Вера села к столу, возле единственного окна. Даль скрыта дождевой завесой… В такую непогоду нелегко выбраться домой. Дороги превратились в трясину…
Подвинув к себе весы, Вера начала взвешивать колосья озимой ржи, измерять их длину, пересчитывать зерна. Она всё записывала в полевой журнал.
Внезапно заскрипела дверь, и шум дождя на миг резко усилился. Оглянувшись, Вера вскрикнула:
— Лиза! Ты откуда?..
— С конопли…
…Лизу ждали четыре года. Каждую весну Фёкла приходила в правление колхоза, в сельсовет и всем показывала очередное письмо:
— Вот читайте… Пишет моя доченька: приеду вскорости, своего маленького привезу… Им надо будет што-то исть-пить…
И она садила картошку, лук да огурцы на той половине огорода, которая, по её заявлению, была отведена для Лизы.
В прошлом году, когда был обнародован новый закон о налоге, Скрипунова в тот же вечер, запыхавшаяся, прибежала к Вере:
— Ты, девуня, слышала?..
И принялась пересказывать новости, переданные по радио.
Недоимки скостят. И налог будет вдвое меньше… Коровку надо заводить. Лизавета приедет! Теперь беспременно приедет. Вот она, Фёкла, и пришла уговориться: ежели у них Белянка принесёт тёлочку — пусть Лизавету считают покупательницей. Только её. Чтобы кто-нибудь не перехватил — вот задаток…
Фёкла волновалась не зря, — в селе было немало бескоровных дворов. В трудные, особенно в засушливые годы, когда ни сена, ни соломы не выдавали на трудодни, скот выжил у немногих. Теперь все спешили обзавестись коровами, и к Вере каждый день наведывались женщины. Узнав о задатке, оставленном Фёклой, возмущались: и тут опередила!..
Тёлочка подросла, на лизином огороде Фёкла копала молодую картошку и продавала в городе…
Вслед за Гутей вернулась домой Тася. Ей надоело жить в домработницах, и она решила пойти в прицепщицы… А Лиза всё не появлялась. И уже никто не верил ни словам Фёклы Спиридоновны, ни письмам её дочери.
И всё же Лиза возвратилась. Это было на прошлой неделе. В первый же вечер она пришла к Дорогиным, ведя за руку четырёхлетнего сына.
Подруга взяла ребёнка на руки, а Лиза, сдерживая слёзы, отвернулась. Без отца парень растёт!
Вера подбросила Колю вверх. Мальчик взмахнул ручонками. Выше надо! Выше! Она подкинула его под потолок; поймав, прижала к груди.
Коля захлёбывался хохотом.
— Сразу видно — компанейский парень! Бывалый!
Поцеловав, Вера отдала его матери.
— Ну, а у тебя-то, подруженька, всё ещё никого нет? Отстала ты пошто-то от всех нас…
— Ой, не говори!..
Они сели к столу, одна против другой. Лиза держала ребёнка на руках.
— Где ты жила? — спросила Вера, хотя и многое знала о подруге от её матери. — Что поделывала?
— Не жила, а мыкалась, — рассказывала Лиза, вытирая платком слёзы. — Хлебнула горя-то столько, что тошно стало… Прошлое лето уборщицей служила в одном санатории. Ходила с тряпкой, полы подтирала… Весь день возишься, без дела не сидишь, а дела-то не видно… Орден запрятала подальше, чтобы на душе не так было муторно. А Сёмке невдомёк. Один раз пьяный, — а трезвый-то он редко приходил домой, — взял да и посмеялся: «Орденок твой заржавел! Требуется всполоснуть». Меня аж перевернуло всю. Рожу, говорю, тебе помоями всполосну. У тебя, говорю, совесть изоржавела! Срам слушать… Разругались мы с ним в дыминушку. Он раскричался, что его аккордеон семью кормит… А я ему на это: «Семью?! Где у тебя семья-то? Колька Скрипуновым записан. Отчество не заполнено. Пусто. Будто безотцовщина. Подрастёт — парнишки просмеют: Лизаветычем навеличивать будут…» Думала этим пронять его, паразита…
— Мамка! А, мамка! — Коля сунул матери мизинчик в рот. — Ты тятьку бранишь? Ага?
— Молчи, разнесчастный! — Лиза шлёпнула сынишку. — Про дядю я. Про чужого дядю.
Ребёнок заплакал. Лиза продолжала рассказывать жалобно:
— Ну, так вот. С него, как с гуся вода. Ухмыляется, паразит. Ты, говорит, моей музыкантской души не понимаешь… А какая там душа! Тьфу! Голик вместо души-то коли родному сыну законных метрик не пожелал дать… А к музыке, ты сама знаешь, моё сердце податливое. В праздник я и поплясать люблю. Но чтобы каждый день праздничать да бражничать — это не по мне. У меня от этого кровь застаивается, расплываюсь я во все стороны, хоть каждый день в платьях швы подпарывай, да перешивай. Я такая-то сама себе немилая. Мне надо знать, куда силу положить, чтобы с толком… Мне бы надо в прошлом году убежать от Сёмки-то — я бы уже человеком здесь была. Ожила бы душой. Не стыдно было бы опять орден-то на груди носить… Нет, держалась, дура, за мужика. Всё надеялась, что образумится. А он, по пьянству, с какими-то жуликами спутался… Плюнула я на него, окаянного, и вот приехала…
Она заговорила о работе. Хорошо бы опять на коноплю! Стосковалась. Да и дополнительная оплата там высокая, — можно заработать и для себя, и для ребёнка. Звеньевые-то, слышно, одними деньгами получают на трудодни до десяти тысяч!
