! — многоголосо откликнулось казачье братство.
Странная все-таки компания здесь собралась: Хмельницкий — из рода литовско-польских шляхтичей; гетман Барабаш — армянин, похищенный и воспитанный казаками за заповедями мамлюков. Рядом с ними, плечо в плечо, — татарин-выкрест, а ныне полковник Джалалия, и поляк-полукровок полковник Кричевский… «За Украину. За ее волю!»
«Кто там пытается уйти из-за стола? Кто решился на такое без позволения полковника Хмельницкого? Без владетеля этого казачьего пристанища? Обычаев не чтите?»
«Кто не чтит казачьи обычаи?!» — сразу же оголяется несколько сабель. — Зрада! Ганьба!» [42]
«Да нет здесь таких! Все чтят!»
«Ну-ну, посмотрим!»
Появляются и исчезают слуги. Засыпают в седлах разосланные во все стороны от хутора казаки из гетманской и полковничьих охран. Томятся у ворот надворные казаки Хмельницкого. Пробивается через заиндевевшее окно сияние охмелевшего месяца.
Словно предчувствуя что-то неладное, Барабаш держался до последнего тоста, но когда и он обессиленно опустил голову на стол, Хмельницкий подозвал ждавшего своего часа сотника Маньчжуру.
— Узнаешь эту шапку?
— Как же не узнать? Гетманская. С таким большим красным башлыком — только у него.
— Примечаешь, хвалю. Жена гетмана тем более узнает. Скачи в Чигирин, покажи ей, прикажи срочно передать гетману свиток «Королевской привилегии». Объясни, что гетман поспорил. Полковники не верят, что у него действительно есть такая грамота. Спор зашел слишком далеко и может кончиться пьяной схваткой. Изрубят казаки ее гетмана под пьяную руку — и судить их будет некому.