Этот рассказ, несмотря на благополучный конец, ещё больше встревожил Василия. Хотя Верунька и находится в больнице, на руках у внимательных, опытных и заботливых людей, но и там ведь может всякое случиться. Лучше рассказать отцу: роды затянулись, происходит что-то неладное. Только вот как начать?.. Он не успел вымолвить ни одного слова, — Трофим Тимофеевич, после минутного раздумья, снова заговорил с весёлой улыбкой:
— Гриша ужасно боялся стражника! Был у нас такой Никодимка Золоедов, за Верой Фёдоровной надзирал. Здравый смысл ясно говорил: замуж вышла, матерью стала — никуда не побежит. Но он, всё равно, каждую неделю вламывался к нам. Образина, однако, самая противная на свете: усищи — торчком, нос — морковкой, глаза — медными пуговками. Он — на порог, Гришутка — в рёв, в слезы.
Незаметно для себя Василий начал прислушиваться к рассказу, и это на время приглушило тревогу. А Трофим Тимофеевич продолжал:
— Никодимка в претензию ударился: «Я, говорит, верой-правдой царю-батюшке служу, а вы, говорит, мною как серым волком, младена пугаете». Вера Фёдоровна — ему в ответ: «Строчите рапорт — крамола! Подрыв империи!..» Никодимка совсем распалился, написал про нас какую-то пакость. Через неделю с обыском нагрянули…
Качнув головой, Дорогин сменил повествовательный тон на деловой:
— Задержал я тебя этой бывальщиной. И мне самому… — Он помолчал, тронул рукой высокий лоб, — Что я хотел сказать?.. Да, вот что… Мне тоже пора за работу приниматься. — Глазами показал на корзину, где у него лежало всё необходимое для искусственного опыления. — Иду к своим яблоням… Знаешь, буду скрещивать второе поколение гибридов с крупноплодными сортами. Пойду… — Но он продолжал стоять, задумчиво щурясь.
Пожелав успеха, Василий сказал, что в обеденный перерыв съездит в больницу, а оттуда вернётся сюда с новостью, и пошёл в сарай, где у него хранился бензин.
Как только Трофим Тимофеевич остался один, на него навалились тревожные думы. Затяжные роды могут угрожать жизни ребёнка и самой матери. Не поехать ли в село?.. А что он сделает там? Чем поможет?..
И он заставил себя думать о деле. Опыление нельзя откладывать ни на один час. Надо всё, что намечено планом, сделать сегодня.
Неприятно, что дрожат пальцы. Оттого, однако, что Верунька долго мается. Сердце чует… Ничего, придёт на работу Фёкла Скрипунова — новость принесёт: она обычно всё узнаёт раньше всех. Поздравит с внуком…
Трофим Тимофеевич снял опорки и, как бывало в молодости, босый прошёл по кварталу цветущих деревьев, к той яблоне, которая была выбрана для искусственного опыления. Земля уже успела прогреться, и мелкие комочки, похрустывая, рассыпались под ногами. Хороший выдался денёк! На душе светло, будто вернулось былое здоровье. Только пальцы подводят… Но сердце потеплело, и они перестанут дрожать…
Утренние часы для опыления — самые лучшие. Надо использовать каждую минуту. Ведь это большое дело — третье поколение гибридов! Вот они зарождаются сейчас, волею садовода, на радость внукам и правнукам — народу. Растёт, подымается третье поколение мичуринцев… Витюшка любит природу… И от Веруньки передастся любовь…
Дорогин стоит на лесенке, через две пары очков смотрит на только что раскрывшиеся розоватые цветы и палочками, обмотанными ватой, осторожно наносит золотистую пыльцу на влажные рыльца пестиков. Один цветок готов. Ещё готов. Ещё, ещё. Вся ветка. Можно надевать марлевый колпачок…
Конечно, хлопот с третьим поколением будет не меньше, чем с двумя первыми, а даже больше. Гибридным сеянцам предстоит суровое испытание: слабые и нежные убьёт мороз, выносливые, но не обещающие хороших плодов, выбросит сам садовод. Из тысячи деревцев, быть может, уцелеет одно. Вот на нём-то и будут расти настоящие яблоки, о каких мечтали сибиряки с первых лет заселения края.
Старик ясно представил себе мальчугана в саду. Светловолосый и синеглазый внучонок стоит на аллее и просит сорвать самое крупное яблоко с одного из гибридов третьего поколения. Разве ему откажешь? Ведь он не поймёт, что первое яблоко надо взвесить, зарисовать, определить вкус… Вот он-то и определит! Уж в чём, в чём, а в этом дети никогда не ошибаются. То, что они принимают на вкус — нравится всем.
И вот яблоко уже у внука. Румяное, как его щёки; круглое, как солнце; ароматичное, как эти свежие цветы. Обрадованный подарком, мальчуган едва удерживает в руках крупный плод, готовый выскользнуть и упасть на землю, аппетитно откусывает нежной мякоти, и пухлые щёки, увлажнённые яблочным соком, наливаются ещё более густым и здоровым румянцем.
Может, совсем не внук, а внучка появилась на свет этим утром? Она потребует яблоко, в котором кислоты — поменьше, сахару — побольше… Сад сулил много радостей. На старых яблонях было столько цветов, что в них терялись даже крупные ветви. На молодых гибридах второго поколения впервые раскрылись бутоны…
Позавчера выпал, хотя и небольшой, но тёплый дождик. Деревья стояли умытые. На листьях не было ни пылинки. Розовато-белые лепестки сияли свежестью.