Зная прилежность Лизы, Вера считала, что её можно рекомендовать в звеньевые по конопле, но не сейчас, не среди лета, а будущей весной. Нынче лучше всего ей пойти в бригаду…
Так появилась Лиза в сортоиспытательном участке. И с тех пор на доске показателей дневной выработки её имя занимало самую верхнюю строчку.
Лиза видела — у Веры не остаётся времени, чтобы съездить на конопляники, расположенные в семи километрах от этого полевого стана. Сегодня, когда начался затяжной дождь и все женщины отправились домой, Лиза тоже исчезла. Но Вера не допускала мысли, что та пойдёт к конопляному полю, потому и удивилась её неожиданному возвращению. А Лиза пришла не с пустыми руками: широко распахнув двери, она втащила в комнату снопики:
— Принимай, подруженька, образчики! Это — с большой полосы. Это — с опытной…
— Спасибо, Лиза! Спасибо! — Вера ставила образцы возле стены. — Пригодятся для выставки!..
С лизиной юбки ручьями стекала вода.
— Сбрасывай мокрое, — потребовала Вера. — Накинь моё пальто, а твоё просушим. И сама отогреешься у печки. Иззяблась ты под дождём. Даже губы посинели.
И Вера помогла Лизе снять прилипшую к рукам и плечам мокрую кофту.
Глава тридцать восьмая
Смутная догадка не первую неделю волновала Веру: началось ли то, чего давно ждала? А вдруг она, обманулась? Платья стали тесными — ну что же, пополнела. И только. Могло быть от возраста…
Но вот у Веры появились странные прихоти: вчера с большим удовольствием разжевала уголёк. Это уже не случайно! Сегодня она решилась сказать о своей догадке, которая радовала её больше всего на свете…
Бережно обняв жену, Василий спросил чуть слышным шёпотом:
— Когда… будем ждать?
И она ответила тоже чуть слышно.
— Весной…
Вдруг она откинула голову и, высвободив руки, прижала ладони к его щекам.
— Ты скажи… Скажи… — заговорила горячо, всматриваясь в его глаза. — Ты, хоть сколько-нибудь, рад? Рад?
— Верочка! Как ты можешь ещё спрашивать!.. — Василий принялся целовать жену. — Вот!.. Вот!..
Через её плечо он взглянул на комод, где, позади семёрки белых слонов, сидел розовый целлулоидный младенец с круглым, улыбающимся лицом, с пухлыми ручками и ножками. Он появился там на прошлой неделе.
— Откуда взялся? — спросил тогда Василий и осторожно, двумя пальцами пожал крошечную руку. — Здравствуй!
— Мамин подарок… — сказала Вера и почему-то покраснела. — Когда я была маленькая — шила на него платья…
— На такого голыша можно и матроску…
— Конечно… Он и на мальчишку похож…
Несколько дней спустя Василию довелось быть в городе. Вернувшись оттуда, он подал Вере свёрток с добрым десятком разноцветных погремушек и сказал:
— Хотел купить одетую куклу, но…
— Сразу и куклу… — улыбнулась Вера.
— …Подумал: вдруг ошибусь, — договорил Василий.
— Я знаю — тебе хочется ошибиться, — сказала Вера, вспомнив его слова о матроске для целлулоидного голыша.
— Нет, что ты… Мне всё равно.
— Вот никак не поверю, чтобы тебе было всё равно.
Вера утвердилась в мысли, что Василий ждёт сына.
Это было приятно ей. Но она часто задумывалась: «А вдруг?..» В такие минуты сама себя успокаивала: «Обязательно — мальчишка! Обязательно!»
Однажды утром отец уехал на пленум краевого комитета защиты мира, и поздно вечером из города позвонил Штромин и сказал, что Трофиму Тимофеевичу предстоит поездка в Москву. Вера торопливыми жестами подозвала мужа:
— Папу избрали на Всесоюзную конференцию! Да, да! Вот послушай сам.
Василий принял телефонную трубку. Штромин рассказал о составе делегации и добавил:
— Знаете, мы беспокоимся за Трофима Тимофеевича. Как-никак, а годы сказываются. Надо бы кому-то поехать с ним, своему человеку…
Ясно, поехать должна Вера. Только она. Так он и ответил в телефонную трубку, внимательный и заботливый Вася. Он знал, что жена давно мечтала об этом. И пока это ей вполне доступно. Через год будет сложнее.
Нечаянная радость! Вера побывает в столице, посмотрит Кремль, сходит в Третьяковку, полюбуется станциями метро… Она увидит людей, известных всему свету, услышит их речи в защиту мира…
Мужу сказала:
— Ты ложись спать. Я одна всё соберу в дорогу… Нет, нет, ты мне только будешь мешать. Ложись.
И он лёг. А она всю ночь не сомкнула глаз. Чтобы не разбудить его — ходила на цыпочках. Думы о будущем привели её к целлулоидному младенцу. Она сшила крошечную матроску, такие же маленькие брючки, одела голыша и усадила подальше, чтобы Вася не заметил до её отъезда.
Утром Василий отвёз Веру в город. Отец уже ждал её на вокзале. Там были все делегаты. Председатель крайсовпрофа, провожая их, посоветовал Дорогину выступить на конференции с речью. Трофим Тимофеевич сказал:
— Не охотник я до выступлений… Но, как отец, потерявший на войне сына, я не могу молчать…
И Вера сказала: за дорогу надо набросать речь на бумаге, чтобы потом прочесть с трибуны. Но отец улыбнулся: