Вот старая лесная полоса. Кроны тополей давно сомкнулись, а нижние сучья переплелись и превратились в непролазную чащу, изломанную сугробами. Если полосу оставить такой, то зимой её опять всю забьёт снегом, сугроб окончательно поломает клёны, покалечит кустарники, а в двадцати пяти метрах будет чернеть голая земля. Осенью надо обрезать лишние сучья, сделать полосу ажурной, продуваемой, и тогда снег ляжет ровным толстым слоем на всю клетку поля.
— Знаю, — буркнула Капитолина. — Это надо было сделать ещё в прошлом году.
— Не хватило сил.
— В крайности — весной.
— А весной…
— Можешь не объяснять. — И Капа расхохоталась. — Весну проженихался! Что, не мог ты, как все добрые люди, зимой свадьбу справить?.. Не говори, не говори. Всё равно запишу — твоя недоделка.
Осмотрев все лесные полосы, они возвращались в сад. Теперь Капа сидела рядом с Васей и продолжала, вперемежку со смехом, сыпать упрёки:
— Вольготничал много. От работы за бабину юбку прятался. Специально, чтобы на меня да на Тыдыева навалить побольше…
— Он будет на зарплате…
— А тебе что за дело до его зарплаты?
— Неловко за человека. В колхоз и — на зарплату. Вроде сознательный, а… с такими пережитками.
— А ты с какими? Или у тебя — одни недожитки?.. Другие парни женятся — баб в колхоз привозят, а ты вышел замуж! Ха-ха-ха!.. Молчал бы лучше. Не лез бы с критикой.
Конечно, ему лучше молчать. И Вася до самого сада не проронил ни слова. А там, переходя из квартала в квартал, говорил только о том, что нужно было сделать немедленно. Капа, в тон ему, отвечала коротко:
— Вижу.
Но она не умела сердиться, не любила молчать и вскоре спросила — долго ли он будет ходить букой. На её характер — лучше критика, чем молчание. И Вася снова разговорился. Он советовал выкорчевать старые деревья, отжившие свой век, и посадить новые.
— Обязательно новые сорта, — подчеркнул он. — Саженцы возьмите у нас…
— Уже — у вас?! — усмехнулась Капа.
— У Трофима Тимофеевича, — поправился Вася.
— Быстро ты всеми думками перебазировался туда!
Как же, ведь…
Бабкин не дал договорить что-то ехидное. Он предупредил, что осенью сам доставит саженцы новых сортов Дорогина.
— Ладно уж, приготовлю землю. Мне Петренко тоже обещал самолучшие сорта. А Тыдыев привезёт виноградные отводки. Ой. какой у него виноград! Ты бы съездил, Василий, поглядел. Чёрный, розовый — всякий! Один сорт он назвал по-своему — Эркелен. Это по-нашему будет — Нежный. Мне очень глянется это имя. Ягоды сладкие. Такие золотистые, как солнцем налитые! Пойдём, посмотрим, где у нас будет виноградник…
Капитолина продолжала рассказывать об успехах мужа: в прошлом году уже было собрано полтонны винограда, а нынче уродится ещё больше!..
Вот и весь сад. Остаётся только селекционный участок крыжовника. Вася стал грустным и медлительным.
— Эх. бригадир, бригадир! — притворно вздохнула Капитолина. — Бывший бригадир!..
Вася вздрогнул. Вот сейчас спутница упрекнёт: «Уходишь из такого колхоза! И куда? В отсталый!..» И он метнул на неё насторожённый взгляд:
— Ну, чего ещё?..
— Так, ничего… Давеча помешал, теперь скажу. Поговорка есть: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна молодая жена». Про тебя! Ха-ха-ха…
— Тебе надо радоваться, что я уезжаю, — остаёшься хозяйкой в саду.
— А я всем довольная!
Они вышли на главную аллею. Вася собирался заговорить о сеянцах крыжовника, но Капа опередила его:
— Мне сегодня Павел Прохорович рассказывал, что на тех, на твоих заветных, на отцовских, кустах нынче — первые ягоды.
— Да, да! И я прошу…
— Не сомневайся. Буду всё о них записывать. О каждом кусте отдельно.
— Когда созреют ягоды — дай мне знать. Звонить к нам просто: Гляден, квартира Дорогина.
Посыпался тихий дождик. Пришлось повернуть к бригадному дому.
«Отцовский», — подумал Вася о крыжовнике. — Так и назовём лучший куст. Может, в сорт пойдёт».
Он попросил вырастить отводки. Это хорошо, когда новинки испытываются одновременно в нескольких местах, на разных почвах.
На сердце стало спокойно, и Вася, прощаясь, пожелал с охотничьим задором:
— Ни пуха тебе, ни пера!
— Пошёл к черту! — дурашливо прикрикнула Капа. — Ха-ха-ха… Теперь, по приметам, всё будет хорошо!
Дождик, осмелев, прибавил прыти. Умытые деревья повеселели.
В доме Дорогиных готовились отметить день рождения Веры.
С тех пор, как Василий переехал в Гляден, прошло десять недель. Он успел привезти из Луговатки, где была лесопилка, тёсу и, с помощью колхозных плотников, покрыл дом новой крышей.
— Добро! Добро! — хвалил Трофим Тимофеевич, оглядывая со всех сторон. — По-хозяйски!..
Утром Вася поздравил жену и уехал в сад. А к вечеру ждали гостей.
В доме всё сияло чистотой. Кузьмовна вымыла пол, сменила занавески на окнах, стёрла пыль с листьев фикуса и, к возвращению Веры с полей сортоиспытательного участка, успела накрыть стол. Встретив именинницу у порога, она спешила порадовать:
— А Трофиму — письмо! Видать, заграничное! От Митрофана такие приходят!..
«Опять этот дядя!.. — поморщилась Вера. — Отца расстраивает. Папа будет упрекать себя: «Я виноват… Не удержал брата от соблазна…»
Она знала Митрофана только по рассказам родных, по письмам да нескольким карточкам, присланным из Америки. Дядя — непонятный, далёкий и чужой — причинил ей не мало неприятностей: приходилось давать ответы на дотошные вопросы о связи с родственником за границей. В душе она ворчала: почему он не возвращается на родину?! Что его держит на чужбине? Всё ещё надеется разбогатеть, купить ферму?..
Вспомнились доллары, которые дядя с надписью «На счастье» несколько раз присылал к дню рождения. Других слов у него будто и не было. И сам он, знать, все силы отдал поискам хоть какого-нибудь, хоть самого мизерного счастья, скучно именуемого «достатком». В письмах уверял: обязательно найдёт! Пусть не скоро, но найдёт… На конвертах, в которых посылал те доллары, писал её имя. А теперь, видать, забыл о дне рождения племянницы. Обо всём забыл…
— А где оно? — спросила Вера, очнувшись от короткого раздумья. — Где это письмо?
Почерк незнакомый. Внизу конверта — чужая фамилия: Джек Саймон. Кто он такой? Странное письмо!..
— Не от Митрофана? — встревожилась Кузьмовна. — От кого же?.. Ты даже переменилась вся.
Распечатав конверт, Вера достала лист бумаги, исписанный карандашом: «Мой дорогой мистер Дорогин! Я имею сообщить Вам печальную весть…»
Кузьмовну до поры до времени попыталась успокоить:
— Что-нибудь о садах… Писано по-английски. Надо перевести слово за словом.
Прошла к столу, взяла англо-русский словарь, карандаш, бумагу и начала переводить:
«Мёртвому терять нечего. Не плачьте по нему. Не тратьте слёз. Ему теперь лучше, чем нам».
Выронив карандаш, Вера схватилась за голову.
«…Ой, ой… А я-то про него… В душе попрекала понапрасну… Папа говорит: красивый был, сильный. Всех парней побарывал. Был… И вот нет его…»
Кузьмовна, заглянув в комнату, потребовала:
— Скажи напрямик — с Митрофаном беда?
— Всё, всё, Кузьмовна, узнаешь. Прочту тебе от строчки до строчки. Только сейчас не мешай, — попросила Вера. — И папе не говори. Я сама…
А как сказать ему?.. Но утаивать такое нельзя. Да и не сумеет она утаить, — отец по глазам увидит — случилось недоброе.
Утирая глаза передником, Кузьмовна ушла в кухню. А Вера переводила:
«…Нам говорили — у вас простые люди рады праздникам. Когда есть работа — можно радоваться. А для Митрофана, для нашего спутника Джима и для меня праздничные дни давно стали адом. Мы имеем 365 праздников в году! Это ужасно! В богатой стране нас, честных людей, настигает голод. Проклятье! Мы щёлкаем зубами и завидуем мертвецам!..»
Было слышно, как в кухне плакала Кузьмовна, называя Митрофана касатиком и соколом. По запылённым щекам Веры тоже покатились слёзы.
Отложив письмо, она принесла папку с фотографиями и разложила их по столу. Вот в саду профессора Хилдрета. На дяде серая роба с капюшоном. Он из шланга опрыскивает яблони. Молодой. Улыбается. Но улыбка вымученная, не осветила лица, не согрела. И весь он какой-то страшный, словно выходец с того света. Вот — на дороге. Наверно, в прериях. Возле автомобиля. Внизу написано: «Собственный!» Судя по всему, это было в лучшую пору его жизни. Рядом — женщина. Почти старуха. С горбатым носом, с глазами навыкате. В дорогом платье. Дядя собирался жениться на ней. Хвалился: «Буду иметь свою ферму. Найму двух работников…» Предел убогих мечтаний! Но вскоре же написал из другого места. Какое потрясение он пережил? То ли горбоносая скончалась раньше времени, то ли предпочла иного? А может, настигло банкротство? Неизвестно. Последней пришла вот эта карточка: на бритом лице прорезались морщины, от шляпы с широкими полями падает тень на глаза, во рту белеет папироса. Дядя сидит на коне, с плетью в руках. А на обороте: «Я — снова в седле! Хотя и не в своём…» И опять несколько лет не было писем. Видимо, в те годы что-то выбило его из седла? Подкралась старость…
Последнюю карточку Вера поставила на середину стола, прислонив к вазе для цветов, которые Василий обещал привезти из сада; остальные положила обратно в папку и, немножко успокоившись, снова занялась переводом:
«…В поисках хоть какого-нибудь заработка мы, старики, побывали во многих штатах. Мы никому не нужны, как лимонные корки. Нам не доверяют: бездомные! — писал Джек Саймон. — Нашим приютом стала дорога, крышей над головой — безжалостное небо. Но какой это приют? Перед нами, старыми бродягами, не было угрозы, что нас оденут в военную форму и отправят на убой в далёкую Корею. Но мы шли и оглядывались. И всё же нас схватили. За бродяжничество! Отвезли в мрачное ущелье в Скалистых горах. Бросили в лагерь. За колючую проволоку. Целый месяц держали, как волков в клетке. На прошлой неделе нам удалось бежать. И мы трое снова двинулись в путь — добывать свой хлеб и масло. Так говорят здесь. А мы и сухой корке были бы рады. Нашу жизнь может продлить работа. Но где найти её?.. Мы забрались на крыши товарных вагонов, притихли, как мыши. Но оттуда нас согнали быки…»