Было на редкость тихо, не колыхались ветви, замерли цветы, словно прислушивались к деловитому, едва уловимому гулу пчёл…
И вдруг цветы поблёкли, покрылись серым налётом. Казалось, с неба сыпался на яблоню липкий пепел. Вот и руки стали серыми и на светлом парусиновом пиджаке — серые пятна. Трофим Тимофеевич снял обе пары очков, протёр стёкла платком и снова надел, но серых пятен на всём, что окружало его, стало ещё больше, чем раньше. Цветы замелькали перед глазами, словно старались стряхнуть с себя противный серый налёт.
В голову как бы вонзился горячий солнечный луч, и от него разливался под черепом неприятный палящий жар. Ноги и руки ослабли, словно у пьяного.
«Неужели… всё?.. Не успел я сделать и десятой доли… Младшего внука посмотреть… Надо крикнуть людям… А зачем?.. Никто ведь не поможет… Лучше не отрывать от работы… Да, кажется, и силы не хватит крикнуть… Маленько отдохну в тени…» — решил Дорогин.
Придерживаясь за лесенку едва повиновавшимися руками, он опустился на тёплую землю и хотел сделать шаг вперёд, чтобы лечь головой к стволу яблони, — так будет лучше, — но у него подломились ноги, и он повалился на бок. Хотел позвать кого-нибудь, да уже не мог раскрыть онемевшего рта.
Но в его большом, с широкой костью теле ещё достаточно было силы для того, чтобы улечься поудобнее, и он медленно повернулся на спину.
Где-то рядом лежала его тетрадь. В неё нужно записать — какой пыльцой опылена ветка яблони. Ведь карандашную надпись на бирке могут смыть дожди. Надо записать сейчас, пока не подвела память. Трофим Тимофеевич левой рукой провёл по земле, — правая отказалась двигаться, — но ничего не нащупал.
Серые деревья теперь кружились в вихре. Небо, едва видимое в просветы, казалось, наваливалось на сад и быстро темнело.
Сумерки, что ли, наступили? Разве уже пора? Сгущается холод… Однако, ещё рано… Пройдёт туча, и разгуляется день, снова потеплеет земля… Потепл…
Пропали слова…
Старик поднял тяжёлую ледяную руку и медленно провёл по лицу сверху вниз. Этим последним движением он сдвинул с носа обе пары очков: первые упали на землю, вторые запутались в бороде…
Всё, что было в жизни, исчезло из памяти, и сама память перестала существовать…
…А сад цвёл, как прежде. В его ветвях гудели пчёлы. Собирая драгоценный нектар — дар цветов, они переносили пыльцу с дерева на дерево.
Мохнатый шмель покружился над белой бородой, как над большой метёлкой ковыля, и испуганно взвился ввысь. Потом он вернулся к цветущему дереву.
В этот миг завязывались миллионы плодов.
В полдень Василий, взбудораженный, улыбающийся, мчался по улице, и хотелось кричать чтобы все знали о его радости.
Бросив мотоцикл у ворот, вбежал во двор:
— Сын родился!.. Кузьмовна!.. Сын!..
Двери дома были распахнуты, но никто не отзывался. Никто не появился на пороге.
— Кузьмовна!.. Где же вы?.. — всполошённо спрашивал Василий, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Всюду его встречала тишина.
Он не нашёл Кузьмовны ни в огороде, ни в погребе. Встревоженный её исчезновением, снова вбежал в дом. Всё в нём было так же, как раньше, и в то же время всё не так. На столе — тарелка остывшего супа, булка хлеба с воткнутым в неё ножом… Кузьмовна собиралась отрезать ломоть к обеду и вдруг, бросив всё, куда-то исчезла. Пусто и уныло в покинутом жилье… Что это? Зеркало на комоде прикрыто чёрным платком. Лежат, поваленные резким движением, семь белых слонов. Только целлулоидный мальчуган в матроске остаётся прежним: улыбаясь, приветствует жизнь поднятой рукой.
Взгляд снова остановился на покрытом зеркале, и сердце похолодело. В семье беда! Смерть… Но ведь он только сейчас из больницы, его поздравили с сыном, передали привет от жены, — значит, беда не там. Мать?.. Может, что-нибудь случилось с нею? Может, позвонили из Луговатки?.. Кузьмовна прибежала бы к нему в питомник… Неужели беда в нижнем саду? Но ведь утром старик был здоровым и бодрым…
Василий бросился к телефону, снял трубку и закричал:
— Девушка, больницу мне! Срочно!
А когда ему ответил незнакомый голос, он сказал:
— Нет, ничего не нужно… Это я зря… — Положил трубку и добавил: — Нельзя волновать Веру…
Может, ещё ничего и не случилось. Может, на реке чья-нибудь собака похватала гусят, и Кузьмовна убежала спасать выводок. А платок… платок могла просто откинуть в сторону, и он случайно упал на зеркало…
Но пушистые, жёлтые, как верба, гусята отдыхали в глубине двора, под охраной гусака и гусыни… Мысль о несчастье становилась неотвратимой.
Выбежав за ворота, Василий остановился у мотоцикла. По улице мчалась в сторону колхозного сада темносиняя «Победа» секретаря райкома партии. Поравнявшись с домом Дорогина, машина остановилась. Штромин молча подошёл к Бабкину и крепко пожал руку, как бы подбадривая: — «Знаю, тяжело тебе, но не падай духом…» И по этому необычно крепкому и долгому, молчаливому рукопожатию, и по глазам Штромина Василий понял, что его семью, действительно, постигло горе.