Вере казалось, что у коня нет настоящей резвости, и время тянется лениво, и сумерки не хотят сгущаться. Скорей бы доехать да отвести несуразные смотрины. Как-то встретит свекровь? Расставанье с сыном для неё — удар. Хорошо, если бы Васе удалось сговорить мать переехать вместе с ним… Вместе… Ещё неизвестно, когда сам-то переедет. Ей понятно, что он не может бросить сад на кого попало. Вот если бы Капа вернулась домой…
Всюду зажигались огни, постукивали ворота, — хозяйки впускали во дворы коров, вернувшихся с выпаса.
Бабкин направил коня к дому с тёмными окнами. У ворот, подымая голову, мычала бурая корова с широко раскинутыми кривыми рогами.
Передав вожжи Вере, Вася выпрыгнул из коробка, прошёл в калитку и, открыв ворота, впустил Бурёнку, потом ввёл коня во двор. Сунув руку за наличник, достал ключ, и через секунду они уже были в кухне.
— Проходи в горницу, — сказал Вася, включая свет. — Чувствуй себя, как дома…
Вера вошла, оглядела стены. Вот портрет Васиного отца в коричневой раме, по обе стороны — похвальные грамоты с многочисленных выставок садоводства. Вот групповые снимки: председатели колхозов, участники совещаний… Присмотревшись к одному из снимков, Вера спросила:
— Это в котором году мама снималась?.. Ты знаешь, на краевой конференции сторонников мира мы сидели рядом! Она-то меня, конечно, не запомнила: я для неё — незнакомая девчонка… Мама такую речь сказала, что в зале плакали. Честное слово! Я как будто сейчас слышу её голос…
Вася взял руку Веры и крепко сжал: вот с такой же теплотой она вспоминала о своей матери.
— Надо сговорить маму переехать к нам, — сказала Вера.
— Не захочет расставаться со своим колхозом, с домом…
— А лучше бы она жила с нами.
— Нет, об этом говорить бесполезно. Я маму знаю…
Во дворе всё громче и громче мычала Бурёнка. Вера взяла подойник и, надев фартук свекрови, пошла доить корову, Вася подумал — может, это и к лучшему, что мать задержалась на работе, и начал накрывать стол.
В дверях показалась соседка, остроглазая женщина с тонкими губами, с которых, казалось, никогда не сходила ухмылка.
— Меня Савельевна просила коровку запустить, подоить, — заговорила она, — а тут, гляжу, новая хозяюшка объявилась! Совет вам да любовь, миленькие!
Бабкин не успел ни слова сказать в ответ, как вошла вторая соседка и, манерно удивившись, что Савельевны всё ещё нет дома, заглянула в горницу.
— А ты один?
— Как видите.
Чтобы ещё кто-нибудь любопытный не забежал на огонёк, Бабкин надел кепку и вслед за соседками вышел во двор. Там он сказал Вере, что отправляется в сельпо и вернётся через несколько минут. Ей было неприятно оставаться одной, но она промолчала, поняв, что Вася спешит, пока не вернулась мать, что-то принести к ужину.
В коровьем закутке было уже темно. Вера не видела ни вымени Бурёнки, ни подойника; доила, прислушиваясь к всплескам струек молока. Корова смачно пережёвывала жвачку. Вымя у неё было большое, умело раздоенное, молока много.
Всё здесь нравилось Вере, как в своём родном доме, и чувство стеснённости и робости, с которым она ехала сюда, исчезло.
Закончив дойку, она несла подойник, прикрытый полотенцем. В углу двора пофыркивал конь. Наверно, к перемене погоды. Где-то на высоком тополе попискивали скворчата. Шелестя жёсткими крыльями, привязчиво кружилась летучая мышь. Вот-вот сядет на фартук, а ещё хуже — на платок. Отмахиваясь от неё, Вера чуть было не разлила молоко. Она не слышала, как стукнула калитка; столкнувшись с женщиной, вздрогнула от неожиданности. И та тоже вздрогнула.
— Денисовна, это — ты?
— Нет. Это… я, — вымолвила Вера.
В углу двора снова зафыркал конь, и Катерина Савельевна поняла, что приехал сын. Не один!
— Ой, что же это я!.. — всплеснула она руками. — Думала — у меня тут соседка управляется…
Она взяла Веру за плечи и, приблизив к себе, заглянула в глаза, а потом поцеловала в губы.
— Здравствуй, доченька!.. Давно приехали?
— Перед потёмками… Вася в магазин пошёл…
Катерине Савельевне понравилось, что будущая сноха сразу принялась за хлопоты по хозяйству, и она потрепала её по плечу.
— Проходи в дом…
Там, расставляя на столе молочную посуду, спросила о здоровье Трофима Тимофеевича. Вера, разливая молоко по кринкам, рассказала об отце. Они разговаривали, не приглядываясь и не примериваясь одна к другой, — у обеих было такое ощущение на душе, что они толкуют не впервые, что если не всё, то многое знают одна о другой.
Вошёл Вася. В руках у него была бутылка вина. Остановившись посреди кухни, он не знал, куда её девать, — поставить ли на стол, отдать ли матери, и что сказать при этом? А Катерина Савельевна, занятая с Верой хлопотами по хозяйству, не сразу заметила его. Набравшись духу, Вася начал громко:
— Ну вот, мама… — Голос его вдруг осекся. — Это… Ты понимаешь… моя Вера…
— Опоздал, парень, — добродушно улыбнулась мать. — Мы тут без тебя во всём разобрались.
— Вот и хорошо!..
Сунув бутылку на подоконник, Вася повернулся к двери. Сейчас он сбегает за сестрой и зятем. Но мать окликнула его:
— Погоди! Завтра зарегистрируетесь, тогда, как следует, устроим вечер. И своих и знакомых, хороших людей позовём. А сегодня посидим одни.
Рано утром Василий пошёл к Кондрашовым, чтобы поговорить с Капой. Он не знал, что вместе с нею в Луговатку приехал Колбак Тыдыев.
…Тыдыев в первый же день после своей свадьбы, справленной на опытной станции, напомнил Капе, что надо им съездить в Луговатку, хоть на денёк.
— Тёщиных блинов захотел? — шутливо спросила Капитолина и принялась целовать мужа. — Успеешь, золотко! Сейчас у нас с тобой много работы… А блинов я тебе сама напеку. Ха-ха. Не хуже мамкиных!..
Упорное нежелание Капитолины познакомить его со своими родными настораживало и, в известной мере, даже оскорбляло Тыдыева. Но он верил жене и постепенно нашёл объяснение: «Наверно, Капа боится, что её родные начнут упрекать: за нацмена вышла, за узкоглазого!..» Или ещё какими-нибудь другими словами… А когда он на выставке услышал от Василия Бабкина, что у Капы есть сынишка — земля под ним покачнулась. Какая подлость! Какой обман!.. Уж не этот ли Бабкин был отцом ребёнка, которого она утаила. И неспроста. Даже в паспорт почему-то не записан… Тыдыев не мог сдержать ярости, наговорил грубых слов, и они разбежались в разные стороны. Праздник, каким была выставка, омрачился для обоих. Из всего, что было сказано на совещании ни одного слова не запало в память..
В предпоследний день, припугнув разводом, Капа заявила, что уезжает к матери. Тыдыев встревожился, примчался на вокзал и долго уговаривал Капу вернуться к нему в гостиницу.
А дома он стал допытываться — что же толкнуло жену на обман, почему она не сказала, что у неё растёт сын? Капитолину передёрнуло.
— Боялась, что ты меня… бросишь, — повинилась она.
Правду ли говорит? Ведь сама уже собиралась оставить его. Вовка может перетянуть к себе. Она — мать!
И Тыдыев спросил — сколько лет сыну.
— Я не считала, — вскинула голову Капа, разгадав мужа — Вовка — мамкин. Ха-ха. Она и деньги получает.
— Алименты? А… кто отец? Где живёт?
— Ну как тебе охота — про всё это? Душу выматываешь!.. Никаких нет алиментов. От государства получаем. Понятно? Матери-одиночке полагается…
— Ты… одиночка! А я не живой, что ли? Худо сказала! Совсем худо!..
Он задумался: кажется, Капа говорит правду? Мать-одиночка. У Вовки нет отца. И вспоминать о нём она как будто не хочет. Жизнь может пойти по-хорошему. А его, Колбака Тыдыева, жена совсем не знает. В его груди хватит тепла для парнишки. Он будет говорить о нём: «мой балам». Если… если всё правда. Но пусть никто, никакой другой мужчина не смеет называть мальчика своим. Никто и никогда! Парнишка, она говорит, черноглазый? Хорошо! Волосы светленькие?! Ну, что же, может, потемнеют, когда подрастёт. А то и так ладно. У сестрёнки Чечек тоже волосы не совсем чёрные…
Вскоре Тыдыев возобновил разговор, попросил метрики.
— Там они, — кивнула Капа в сторону Луговатки— Я же говорю: мамкин сын. И мамка на Вовку получает деньги…
Вот уж этого совсем нельзя терпеть. Это большой обман!
И Тыдыев стал настаивать на поездке в Луговатку. Капа отговаривала: лучше съездить летом, по хорошей погоде. Она боялась, что муж пойдёт в сельсовет и заявит, что нет больше матери-одиночки. Тогда бабушка выкинет Вовку. Придётся брать парнишку к себе, а от этого жизнь может испортиться. Сейчас Колбак говорит: «балам», «балам», а рассердится на что-нибудь — начнёт ругать «безотцовщиной». Знаю я их, мужиков! Сердца у них не надолго хватает. А мамка обратно Вовку не примет: неинтересно без пособия-то!
В мае Тыдыев объявил, что не согласен дальше откладывать поездку. Он готов поехать даже один. И Капитолине пришлось уступить.
В Луговатке он сразу же потребовал метрики. Пока вчитывался в каждую строчку, Акулина Селиверстовна, мать Капы, поджав синеватые губы, следила за ним раздосадованными глазами. Она злилась на дочь за то, что та, нежданно-негаданно, заявилась с мужем. Шила в мешке не утаишь. Соседи видели — по всей деревне разнесётся: «Капка замужем!» До сельсовета слух дойдёт, и тогда считай пособие пропавшим! Перестанут платить по доверенности. А ведь пятьдесят рублей — деньги!.. Жалко… Да ещё, чего доброго, прицепятся: почему сразу не сказали? Столько месяцев получали незаконно! В суд могут подать…
В метриках: «Кондрашов Владимир». И всё. Отчества нет. У Тыдыева отлегло от сердца. Капа говорила правду — отца забыла. Всё хорошо! Колбак подозвал жену, провёл пальцем по пустой строке:
— Вот тут надо написать: Колбакович. А сюда добавить: Тыдыев. Кондрашов-Тыдыев.
— Я же тебе говорила!.. — подхватила Капа. — Можно. Место чистое!
— В сельсовет пойдёте? — шевельнула побелевшими губами Акулина Селиверстовна. — Ну и отвечайте сами за всё! И забирайте своего Вовку! Даровых нянек нету для него…